Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2015
ПЕДИКЮР И ТАТУАЖ
Неизвестно, от кого унаследовала Татьяна Ефимовна свой счастливый характер, но он был так крепок и силён, что передался не только её дочери, но и внучке, которую никто во дворе иначе, как Гунькой, не называл. Откуда взялось это озорное прозвище тоже непонятно, потому что ни в имени её – Светлана, ни в фамилии ничего похожего слышно не было, но так и неслось отовсюду это «Гуня, Гунька, Гунечка!», потому что все дети хотели с нею дружить и звали в свои игры.
Та ещё была семейка! Яркая, горластая, – жизненные силы били через край. Но всё же родовые черты – вкус к жизни и умение в ней устраиваться, женская привлекательность и, главное, легкость нрава – в бабушке были выражены полнее всего, в дочери они шли на убыль, зато во внучке вновь вспыхивали, обещая со временем превзойти бабушкины. И хотя в семнадцать лет Гуня заявила, что она «создана для любви» и вышла замуж за одноклассника, настоящей красавицей в их семействе была всё-таки Татьяна Ефимовна. Внешностью её чада мало на неё походили – они были маленькими и миленькими блондинками, она – в меру рослой, прекрасно сложенной брюнеткой с синими глазами. Всю жизнь Татьяна Ефимовна регулярно посещала парикмахерскую, делала маникюр и педикюр, коротко стригла свои от природы вьющиеся волосы и красила губы помадой алого цвета. На руках у неё блестели кольца, на запястьях браслеты.
Обладая такой гламурной, как теперь сказали бы, внешностью и привычкой ухаживать за своим лицом и телом, Татьяна Ефимовна отнюдь не была бездельницей и постоянно где-то работала. При явном отсутствии образования сверх средней школы ей удавалось найти и устроиться на место, где не требовались ни чрезмерные умственные или физические усилия, ни диплом. Она не работала на заводе или в каком-нибудь НИИ, ни дня не была ни дворником, ни посудомойкой, ни прачкой. Её невозможно было представить толкущейся восемь часов в день на ногах в переполненном общественном транспорте и продающей проездные билеты. Она проверяла билеты на входе в кинотеатр, то есть делала, по видимости, почти то же самое, что кондуктор трамвая или троллейбуса, но, согласитесь, что и место культурное и спокойное, и траты сил неизмеримо меньше: во время киносеанса можно было передохнуть, посудачить с сослуживцами или даже сходить домой пообедать. В умении «посудачить», легко входить в контакт и ладить с людьми она была мастерица и , может быть, благодаря этому качеству, не оставшемуся незамеченным и оценённому директрисой кинотеатра, ненадолго задержалась во входных дверях и вскоре уже подавала кофе, лимонад и пирожные в тамошнем буфете. Так устроиться уметь надо, тем более, что к тому времени была Татьяна Ефимовна дамой предпенсионного возраста.
И дочь её Валентина тоже не «сушила мозги» излишним образованием и не истязала слабое женское тело физическим трудом – всю жизнь просидела за кассой в ближайшем гастрономе и носила в ушах бриллиантовые серёжки. Но никто им не завидовал, потому что и они не завидовали никому – характер у женщин такой был: легкий, открытый, весёлый! Только крепко держались они друг за дружку и попробуй кто сказать что плохое, особенно о Гунечке, так рты раскрывались у бабушки с мамой – мало не покажется. И всё у них всегда было хорошо, никогда не жаловались никому ни о чём. Наоборот, только и слышно: «чешский гарнитур мебельный купили», «ремонт в Светочкиной комнате сделали – девочке условия для занятий нужны, школу заканчивает».
Но мужчины в их семействе почему-то надолго не задерживались: они вскорости, после выполнения важных жизненных предназначений – от зачатия детей до обустройства лоджии – исчезали. Была какая-то загадка судьбы в этом семействе малороссийских Лисистрат – не было мужа у красавицы Татьяны Ефимовны, былью поросла память об отце Гуньки, вот и внучка ходила брюхатой от изгнанного из дома малолетнего мужа.
«Проститутки! – колотили в двери отвергнутые малокультурные родственники, – отдайте деньги за свадьбу!» – и грозили побить окна. Поорали-побуянили пару вечеров и ушли ни с чем.
А Гунечка родила через несколько месяцев дочку. Но на этом не остановилась и, оставив растить дитя маме с бабушкой, то есть уже бабушке с прабабушкой, вновь вышла замуж. Ну впрямь, как чеховская «душечка»! Второй её муж был музыкантом, гитаристом какой-то из расплодившихся в те годы в изобилии рок-групп, и постоянно ездил на гастроли. Гунечка обвила ручки бисерными «фенечками», выкрасила прелестные белокурые волосы в малиновый цвет, не уложила, нет, – при помощи лака поставила их вертикально вверх в воинственную прическу «ирокез» и самозабвенно погрузилась в «попсовую» жизнь. Все её помыслы и речи были только о новомодных группах «Кино», «Аквариум» или «ДДТ» и о том, какой талантливый её Сенечка и что он непременно преуспеет в своём искусстве и станет знаменитым.
Детей с музыкантом, к счастью, произвести на свет не успели, так как однажды отправились они в гости к Гунечкиной школьной подружке, с которой новый муж незамедлительно уединился в ванной комнате и не открывал двери более получаса, сколько жена ни стучала и ни просила выйти. Ему, как и подлой подружке, немедленно и навсегда была дана отставка.
Сняв «фенечки» и отрастив естественную гривку, Гуня некоторое время грустила, размышляя о человеческой низости и вероломстве, потом повеселела – характер такой был, отходчивый, легкий, – и встретила своего третьего мужа.
Психотерапевт Владимирский был родом не из Владимира, а из Ленинграда, на ту пору возвратившего своё историческое имя – Санкт-Петербург. Будучи человеком основательным и с самыми серьёзными семейными намерениями, он искренне полюбил маленькую, похожую на подростка Гунечку, она же в ответ с полной преданностью приникла к нему. Быстро освоив медицинскую терминологию, молодая жена вела переговоры по телефону с пациентами, а чаще с их родственниками, и никто из них ни на минуту не усомнился в её компетентности. Звонков было много, потому как Владимирский вёл приём в двух клиниках и, кроме того, имел частную практику.
«Мой Владимирский…» – нежно именовала супруга Гунечка, – и далее следовало что-нибудь непременно хорошее и положительное о нём. В счастливом браке родились две девочки, так что в тридцать с небольшим Гуня была матерью троих дочерей: Евгении, Валерии и Виктории. Правда, старшая, выросшая у Татьяны Ефимовны и Валентины, мамой называла бабушку, а бабушкой – прабабушку.
«Наша Женечка такая умная, так хорошо учится, скоро школу заканчивает, будет в институт поступать. И Светочкины девочки такие красивые, такие умные, в школу при Соломоновом университете ходят, то есть ездят: их университетский автобус каждое утро забирает… И Светочка так хорошо устроилась: расписывает красками сувениры, их туристам другие люди продают, даже иностранцы покупают – ну прямо художницей стала! Владимирский так её любит, так заботится… и у него тоже всё хорошо на работе… – делилась семейными радостями Татьяна Ефимовна, встретив знакомых, которых у неё было множество, потому что, напомним, женщина она была общительная, с характером счастливым и приятным. – Да-да, и Валечка моя бросила свой гастроном, в Польшу за трикотажем и галантереей ездит, на базар сдаёт и, знаете, на жизнь зарабатывает неплохо. Хотя устаёт, конечно, тяжело мотаться туда-сюда».
Так и жило сплочённое женское семейство в бурные годы, когда вокруг них всё рушилось.
Татьяне Ефимовне исполнилось семьдесят, потом восемьдесят, но выглядела всегда лет на двадцать моложе. Маникюр-педикюр, алая помада, колечки-браслетики – всё всегда при ней. Потом как-то разом подсохла, стала ходить, опираясь на палку. Но выйдет из дому и слышится вокруг всё то же:
«Женечка в институте с таким хорошим мальчиком встречается, наверное, поженятся скоро, будут у нас жить».
«Сколько лет твоей бабушке?» – спрашивали соседи у Гунечки, когда та приезжала проведать родное гнездо.
«Не поверите – правда: в будущем году девяносто праздновать будем», – смеялась счастливая Гуня.
И отпраздновали, и ещё год прошёл. Идет Валентина по улице и встречает давнюю знакомую – маму одноклассницы своей Гунечки, но не той, что в ванной с музыкантом запиралась, а ту, с которой школьный родительский кросс когда-то вместе бежали. Давным-давно.
«Я тебя на родительский кросс записала, в субботу, так что давай, собирайся и не вздумай отнекиваться, ты ведь спортивная девушка, с детками нашими побежим», – заявила тогда Валентина как о деле решённом, о котором спорить бесполезно. И побежали, и пробежали так славно, так что кросс этот почему-то обе долго потом вспоминали. А сейчас Валентина такая худая-худая стала, ноги из брюк, как палочки торчат. Но пальчики ухоженные, как у Татьяны Ефимовны, алым лаком покрыты.
«Вон в ту аптеку иду, – кивнула неопределенно вдаль, – там скидки пенсионерам хорошие, диабет у меня нашли, в санатории… Но санаторий такой хороший: и массаж, и ванны, «бриллиантовые» называются, в них кожа вся пузырьками красивыми покрывается, аж щекотно… Я приехала, купила запросто курсовку и так хорошо подлечилась…»
«А как Татьяна Ефимовна?»
«Нету мамочки, – лицо Валентины мгновенно осунулось. – Этой весной похоронили. Я так за нею ухаживала, с ложечки кашкою кормила, ножки ей мыла. А она решила педикюр сделать, ну скажи, на черта ей этот педикюр в её годы сдался? У неё ведь тоже диабет был, то есть это у меня «тоже», тогда ещё не было, а у неё давно и диабет, и гипертония… Ну хорошо, пригласили педикюршу на дом, и эта халда ей, наверное, инфекцию внесла, заражение началось, гангрена почти», – в аквамариновых глазках появились слёзы, она смахнула их ладошкой и, с необыкновенной легкостью меняя тему разговора и настроение, продолжила:
«Я ведь прабабушкой стала, представляешь? Женечка сына родила, мальчика! Первого мальчишку в нашем бабьем роду! Теперь я его нянчу. Весело: они с мужем у меня живут…» – она задумалась на секунду и завершила неожиданно: «Слушай, я вот всё думаю: не сделать ли мне татуаж? А? Теперь все делают. Вот тут, например? Маленький цветочек…» – Валентина подняла очи горе и ткнула алым ногтем в левое надбровье.
НА ВЫСЕЛКАХ
Алла Орловская принадлежала не просто к коренным жителям столицы, но к тем совсем немногим, кому посчастливилось вырасти в лучшей её части – на холмах Верхнего города, носивших имя «Липки». Её отец работал конструктором знаменитого на всю страну авиазавода, от которого и получил еще в пятидесятые годы минувшего века просторную четырехкомнатную квартиру в высотной «сталинке», – по числу детей, их у него было четверо – и все девочки, Алла была старшей.
Семья была обеспеченная, жили дружно. Воспитанием дочерей занималась супруга авиаконструктора – милая образованная дама известной в среде старожилов фамилии. Еще до поступления в школу их обучили грамоте, письму и чтению, а также выразительной декламации и игре на фортепиано. Несмотря на то, что мать посвящала девочкам всё своё время, Алла почему-то больше любила вечно занятого на работе отца – из дому он уходил спозаранок, а возвращался в иные дни так поздно, что девочки уже спали и дожидалась его только жена. Зато в воскресенье были и общие, всегда праздничные трапезы, и разговоры, и рассказы, и пение, и веселье. Отец возил на новенькой «Победе» дочерей на прогулки в сады и парки, которых было множество, можно сказать, что в те годы весь город был сплошным парком и садом .
Алла первой из сестер вышла замуж, встретившись с Политехническом институте с обаятельным юношей, и после распределения молодая пара уехала в его родную Одессу, которую всю свою последующую жизнь Алла вспоминала с неизменной радостью и почти восторгом, называя себя «одесситкой». Она вообще всегда была устремлена к радости, даже в преклонные годы, и глаза ее, мудрые и печальные, как у давно живущей на свете собаки, загорались по малейшему радостному поводу, а хохолок седых, но упрямо вьющихся волос взвивался надо лбом.
Впрочем, Алла не любила рассказов о своем замужестве, но, кажется, счастливая жизнь в солнечном городе у моря не сложилась: молодой жене пришлось делить домашний кров со свекровью – и они его не разделили.
Она возвратилась домой, к отцу. Младшие сестры к тому времени обзавелись своими семьями, а мама умерла рано. И еще долгие годы старшая дочь прожила в большой, с высокими потолками и окнами, некогда шумной квартире вдвоем с нежно любимым, но стареющим отцом. Потом отец умер, и она осталась одна.
По праздникам приезжали сестры с мужьями, племянники и племянницы уже со своими детьми – семейное древо Орловских разрослось, только ее веточка оказалась сухой. А почему? Кто знает, почему, хоть была она и добрая, и умная, и симпатичная.
Однажды в дождливый вечер Алла увидела во дворе продрогшего щенка, забрала его к себе и назвала Даром – обычная история у пожилых и одиноких людей. Так бы и продолжалась ее жизнь в старом, но крепком родном доме, но стала она замечать, будто холодок какой-то пролетает между сестрами и нею. И не говорят вроде ничего такого, а словно что-то появилось между ними или, наоборот, исчезло. Подумала внимательная Алла и поняла: у них семьи большие, внуки уже студенты, а она одна с собачкой в четырех комнатах живет. Позвала сестер на семейный совет и к общей их радости решили: родительскую квартиру продать и купить жилье детям и внукам.
Просторная недвижимость покойного авиаконструктора была продана в одночасье. Денег хватило на две двухкомнатные квартиры в хорошем районе и одну «гостинку» на окраине, в которую и перебралась на старости лет Алла со своим Дариком.
Но ничего, обжилась. Сменила на старинном диване обивку на темно-зеленый велюр, тщательно, по цвету и фактуре подобрав шерстяные нитки, расшила его доисторическими папоротниками – красота вышла неописуемая! Соседки всё удивлялись, не художница, не декоратор ли она какой? «Нет, я по специальности инженер-механик», – отвечала довольная Алла.
Но, видимо, техническое своё образование она выбрала в юности тоже из любви к отцу, а не по призванию, так как обладала Орловская несомненным художественным вкусом и умением создавать красоту собственными руками. Кроме раритетного дивана, была в ее комнате дверная занавесь из нанизанных на длинные нити мелких ракушек, которые всё ещё пахли морем и тихо звенели, когда сквозь них проходили. «В память об Одессе», – поясняла рукодельница.
Соседок и знакомых, Алла впускала к себе всех без разбору, никого не опасаясь и не боясь дурного глаза. Она слушала и отвечала красивым голосом, никогда не выявляя несогласия или неодобрения, нахваливала их деток, разъезжающих по общему коридору на роликовых коньках, и, частенько случалось, поздними вечерами открывала дверь парадного загулявшим жильцам. Квартирка ей досталась на первом этаже и новые знакомые запросто подходили к ее окну, полускрытому жасминовым кустом, и стучали. Тотчас за ним раздавался радостный собачий лай, хозяйка выглядывала из-за шторки и кивала: «Сейчас открою».
Зато и любили её все, а если и не любили по-настоящему, то, по крайней мере, были в добрых отношениях. Протрезвевший сосед на следующее утро, к примеру, брал лопату и окапывал её цветочную грядку, или подстригал тот же куст, или приносил ведро воды для полива. Кто-нибудь из женщин, когда она заболевала, покупал лекарство в аптеке или рыбки на базаре.
«Нет-нет, что вы! Родные меня не забывают, – убеждала Алла, не допуская даже легкого подозрения о своей заброшенности и одиночестве, – каждый вечер кто-нибудь звонит и навещать-навещают, и продукты приносят», – и торопилась, в подтверждение своих слов, распахнуть дверцу холодильника.
Чаще других навещала племянница с дочерью – красивая, хорошо одетая и уверенная в себе сорокалетняя блондинка. «Ну, раз у неё такие родственники, – заключали знакомые, увидев блондинку, – значит, беспокоиться не о чем».
Жизнь Орловской, в основном, сосредоточилась на обихаживании к тому времени старого, но всё ещё бодрого и непоседливого Дарика, которого она чаще звала Даркой. Дважды, а то и трижды в день она выгуливала его под деревьями за домом, где издалека примечалась её высокая, в былые времена стройная, теперь ссутулившаяся фигура в куртке с капюшоном, спортивных штанах и кроссовках. Летом седые кудри прикрывала бейсболка, посаженная по-молодецки, как у юного репера, – козырьком к затылку. Но когда Алла выходила по своим немногочисленным делам на улицу без собаки, она надевала жакет и длинную юбку, а кепку заменяла бархатным беретом – и сразу преображалась в прекрасную даму, какой была когда-то её мать.
В таком облике Орловская посещала местный храм. О своей вере, как и о далеком замужестве, она не распространялась, но на службы ходила регулярно и ежемесячно, по получении пенсии, отдавала в церковь десятину, о чём никто бы не узнал, если бы болезнь не вынудила её попросить соседку отнести деньги.
У неё стали болеть ноги и выстоять двухчасовую литургию было трудно, но двунадесятые праздничные службы Орловская никогда не пропускала, любила и вечерние, особенно великопостные, с чтением паремий и поминовением усопших. По возвращении из храма ещё долго светилось полускрытое кустом окнo – Алла читала своё вечернее молитвенное Правило.
В лесопосадке, неподалёку от её жилого массива, обосновалось семейство бездомных собак. Их было пятеро: папаша, мамаша, двое детей и примкнувший к ним приёмный братец. Добрых собак опекали добрые люди: кормили, поили, лечили. Но в лес стали приходить «догхантеры», т.е. «охотники на собак», которые называли животных «шкурами», а их друзей «зоофилами». Живодёры приходили по ночам и травили четвероногих адскими ядами. Приходилось переводить собак с места на место и как-то обустраивать.
Орловская не только принимала самое активное участие в собачьих «мытарствах», но почти сразу заняла почетное и уважаемое место в кругу «зоофилов». Именно к ней по возвращении из леса почему-то считали нужным зайти или хотя бы позвонить и рассказать о дневных событиях: покормлены ли собаки, здоровы ли и , главное, живы ли они вообще. Алла завела толстую тетрадь, разграфила листы по фамилиям кормильцев и согласованным с ними дням дежурств. Туда же вносились данные о заменах дней и фамилий в связи с чьим-то временным отсутствием, а также о поступлении добровольных взносов от тех, кто связывать себя обязанностями не хотел или не мог, но всё же периодически вносил посильный «собачий налог». Круг «зоофилов» расширялся и всё бы шло своим чередом и без её смешной копеечной бухгалтерии, но таким образом делу были приданы форма и порядок. Орловская же оживила угасшее было чувство своей жизненной востребованности и обрела новых знакомых, которые тут же становились друзьями. В праздники она одаривала их загодя приготовленными пакетиками с конфетами и печеньем, крашеными яйцами, куличиками и бумажными иконками, и всегда оказывалось, что именно такой иконы у них и не было, а кое у кого не было вовсе никакой и подаренная оказывалась первой.
Дважды в неделю, невзирая на время года и погоду, не позднее семи утра она выходила из дому к приезжающим из окрестных сел продавцам мяса и забирала у них несколько килограммов мясных обрезков – её уже знали и не отдавали собачье лакомство никому другому. Потом распределяла обрезки между кормильцами. Пока позволяло здоровье, «диспетчер, бухгалтер и снабженец» и сама ходила в лес со своим Дариком, где созывала собак на трапезу мелодичным свистом, которому обучилась в годы одесской молодости.
«Это очень просто, – поясняла Алла юному «зоофилу», – вы протягиваете губы, словно для поцелуя, и медленно выдыхаете воздух». Ей со смехом отвечали: «Так никто уже давно не целуется: теперь раскрывают рты пошире, будто собираются пожрать друг друга». «Пожалуй, что так… – соглашалась старая Алла, – раньше любовь нежнее была».
Здоровье Орловской подкосили собачьи смерти. Сначала погиб глава семейства красавец Каштан, затем его весёлая подруга Жуля, «Жульетта», как называла её одна из женщин. После похорон родителей собаки ушли из леса и стали жить на улице, став из «лесных» обычными, уличными, а Алла попала в больницу.
Она то выздоравливала, то опять её состояние ухудшалось, но не роптала и сражалась с недугами, постепенно захватывающими всё её уставшее за жизнь тело. С кухонного столика почти исчезла еда, его заполонили расставленные в особом порядке бутылочки, коробочки и тюбики с лекарствами, которые щедро прописывал участковый доктор, – больная оплачивала его визиты на дом.
Праздничную литургию в день Святой Троицы Орловская с особенным воодушевлением выстояла на ногах с подживающими язвами. По выходе из храма долго сидела на скамье, отдыхала в тени церковного сада и любовалась его пышным июньским цветением. К ней подошел местный побирушка, одетый по случаю праздника в новый, не по погоде теплый, шерстяной свитер. «Наверное, это его лучшая, одежда», – подумала Алла, глядя на упарившегося нищего, и положила в протянутую руку милостыню.
Это был её последний двунадесятый праздник – на Петра и Павла Орловской не стало. Вывела, как обычно, Дарика на прогулку и отойти далеко не успела, пошатнулась и сразу упала, рядом со своим жасминовым кустом.
К похоронам она всё приготовила загодя, даже головной платок, которых никогда при жизни не носила. Она вообще всё приготовила как следует: душу, крест, икону, свечи, одежду и документы – материальное было сложено в пакет и уложено на освобождённое для этой цели место в шкафу. Тогда и выяснилось, что квартирка, в которой Алла Орловская прожила последние десять лет своей жизни, ей не принадлежала, а предусмотрительно, во избежание излишних хлопот, ещё при покупке была оформлена на дочку блондинки. Так что, следуя Христовым заповедям, она успела раздать всё.
Собаку, как было о том договорено заранее, забрала блондинка, но долго у себя не держала – Дарик скулил и кусался – и передала другой племяннице. Та вскорости отвезла его на дачу, к отцу, выздоравливающему на природе от недавнего инсульта. Осенью Дарика видели на шоссе – подслеповатый пёсик трусил по обочине в сторону города, возвращался домой, к хозяйке.
В последний путь Орловскую провожало довольно много народу и кто-то сразу высчитал, что сороковой день выпадает на ещё больший праздник – Преображение Господне. Борясь с печалью, все поспешили обрадоваться хорошему знаку, а напоследок ещё раз подивились прекрасной старухе: под конец панихиды в храм неожиданно и быстро вошёл молодой человек с охапкой цветов – никому неведомый Тайный Друг.
/ Киев /