Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2015
Из Дневника
5 марта – 10 августа 2006 года
Есть в жизни человека пишущего периоды молчания. Так возникает Дневник. В какой-то мере он спасает от немоты. Но главное заключается в том, что автор дневника свободен от страха перед гипотетическим читателем: дневник, как правило, пишется не для печати.
Что же подвигло меня публиковать эти отрывки, с которых почти десять лет тому назад начинался мой Дневник? Вероятно, не только интерес к уже далекому времени, но и подтверждение тому, что Времена меняются, а Человек остается самим собой.
* * *
«Сегодня», т.е. 5-го марта, умерла Ахматова. Последнее время перечитывала литературу о ней. (Как и прежде отдаю предпочтение Чуковской.) Из всех поэтов она мне ближе всех по устройству гортани, по просодии. Кто-то сказал, что я ей подражаю. Никогда. Просто голоса похожи, вот и все. Она, Бродский, Мандельштам. Вот, собственно, моя «компания». Неплохо, да?
Цветаева? Это – только боль…
* * *
Вчера перед сном взяла с полки Паустовского. Еще одна жертва советской власти. Все время одергивал себя, оглядывался, а рожден был, как мы все, смелым. И это одергивание создало тональность его речи, ее фактуру. «Патриотизм» родил сусальность, а тяга была к «Европе», к «всечеловеческим холмам», к безнациональности красоты и жизни.
Но мил мне как современник по Крыму, по Черному морю; Ялта, Чехов… По воспоминаниям о моей молодости. Вспоминаю, как «вышла с ним в море» на рыбную ловлю – по его приглашению. Я – студентка, учусь на ихтиолога. Мне 18 лет. (Никакого интереса к науке, только к морю, «листригонка».) Паустовский кажется старичком. Мы с ним вдвоем в лодочке, спокойное море (рыба, по-моему, не ловилась). Не знаю, о чем с ним говорить…
Он живет рядом с нами, мама сняла для них домик у наших алупкинских соседей, Бобовых. В их саду под огромной сливой стоит стол, он пишет-пишет, а Лида, его большая жена, печатает на машинке. Их рыжий семилетний сын, «вождь краснокожих»…
Мое полное отсутствие интереса к взрослой жизни. А у них с родителями какие-то разговоры – 1956 год, есть о чем поговорить…
Вообще-то это «отсутствие интереса к жизни взрослых лишило меня многих знаний, в том числе о себе самой, многих встреч. Помню, я обедаю у Западовых, у Гани, Гаяне Христофоровны, маминой подруги юности, которой мама «поручила» попечительство надо мной и для которой я – дочь убитого друга. То есть, она знает обо мне то, чего я сама не знаю. То, что скрывалось от меня сначала от страха перед людоедом, а потом – из-за другого страха. (Уж чего-чего, а страхов в нашей жизни было предостаточно.) Происходит это году в 60-м, мама еще жива, а я уже замужем, учусь в Москве, мне целых 23 года, и у меня дочь Марина. Я тороплюсь, но не к Марине, это я помню, она с няней. Тороплюсь куда-то, к таким же юным обормотам, как я сама, и, вероятно, главное – меня ждет Борис. Уже тогда я зависела от его нетерпения – и вот тороплюсь. А Ганя мне говорит: «Подожди, сейчас придет Анна Андреевна, я хочу вас познакомить». А мне это кажется совсем не интересным, хотя я знаю прекрасно, кто такая Анна Андреевна. Но что я знаю? «Перчатку с левой руки», «Сероглазого короля»… Что я знаю о ней, когда и о себе ничего не знаю?.. А вот сейчас думаю, что и хорошо, что не дождалась. Зачем это ей было видеть меня? О чем бы мы говорили? Что она могла видеть интересного во мне?
Только со Светловым получилось общение, дружба. Но это было позже, и тут работали иные «механизмы»…
* * *
Сегодня с утра навязчиво звучит в голове мелодия Окуджавы: «Вы пропойте, вы пропойте…». Бывает такое – привяжется или мелодия, или строчка, причем, совершенно чужая, как дразнилка. И, как правило, в те моменты, когда собственная душа молчит.
Вот прослушиваю это «пропойте» и думаю: какая инфантильность… С какой это стати кто-то должен петь славу его женщине?.. Какие же мы были бедные, творили и творили себе кумиров… (Впрочем, моими кумирами они не были. Иногда – друзьями…)
* * *
В гостях были Миша Г. с Наташей. Милые люди, но несмотря на, казалось бы, общее понимание каких-то фундаментальных вещей – какое все-таки «непонимание», иной мир, иные заботы, иные критерии. И мы были бы такими же – останься в России?..
* * *
Вот уже столько времени ни одной «первой строчки». Поясню эту мою «теорию»: первую строчку поэту дарит небо. Но вторую он должен найти сам, и скорее угадать, чем придумать. Потому что когда небо дарит тебе первую, то оно знает и вторую… Надо сказать, что это серьезная и важная работа. И если вторая строчка угадана – все в порядке, дальше в виде поощрения уже «диктуется» все стихотворение. Если же не угадал – стихотворение не удалось, неудача…
Я это проверяла многократно и на собственном опыте, и на опыте других. Другой раз откроешь книжку – какая замечательная первая строчка, а потом – провал, завал, катастрофа. Стрелочник ошибся, и поезд катит на полных парах по чужому пути в совершенно противоположную сторону.
А иногда – бывает такое счастье, что тебе диктуют и вторую строчку вместе с первой, а то и целую строфу, а то и целое стихотворение. Но это редкое чудо. (Так мне было продиктовано стихотворение «Крым», одно из самых моих любимых – не помню ни одной правки.)
Итак, надо настроить свои радары и ждать. Желательно, чтобы в атмосфере не было помех. Даже таких детских, игрушечных помех как: почта, которую приносит консьержка – как только ты готов прислушаться к небесам. Или телефонные звонки, уверенные в своем полном праве врываться в твою жизнь когда им заблагорассудится. Е-мейлы, которые требуют немедленного ответа…
* * *
…Но не только вышеназванное отсутствие интереса к жизни взрослых лишило меня многих знаний о жизни и о истории моей семьи. Самым сильным чувством, которое объединяло «советских людей», думаю, был страх. И в общении с нами, детьми, страх рождал в лучшем случае – осторожность. От нас скрывали всё, но что-то проговаривалось, что-то, произнесенное шепотом, угадывалось. И, в конечном счете, в нашем детском сознании создавалась довольно странная картина жизни – как я сейчас понимаю. Это умалчивание заставляло нас самих додумывать что-то, сочинять, сопоставлять… Я, например, рано начала доверять своей интуиции. И ощущение, что мы живем в больном обществе, которое по какому-то праву присвоило себе этот здоровый мир, сформировалось именно тогда…
…Похоже, что для моей ленивой натуры жанр «дневника» может быть более продуктивным, чем все иные: во-первых, не надо ничего сочинять (и этим этот «жанр» похож на поэзию, ибо поэзия – не сочинительство, во всяком случае лирическая поэзия), а во-вторых, при моем образе жизни я могу в каждую свободную минуту «войти» в текст. (Неплохое сочетание: и лень и отсутствие свободных минут.)
* * *
Замахнувшись в очередной раз на тему поэзии, перелистываю множество сборников и антологий. Четко различаю разницу между поэзией «написанной» и «возникшей». Но и та и другая требуют врожденного «профессионализма», то есть поэт, как минимум, должен обладать: музыкальным слухом, чувством ритма и наличием эстетического вкуса. Как минимум.
Но вообще-то стихи пишутся всей личностью…
Зачем советская власть придумала «Литературный институт»? Еще одна загадка нашей эпохи…
* * *
В поезде начала читать Миллера, и еще раз подумала, что хорошо угадала эту книгу. Много общих мыслей, размышлений, а родился он в 1891 году!
…Что мне еще нравится у Миллера? Отсутствие сюжета, если под сюжетом подразумевать рамку, в которую загоняют героев в определенном порядке, и с ролью, заранее для них приготовленной. У Миллера нет «рамки», и нет ни начала, ни конца (можно добавить – как и в жизни). Допустим, появляется какой-то герой, и он претендует на главную роль. И по всему видно, что он ее заслуживает. И в этот же миг исчезает со страниц с тем, чтобы больше никогда на них не появиться…
И напрасны ваши поиски, читатель. Он был, но вот его нет и не будет. И точка. (Тоже как в жизни…)
* * *
Есть вещи, о которых я писать не в состоянии. То ли из суеверного страха сдернуть некую защитную пленку, которой как коконом окутана всякая жизнь? В основном – да, из-за этого страха. Но существуют и иные запреты – этические, моральные… И, наконец, просто техническая несостоятельность, невозможность облечь в форму речи множество нюансов нашего состояния.
* * *
Проснулась с ощущением, что N ставит какой-то свой эксперимент, и что я являюсь одним из «участников» этого эксперимента. Иногда это вызывает мой гнев, иногда – любопытство. А порой думаю: а не вся ли наша жизнь – только эксперимент, результаты которого в большей или меньшей мере зависят от нас самих? Здесь можно, конечно, запутаться, ведь эксперимент – перманентный; и каждая последующая фаза связана с предыдущей. И получается этакая цепочка, на которой в конечном счете «болтается» наша жизнь.
Надеюсь, что вот так, блуждая в потемках, я выйду, наконец, на освещенную дорожку. Чтобы потом опять погрузиться в чащу незнакомого леса…
* * *
Миллер в своих рассуждениях мне нравится все больше и больше. Его эссе «Мудрость сердца» посвящено И. Грэм Хоу, о котором я прежде ничего не слышала. (Надо найти его и проштудировать.) Цитирую Миллера: «Дисциплину Хоу определяет как искусство приятия негативного»…
Я обучаюсь этому искусству с давних пор, с моих первых «озарений», связанных с нашей совместной жизнью, т.е. с соседством человека, устроенного иначе, чем я. Может быть, продвижение по этому пути и допустило нашу полувековую «супружескую связь».
* * *
…Есть разница между писать и описывать. Надо заметить, что в поэзии не существует «описания». Но вот проза – иное дело: здесь литератор должен все время либо выбирать, либо колебаться между этими двумя столь непохожими полюсами… Когда говорят о «прозе поэта», весь шарм которой сводится, как правило, к отсутствию описания, то тем самым отдают предпочтение бесконечному разнообразию жизни, ее непредсказуемости, ее многополюсности, отсутствию какой-либо четкой принадлежности кому-то или чему-то, т.е. принадлежащей всему всей своей полнотой…
А как же Лев Толстой – возразит читатель. И будет прав.
* * *
Море в двух шагах от меня, над головой – голубое небо, с утра, наконец, освободившееся от холодных серых облаков, слева – такие знакомые очертания горной гряды Мор, а справа – совершенно незнакомые туманные острова… Мелкие детали: эмалированный чайничек, желтая чашка, кружок лимона дополняют картину, ибо что как не детали отличают вчера от сегодня и сегодня от завтра.
В зале, где я расплачиваюсь у кассы, царит полумрак. Стены скупо украшены «обломками кораблекрушения» – рында, штурвал, астролябия; корабельные часы в надраенной медной оправе…
Стоило выпасть из ежедневной городской суеты, как жизнь потеряла свои четкие очертания. И вот тебя начинает носить и болтать «как щепку в океане» – так сказал бы сухопутный человек. Но я, выросшая на берегу моря и отчасти – или по большей части – воспитанная им, не удовлетворяюсь этим безличным общим образом. Я с резкой отчетливостью вспоминаю свое единоборство с морем; и даже воспоминание о его одухотворенности наделяет эту беснующуюся плоть яркими чертами Божества… Здесь оно притихшее, распростертое у моих ног… И я с лаской гляжу на это пространство, которое задает вопросы – это как игра. И я пытаюсь честно ответить на них…
– Да, я маленькая щепка, выброшенная на берег…
– Да, я целая вселенная; и не только все моря, и горы, и реки – во мне, но и весь космос… я – больше космоса; я больше того, что мы знаем о нем…
Что я знаю о себе?
* * *
По меньшей мере, есть два знания (и тут же всплыли строчки «есть две эпохи у воспоминаний» и перебили мою собственную мысль… вот так…): фактологическое, которое ты сам располагаешь или в хронологическом порядке или в полном беспорядке, и спонтанное, ассоциативное. Надо сказать, что и то и другое искажено и толстым слоем времени, и флером сиюминутного настроения. Впрочем, «сиюминутное настроение» и совершает тот стремительный отбор какой-то одной нити из запутанного клубка памяти.
Разбор фактологической памяти требует дисциплины; спонтанной – вдохновения. Спонтанная память рождает стихи; фактологическая – автобиографии…
Я кручусь и так, и этак, чтобы только уйти от необходимости «рассказа». Рассказ – не мой жанр, и только сильная мотивация может заставить меня двинуться по этому пути…
* * *
Проснулась с мыслью о том, что стихи пишутся «просто»: в голове возникает более или менее отчетливый образ, а потом пытаешься – тоже с большим или меньшим успехом – передать этот образ словами. Ищешь точные слова, все более и более точные, пока, наконец, слова не совпадут полностью с образом. В этом случае можно говорить об удаче. Но это бывает редко. Как правило, то «образ» торчит из-под слов, как нижняя юбка, то слова начинают свой собственный полет. И т.д. «Гул» и все прочее, конечно, присутствуют при этом, но, думаю, что первой посылкой является все-таки образ, часто даже не вполне осознанный. Подсознательный, но именно он волнует, и заставляет найти для него выход – в словах. Иного выхода нет.
* * *
Несколько дней не бралась за дневник, но возвращалась к нему мыслями. В голове вертятся стихи – то свои, то чужие. Тут вот Блок вспомнился, вернее, как это часто бывает, откуда-то пришла строчка. «И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу…». Ужаснулась тому, как это плохо. Страус, и, особенно, «мозгу»… Ей-богу, к «берегу» он мог найти другую рифму. Мог, но не хотел, не считал нужным?.. Каприз гения? Ведь нельзя же его упрекнуть в отсутствии вкуса (его выступление на юбилее Пушкина!)… Но часто думаю о том, что они, жившие в начале уже прошлого века, были иными, их критерии – это не наши критерии; и наше отношение к Блоку не должно быть похожим на отношение к нему его же современников. Мы как бы многое о них знаем, но, в конечном счете – не знаем ничего, потому что время – это такой хитрый фильтр, который категорически меняет окраску восприятия…
(Люблю весь его образ, облик; весь монолит его поэзии. Русская поэзия – и Блок в ее первом ряду.)
* * *
Сегодня День победы. Более полувека тому назад мы встречали этот день в Костроме (там в Инженерном училище, эвакуированном из Ленинграда, служил отец). Кострома в моей памяти отмечена семейным уютом, открытой печной дверцей, за которой бушует огонь, и городскими пожарами тоже, деревянной каланчой на базарной площади…
Вьется в тесной
печурке огонь,
На поленьях смола как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
(Эта песня, любимая мамой, всегда возвращает меня в Кострому…)
В Костроме я пошла в первый класс, и помню круглое доброе лицо и забранные назад волосы моей учительницы. Я засыпала на уроках – и она говорила маме – «Уж больно мала», с ударением на О. Не знаю, чему я научилась в первом классе, но на следующий учебный год оканье привезла с собой в Ленинград, и в школе надо мной смеялись…
С Костромы началась моя дружба с братом.
И в Костроме родилась моя любовь к среднерусской природе, к ее прозрачным «нестрашным лесам» (страшные пущи были потом, в Белоруссии), кудрявым березам, полянам, покрытым шелковой ласковой зеленью.
Светлое песчаное дно мелкой лесной речушки. Желтые пескари. Черные запятые головастиков. Зной. Стрекозы, шуршащие над водой. Сильный водяной запах кувшинок. Сами кувшинки. Вдоль берега – кусты красной смородины…
И веселый смеющийся отец. Этот заливистый смех унаследовал от него Саня.
Летом мы жили в деревне, неподалеку от военных лагерей, в крестьянской избе. Мы, дети, часто за хозяйским столом хлебали к вящему ужасу мамы из общей миски то тюрю, то молоко, с накрошенным в него ржаным хлебом, только-только вынутым из печи. К вечеру с деревенскими ребятами с хворостинками в руках встречали стадо. Со страхом, от которого замирало сердце, прятались за изгородью от свирепого взгляда быка. В какое-то лето с нами жила моя «родная двоюродная сестра» Люся, которая бегала за табунком, картавя – «жереб, жереб», и мы долго ее так и дразнили – «жереб». Да она и была похожа на жеребенка, длинноногая, голенастая…
Долгие беседы отца с нашим «хозяином», их разговоры на завалинке; и папины пересказы маме, в которых он восхищался зрелым крестьянским умом, «смелым», «личным» мнением «старика»…
(Напрасно родители думают, что маленькие дети ничего не слышат и не видят. Конечно же, я не понимала многое из того, о чем они говорили, но вот запало же в сознание, что имя Сталина «старик» произносил без привычного придыхания… Нам, крошечным детям, это имя уже знакомо… Вот мы с Саней в Костроме в детском саду под его портретом, украшенным гирляндой из еловых веток, жуем овсяную кашу, и никак не можем ее проглотить. Мы одни в столовой – все дети уже поели и где-то там играют… А мы как бы наказаны за медлительность; и нам велено все доесть – под строгим взглядом вождя…
Вот так и связалось на всю жизнь отвращение к овсянке с этим портретом и страхом перед наказанием…)
* * *
От воспоминаний устаешь. Этот взгляд назад требует больших усилий… Этакий психоанализ. И потом надо все это облечь в адекватную литературную форму, с тем, чтобы события и люди ожили. Каждое слово должно соответствовать правде. Можно писать как угодно: «красиво» или «некрасиво», но ставя перед собой только одну цель: прошлое должно быть живым. Во всяком случае, такая задача стоит передо мной.
* * *
Есть ли разница между желанием и хотением? А если есть – то какая?
Мой ответ: Желание спроецировано в будущее. Хотение – сиюминутно… Есть люди, которые одержимы хотением; другие живут желанием…
* * *
Оказывается, я выбрала себе на редкость облегченный стиль работы. Почти что как акын – что вижу, то пою, только что модуляций несколько больше… Никаких мук творчества – если что-то «не идет», перехожу на другую тему, если вообще нет никаких тем, пишу «о погоде»… (Кстати, о погоде: на редкость холодный май… И как несколькими страницами выше я мечтала – Йер, Йер, так теперь я мысленно собираюсь в Сан-Тропез, и, можно сказать, мысленно уже собралась…)
Связано это, вероятно, с тем, что я всю жизнь бегу от ее сложностей, от конфликтов, а она только ими и наполнена, только ими и живет… Выбор невелик: или ты принимаешь бой, или становишься конформистом. Или? Я хочу жить вне боя и не быть конформистом. Кто это произнес – над битвой?..
Я помню, как я сказала папе: «Я созерцатель…». Он уточнять ничего не стал, а только посмотрел на меня даже с какой-то жалостью…
Было это в апреле 1994 года – в мой первый приезд в Крым после эмиграции – спустя 15 лет…
* * *
Итак, мой первый приезд в Крым, после «перестройки» и формального разрешения «посетить»…
Предшествовали этому волнения и раздумья, пресеченные N – «надо ехать»…
И вот, «Я вернулся в свой город, знакомый до слез» в состоянии радостной эйфории. Все складывалось замечательно – и пересадка в Москве (там меня встречал Т.З.), и попутчик «от двери до двери» (Володя Коваленко). И даже поезд, который вез нас в Симферополь, был чистый и гостеприимный…
И над всем этим витало ощущение, что меня перевозит Харон в «обратном направлении»…
Ощущение чуда длилось и длилось: я вернулась в ту же обстановку, которую оставила когда-то. Вероятно, этот подарок был задуман небом – ужать, сплющить до невидимого размера 15 лет жизни. Мои камни были на месте, трещина на асфальте не стала ни уже, ни шире, пятна на потолке не поменяли своей конфигурации… Но, самое удивительное – ничуть не изменился отец: глаза блестели, белая шевелюра отливала чистым серебром, смех был так же заразителен…
Это потом, на следующий год, я вдруг увидела, что отец постарел, что стены дома осели, что берег размыло. А дорога не заасфальтирована, потому что Крым брошен и заброшен – как и все остальные провинции империи… Нищета и разруха, и растерянность – вот что я увидела в следующий свой приезд, на следующий год…
А пока что… Я ходила по городу, не веря в его реальность, и все-таки верила – и благодарила машину времени, в которую мне посчастливилось попасть… Я узнавала каждый дом, каждый спуск, каждую лестницу, каждую дорожку Воронцовского парка…
Поднялась на кладбище, убрала с могилы старые листья, сухие ветки. Спустилась на пустой пляж, сидела, обхватив руками колени…
Перекусили на нашей кухне – хлеб, лук, какие-то консервы. «Как все-таки мало надо человеку…», – сказал отец, и я согласилась с ним… И тут же подумала: «Нет, надо много, надо всё»), но ничего не сказала, потому что это всё было тоже здесь, а не «из другой оперы»… В общем-то, мы оба были правы…
* * *
…Сегодня прокрутила на своем компьютере фильм Киры Муратовой «Настройщик», который случайно у меня оказался и месяца два пролежал на столе. Но вот пришло время вернуть его владельцу, и я решила посмотреть… Фильм не понравился, но «произвел впечатление». «Новая» Россия, «новые» проблемы, «новые» способы выражения, и не мне, казалось бы, судить. Но если судить – больная эстетика, дурной вкус, дурное представление о жизни как таковой… И чем талантливей художник, тем ужаснее его корчи – и корчи эти ложатся на экран… Когда я «сталкиваюсь» с «новорусскими» (и не только с новорусскими) произведениями искусства – будь то живопись, литература, кино – впечатление такое, что «нравственные ориентиры» утеряны (а может быть, просто меняются, но нам уже не успеть за этим «поездом»).
Впрочем, кино уберем из этого списка: это нечто отдельное… Хотя и его основной темой стала «патология»… А главной «художественной задачей» – Каннский фестиваль и кастинг звезд… Кто в каком платье… (Причем, только недавно узнала, что платья и украшения выдаются напрокат крупными фирмами, для рекламы – а мы еще говорим об «искусстве кино»…) «Люди гибнут за металл…» (И искусство – тоже. «Выживают самые сильные…»)
Исключения только подтверждают правило – и сказала это не я…
* * *
Интересно, что будут говорить обо мне после моей смерти? По-моему, я слишком «правильная», то есть, немножко «пресная»… А вспоминают только эксцентрику, экстравагантность… Я помню, как N произнес с улыбкой: «Женщина, которая всегда права…» Комплимент, но сомнительный…
* * *
Вчера взяла с полки «Дневники» Кафки… Сплошная боль…
В Интернете нашла (по подсказке Рема) несколько страничек дневника Наума. Его голос, его стиль, его отношение к жизни – все мне близкое… Кроме: он «поначалу» поверил в «дело врачей». Вот этого-то я не могу понять… И это как бы отменяет все иное, то, с чем я согласна?.. Или означает, что он не совсем тот человек, каким я себе его представляю?.. Но ведь он сам в этом сокрушенно признается… Значит, даже самые лучшие были оболванены… Но ведь были, были же и необолваненные… Видимо, масштаб личности и определяется тем интуитивным знанием, которое Кафка называет истиной. И не могу отказать себе в удовольствии процитировать его здесь – самой себе на память: «Истина – то, что нужно каждому человеку для жизни и что, тем не менее, он не может ни у кого получить или приобрести. Каждый человек должен непрерывно рождать ее из самого себя, иначе он погибнет. Жизнь без истины невозможна. Может быть, истина и есть сама жизнь». (Из «Разговоров Густава Януха с Францем Кафкой».)
Вчера вечером позвонил Саня – мой «стойкий оловянный солдатик»… Его действенная любовь к папе – не чета моей, «созерцательной»…
«Погрузилась» в Кафку… Чудо-чудо-чудо – но еще и братство…
* * *
Может быть, от усталости плохо спала, но помню какие-то обрывки снов: помещение «Русской мысли»… Иосиф Бродский, который приглашает меня куда-то… Наташа Горбаневская, голова обвязана то ли платком, то ли полотенцем (здоровается очень холодно)… Александра Милорадович… еще кто-то из «своих»… А я брожу из комнаты в комнату и ищу свою черную сумку, и никак не могу ее найти… И как будто там же – Борин отец, в постели, уставший. Душно, я предлагаю ему открыть окно, он, повернувшись к стене, просит «оставить его в покое…». Комната большая, светлая – но свет электрический, холодный, белые простыни…
* * *
Вчера был концерт, на котором я впервые услышала музыку Кирилла в исполнении струнного оркестра (исполнялись аранжировки его «Variations ?ph?m?res», написанных для фортепьяно). Программа была составлена так, что до него исполнялась музыка Моцарта, а после него – Грига. Боялась, что в таком окружении Кирилл «пропадет». Но, как ни странно, не пропал, напротив, вдруг слова «современная музыка» приобрели для меня новый смысл… Это было совсем иное, я узнавала «наше время», которое стерло четкие ориентиры – и надо обладать особым чутьем, чтобы «не заблудиться». И я узнавала Кирилла – с его ранимостью, уязвимостью, с его погруженностью в самого себя. И его «абсолютный вкус» – (как определил один композитор, когда 18-летний Кирилл играл ему свои первые вещи… Я, помню, еще переспросила: «Абсолютный слух?» И он повторил – вкус…).
* * *
Странное чувство, что человечество нравственно возвращается к доисторическим временам, в первый класс цивилизации. Кумирами публики становятся толкователи христианства на свой манер, писатели, взявшие на себя роль учителей: Паоло Коэльо, например (его «Алхимик» был еще куда ни шло, но внимание средней публики его «развратило», и пошла средняя продукция…). А вот теперь новый кумир, новый бестселлер; и уже фильм и деньги-деньги-деньги… (Дэн Браун, «Код да Винчи»). Бедная «Мона Лиза» – сколько спекуляций вокруг нее, сколько маек, чайников, кружек, подтяжек… Это надо было бы запретить законом…
* * *
Слушаю Сонату Кирилла в исполнении Нино – очень хорошо. Только надо попробовать отстраниться и забыть, что это музыка моего сына…
* * *
Сегодня получила по почте «Дневники» о. Александра Шмемана. Даже с первых страниц стало ясно – единомышленник. Теперь, я знаю, эта книга будет меня тянуть как магнит; и будет это в ущерб моему собственному писанию…
(Почти всегда, когда беру в руки новую книгу, начинаю ее листать с конца к началу. Иногда на этом знакомство и заканчивается. И вот «Дневники», и указатель имен: Мандельштам, Кафка, Ахматова, Бродский, Соловьев, Тютчев… Так что и с последних страниц ясно – единомышленник…)
* * *
На тему о браке: поженились по молодости, жили по глупости, а стареют по расчету… Вот такой придумала афоризм…
* * *
Вчера вечером погрузилась в «Дневники» о. Шмемана, искала знакомые имена, находила, останавливалась на какой-нибудь случайной фразе и не могла оторваться… – все мило сердцу; и особенно эта спокойная тональность, о чем бы он не писал. И дневник – по определению разрозненные записи – в этом случае читается как цельная книга, в которой есть идея, язык и личность автора. Сразу становится ясно, что этот человек любил жизнь и мир, любил людей. Влюблялся в человека – и не его вина, что зачастую потом приходило разочарование. Но как деликатно и спокойно анализирует он и свою влюбленность, и свои разочарования.
Пресекаю в себе желание цитировать о. Шмемана, боюсь, что иначе мой дневник превратится в сборник цитат. Но все-таки не откажу себе в удовольствии поделиться маленькой находкой – уже на границе сна. На странице 487:
«Четверг, 1 ноября 1979
Ноябрь. С детства один из любимых месяцев. И потому, должно быть, чаще, чем другие, подстрекающий меня к воспоминаниям о детстве».
И тут же выплыло мое, написанное в 1978 году:
Ноябрь. Знаю только,
что он одинок,
Он – сам по себе, ни тепло и ни холод,
Но именно он утоляет мой голод
По детству – так царствует школьный звонок.
И его любовь к поэзии, знание поэзии: легко цитирует Пушкина, Фета, Тютчева, Аннинского, Комаровского… Мандельштама, Соловьева, Ходасевича, Ахматову, Блока… Георгия Иванова, Гиппиус… И всегда «точное попадание», и всегда с почтением… Создается впечатление, что через поэзию проверял самого себя. Какой почет – и какое немыслимое признание силы за словом…
Это как друга потерянного найти…
* * *
О самом сокровенном говорить трудно, нельзя, невозможно – как невозможно говорить о Боге. О Церкви – можно, о религии – можно… (Это все в связи с «Дневниками» о. Шмемана.)
Только поэзии все «разрешено»…
* * *
Вчера допоздна читала о. Шмемана. Еще раз подивилась его готовности, способности любить людей, влюбляться в них. На сей раз речь шла о Солженицине – говорит о нем пока что в превосходной степени (выход «Архипелага Гулаг», его высылка, «начало»). И тут же приводит целиком текст письма А.С. – как заносчиво, как искусственно оно прозвучало, вкрапленное в речь самого о. Шмемана. Какое самолюбование, какая гордыня. И как охотно и радостно о. Шмеман ставит его выше себя…
Упоминает о встречах с Бродским – готов любить его всем сердцем… Говорит о его растерянности (только-только появился в Америке), о людях, которые окружают его (вижу и их – слависточки в «брючках»). Вижу «как наяву»: о. Шмеман, Иосиф Б., «затесавшийся» Купер… Нет и нет – они ему не единомышленники… Но какое желание принять, понять, простить… И как трудно быть достойным его любви…
* * *
Читая о. Шмемана, все время думаю о папе, о их похожести: светоносцы, певцы небес… О. Шмеман часто, почти всякий раз, пишет о закатах, о голубизне, высоте, покое или беспокойстве неба… И почти всякий его выход из дома – это в первую очередь свидание с небом.
И папа в шутку называл себя «небист» – по аналогии с маринистами, анималистами, пейзажистами… Нет у него ни одного пейзажа, где бы небо не играло «главную роль».
Я живу с его акварелями, которые висят в моей спальне, и первое, что вижу, просыпаясь, это весеннее безмятежное небо над Оползневым и предгрозовое, суровое – над розовым февральским безумием цветущего миндаля…
* * *
…Его любви все достойны, а мы, человеки, выбираем, «крутим носом»…
* * *
…«Теоретически» мне нравится, как о. Шмеман говорит о богатстве и бедности… Он против «нищеты», но «за бедность», которую понимает не как отсутствие чего-то, а как достаточность того, что есть… С другой стороны так может писать только человек, которого самого нищета, бедность в нашем понимании не коснулись. И это не в упрек ему – слава Богу, что не коснулись…
Я как-то сказала Майе: «Твое богатство иногда мешает мне; и в какой-то мере нашим отношениям…» И она ответила: «Оно и мне иногда мешает…»
* * *
…Вечер, поздний вечер. Посмотрели по телевизору фильм о Моцарте Милоша Формана. Взволнована «напоминанием»: «гений и злодейство несовместимы», а гений и нищета, поругание и смерть – очень даже совместимы. И в наше время и всегда…
* * *
…Заметила, что когда пишу о чем-то «сегодняшнем», как бы плаваю на поверхности, а подо мной глубина, которая и есть моя жизнь – и всю ее так живо, отчетливо «вижу»…
В этой глубине самое яркое – детство, и именно Крым, Саня, дом, отец… И, конечно, мама, очень ясно, но в некотором отдалении: все-таки с ней я так давно рассталась… Но вот что интересно: вдруг в каком-то своем повороте, жесте, движении руки, пальцев вижу ее, узнаю ее в себе, хотя как бы внешне мы не похожи… И тогда понимаю, что никакого отдаления нет…
* * *
По поводу глубины… «Наше» море было для нас не только гладью, поверхностью, но и подводным миром, который мы так же хорошо знали, как и надводный: всю «топографию» дна, все эти камни, подножия скал, заросли водорослей… Мир, в котором то стремительно, то лениво проплывали рыбы, сновали крабы, парили медузы (это оттуда выбор профессии: гидробиология, ихтиология)…
Одной из любимых забав было смотреть из-под воды на Солнце… И тогда этот «иной мир» становился и вовсе уютным…
Где-то между двумя «Солдатами» слева от «Пианинки» лежал на дне мой любимый камень с углублением в форме «кресла», светлый, отполированный морем. Как мне не хотелось из него вылезать – только когда уже совсем не хватало воздуха… (И, конечно, никаких масок, ласт, темных очков, кремов от или для загара, ничего этого в нашем детстве не было…)
Мы жили в море не как рыбы, а как «водные млекопитающие»…
* * *
Вообще-то, понятие «наше море», возникло с переездом на Приморскую (на самом деле приморская, в
«Араминта» интриговала нас и пришедшим откуда-то именем своим, и своей архитектурой – фасад в псевдогреческом стиле, колонны. Я помню, как ее начали подкрашивать и заселять – превратив таким образом в большую коммунальную квартиру…
А до этого времени она вся принадлежала нам, детям – для наших игр… Но было что-то жуткое в этом контрасте между «красивой» архитектурой и ее заброшенностью, захламленностью, запахом погубленного жилья…
Построена она была в прежние времена вероятнее всего под пансионат…
* * *
Сегодня День летнего солнцестояния. И день объявления войны, 22 июня…
* * *
Вчера днем пыталась в словарях и по интернету найти значение слова «Араминта» – в словарях нет ничего, а в интернете многократное упоминание книги американского писателя Джека Вэнса «Станция Араминта» (не читала); а также в списке… имен кошек…
Теперь уже, объехав всю Европу, и частично – Америку, побывав в Японии и на Ближнем Востоке, я часто вспоминаю слова Володи Коваленко, нашего парижского друга, который родился и вырос в Алуште: «Крым подготовил нас ко встрече со всем миром…».
Но мы-то, дети, поселившиеся в Крыму, ничего не знали об этой земле, расположенной в центре Европы (и школа совершенно не была призвана ознакомить нас ни с ее древнейшей, ни с новейшей историей). А уж о выселении татар молчали тем более (а если и преподносилось кое-что, то это кое-что было, как всегда, о «врагах»).
Это уже потом я узнала, что история (записанная) «моего» Крыма началась в VII века до н.э. с проникновения греков (поэтому я и Грецию считаю «своей»). В V веке до н.э. – Боспорское царство, III–II вв. до н.э. – центр Скифского государства, с I века н.э. – часть Римской империи, затем Византийская, за ними – Оттоманская (Крымское ханство)… (Редкая страна может похвастаться такой богатой имперской историей…)
И наконец, в 1783 году Крым был завоеван Россией и, таким образом, включен в состав еще одной империи…
(…А в 1954 году произошло бесславное присоединение Крыма к Украине, которое застало меня в 10-м классе Алупкинской средней школы; и ходили слухи, что нам придется сдавать украинский язык на аттестат зрелости…)
Так что визуально «наш» Крым был «смесью» множества стилей: от остатков греческого Херсонеса, минаретов Бахчисарая до русского ампира (дворцы, виллы и дачи). И теперь в моем сознании Араминта ассоциируется с Армирина, а Симеиз не только именем своим, но и стилем похож на Cimiez (квартал в Ницце); и, несомненно, весь оттуда и пришел…
Перечитала абзацы о Крыме: что же это за судьба такая «переходить из рук
в руки…»? И подумала, если на самом деле судьба, значит быть моему Крыму и дальше
в чьих-то руках… И то правда – невозможна его
самостоятельность… («Почему-то» по-французски Крым женского
рода –
* * *
По-моему, моя маленькая хитрость – соединить «дневник» и «прозу» – терпит фиаско. Присутствие гипотетического читателя меня сковывает, и много моего, важного для меня остается «за бортом». Так что попробую – все-таки – вести разговор с самой собой, а не с ним…
Через час должен появиться Саша И. со своим семейством; и в ожидании их мне трудно сосредоточиться на чем-то. Только мелькают обрывки каких-то «волнений» и «видений». В «перерывах» читаю Дневник Кафки – и поддаюсь его минорному тону. Увы, Кафка не самый веселый собеседник, но какой интересный – и мой…
Сегодня утром, поливая свой садик, подумала о том, что человек привыкает к любому «масштабу». (И это тоже на тему о том, что человеку надо мало…) Хорошо, если есть гектар земли, а если нет – достаточно и одного маленького садика, или – даже – одного кустика, одного растения. S., например, воткнула семечко тыквы в землю на Place d’Ormeau, и теперь с любовью ухаживает за нежным зеленым побегом…
Этой весной на Place Voltaire, в яркий солнечный день: вдруг увидела как бы со стороны мельтешение машин вокруг площади, их скрежет, маленьких людей на переходах, и как укол – не может вот это быть единственной реальностью…
И опять любопытство – что же это такое, и что за всем этим стоит?..
И опять: что такое свобода, то есть абсолют, если и она ограничена смертью? Или свобода и заключается в принятии смерти?
/ Париж /