Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2014
СУХАРИКИ
Встреча прошла навылет. Я много говорил, бодрился, а Серёга наоборот – отмалчивался. Я рассказывал смешные истории, строил планы. Планы, в которых Серёга уже не мог принять участие. Я извинялся, он прощал, и всё повторялось.
– На рыбалку махнём, как только лёд встанет, – рассуждал я, разливая водку. – А на выходных на дачу хорошо бы махнуть!
В баньку сходить, воздухом чистым подышать.
Серёга сидел в своём любимом кресле, слушал, изредка скупо комментировал мои планы. Завтра он уходит на восемь месяцев в море. Это его последняя ночь дома. Мой друг работает штурманом в торговом флоте. Вызов пришёл внезапно. Ещё вчера мы строили планы, придумывали, чем займёмся в субботу, и вот сегодня утром Серёга сообщает – завтра в море.
Мы накрыли стол, Серёга достал баян, но песни не пелись. Наверно, мы оба думали об одном и том же, но не знали, как это сказать друг другу.
Засиделись за полночь. Через несколько часов у Серёги самолёт, а мне утром на работу.
– Пошли, покурим в подъезде, да домой пойду, – предложил я. Серёга кивнул и пошёл в коридор одеваться.
Мы присели на ступеньки лестничной клетки и, закурив, уставились на дорогу, которую было видно из окна. Изредка проезжали машины. Влажный асфальт блестел, отражая свет фонарей. Дальше начинался пустырь, и казалось, что дорога это граница города, а там, за ней, нет ничего, только ночь и осень.
– Сейчас в море постоянно шторм, – задумчиво сказал Серёга.
– Ты уж привык наверно? – Я взглянул на него. Прямой нос с горбинкой, чёрные вьющиеся волосы, закрывающие половину ушей и такая же чёрная густая щетина. Карие глаза со «смеющимися» морщинками.
Он усмехнулся и, промолчав, поднялся с лестницы. – Не сиди на бетоне, простудишься.
– Чего-то тяжело на сердце, – поделился я, разглядывая огонёк сигареты. Серёга стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Коренастый и широкоплечий, он чем-то неуловимо походил на тех моряков, которых показывают в фильмах про пиратов.
– Тебе бы кольцо в ухо, да бороду погуще,– пошутил я.
– И вместо ноги деревяшку, – улыбнулся Серёга.
Докурив, он бросил окурок в банку-пепельницу, прикрученную к перилам, и достал ещё одну сигарету.
– Дай мне тоже, – попросил я. Он протянул мне пачку и бензиновую зажигалку, которую купил где-то во Франции или Египте и привёз домой из последнего рейса. Такую же Серёга подарил и мне, а потом, в тот же день, я расплатился ею с таксистом, когда оказалось, что мы спустили все деньги в баре, отмечая его возвращение.
– Дюпонт, – прочитал я выведенное прописью на крышке зажигалки название фирмы-производителя.
– Оставь себе. Я другую куплю, – Серёга кивком указал на зажигалку.
– И она повторит судьбу предыдущей, – я посмотрел на друга.
– Ничего не повторяется, – бросил он через плечо.– Повторяемся только мы.
Этажом выше хлопнула дверь. – Накурили-то! – произнёс недовольный женский голос. Мы замолчали. Загудел лифт, увозя вниз недовольную соседку.
– Как дети. Притихли, чтобы не заругались на нас, – прокомментировал я. Серёга не ответил. Он присел рядом со мной, и некоторое время мы молча курили, касаясь плечами друг друга. По оконному стеклу мягкими пальцами стучал дождь.
– А ты знаешь, кто ты? Где твоё место в этом мире? – спросил он вдруг. На этот раз усмехнулся я.
– Понятия не имею.
– И тебя это не беспокоит? – Серёга, прищурившись, посмотрел мне в глаза.
– Нет, – пожал я плечами. – Я и жить-то ещё не начал.
– Можно до смерти начинать.
– Можно. А ты это к чему?
– Бывает, брожу по городу вечерами и всё думаю о разном. Почему мы меняемся? Для чего? Помнишь, как раньше было? Мы собирались старой компанией все вместе, играли на гитаре, пели песни… Куда всё пропало?
Я пожал плечами. Серёга шумно вздохнул.
– А теперь мы ведь тоже собираемся. Те же люди, те же песни, но что-то ушло, что-то изменилось. Суета… На земле для всего хватает места. Только не для людей.
– Повзрослели, – только и смог сказать я. – Поменялись.
– Я наверно никогда не поменяюсь, – Серёга поднялся, скомкал пачку и бросил на пол. – Пора. Прощаться не будем. Увидимся.
Я проводил его до двери, крепко пожал ему руку и пошёл, не оборачиваясь, вниз по лестнице.
На улице моросил дождик. Город казался печальным и одиноким. Фонари охраняли пустынные улицы. Электрический свет окон манил уютом, и казалось, что там, в теплых квартирах, живут счастливые люди, которые точно знают, для чего они живут. Конечно, я понимал, что всё это совсем не так, но думать об этом было приятно.
А ещё хотелось с кем-нибудь поговорить, хотя бы перекинуться парой слов, чтобы меня оставило чувство недосказанности, возникшее после разговора с Серёгой, после нашего «скомканного» прощания; хотелось продлить эту ночь с её мыслями, её желаниями. Поэтому когда ко мне обратился с просьбой «дать прикурить» маленький крепко выпивший мужичок, вывалившийся из бара-забегаловки, который прилепился на углу моего дома, я остановился и протянул ему зажигалку.
– Время не подскажете? – спросил он.
– Конечно,– я впервые за вечер взглянул на часы.– Два часа ночи.
– Ёлки зелёные! – мужичок снял с головы кожаную кепку и провёл рукой по спутанным седым волосам. Над правым глазом я заметил длинный в мелких рубчиках шрам. – Да… Дела…
Я ждал, когда ко мне вернётся зажигалка, которую я ему дал, а он как будто и забыл, что хотел курить. Его узкое лицо выглядело усталым, от носа к уголкам рта пролегли резкие складки.
– Сухариков не хотите? – Он вытащил из кармана видавшей виды куртки нераспечатанную пачку сухариков.
– Да я не хочу, в общем-то, – засомневался я.
– Брось давай, угощайся. Выкидывать жалко, а мне не съесть всё равно.
Мужичок насыпал мне в ладонь сухарей, сунул пачку обратно и, прикурив, вернул мне зажигалку. Вроде бы эпизод себя исчерпал, но расходиться мы почему-то не торопились. Заведя руку за спину, я высыпал сухарики на землю.
– Набрались вы неплохо.
– Сегодня ровно пять лет как я сошёл на берег. Я в тралфлоте отходил. Вот, дружка встретил, засиделись. Жена наверно беспокоится, ну да ладно, – он махнул рукой и улыбнулся. – Сегодня можно.
– А друг ваш где?
– Я сбежал от него, – улыбнулся мужичок. – Колян в сортир отошёл, я ему записку на салфетке оставил и на хода…
– Почему?
– Сам не знаю.
– А у меня друг завтра, то есть сегодня уже в море уходит, – поделился я. – Он штурман на сухогрузе.
– Ишь ты! – удивился мужичок. – Видишь, как бывает, родственная душа, значит.
– На фиг ему это море, – я пнул подвернувшийся под ногу камушек, тот поскакал по асфальту и закатился под стоящую рядом машину.
– Вернётся! От этого только крепче дружба будет! – Мужичок посмотрел на меня проницательными, глубоко посаженными голубыми глазами. – Знаешь как там, в море… – он прищурился и перевёл взгляд куда-то вдаль поверх крыш. – Море как женщина со скверным характером. Она может сделать тебя счастливым, но с ней тебе жизни нет… а без неё тем более.
– Не знаю, – я полез в карман за сигаретой. – Чтобы это понять, наверно, нужно быть моряком.
– А ты кем работаешь?
– Да так, – я накинул на голову капюшон. – Не определился ещё.
– Это, наверно, потому что семьи нет?
– Может быть.
– Для мужчины семью иметь даже важнее, чем для женщины, – убеждённо проговорил моряк. – Это твой якорь в жизни. Без него тебя чёрти куда унести может. Жить значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга.
– Мы только что с Серёгой (это мой друг) об этом говорили. Он меня спрашивал, мол, знаешь ли ты где твоё место в этом мире и кто ты такой.
– Так-так, – мужичок поскрёб серебристую щетину и заинтересованно посмотрел на меня. – И что ты ответил?
– Ничего. Я не знаю для чего я, зачем я, и что мне делать. Я пока шёл от него, всё думал: ведь неплохо живём, без потрясений. Ровно. Всё есть. Ну не совсем всё, но то, что нужно, в общем-то, есть. А если ещё что-то хочется, то есть возможность подкопить и приобрести.
– Я знаю, что ты дальше скажешь, – перебил меня моряк. – Всё хорошо, а постоянно оглядываешься назад и, кажется, что было как-то лучше, душевнее, ярче. И ты ждёшь, что вот что-то такое случится и тебе станет хорошо.
– Да, именно так, – я зябко поёжился. – Должно же что-то измениться. Это однообразие убивает. На работу, с работы – и так всю жизнь? И ничего кроме этого не будет? Ведь где-то есть жаркие страны, где люди круглый год купаются и катаются на досках по волнам, где-то ламы сидят в позе лотоса на вершинах самых высоких гор, и холодный ветер забирается к ним под одежды. Мы могли бы возить с Кубы контрабандой алкоголь в Штаты, могли бы держать бордель в Йокогаме… А вместо этого я всего лишь водитель грузовика! – Я замолчал и перевёл дух. Мне захотелось поскорее уйти от этого человека, и он, видимо почувствовав это, схватил меня за рукав.
– Я раньше тоже думал, что я особенный и вот-вот со мной случится что-то великое, настоящее, – Мужичок отпустил мою руку. – Каждый день ждал. Дети росли, становились самостоятельными. Я уходил в рейс, возвращался, уходил снова, и всё время меня не покидало ощущение ожидания чего-то большего. И вдруг в какой-то момент я понял – всё, больше со мной уже ничего не произойдёт. Это и есть моя жизнь. Мне стало горько и, вместе с тем, очень легко, потому что я начал жить настоящим. Жаль только, что понял я это поздно. Человек велик в своих замыслах, но немощен в их исполнении. Жизнь… – Моряк остановился, словно впервые пробуя на вкус это слово.
– Может, выпьем? – Предложил я.
– Я пас, – мужичок покачал головой. – Меня жена дома ждёт. И ты иди домой.
Он снова предложил мне сухариков. Я протянул руку, он отдал мне всю пачку: «Забирай».
– Тебя как звать-то?
– Артём, – ответил я. – А тебя?
– А я просто философствующий пьяница! – усмехнулся моряк. – Давай пять, Артём, – он протянул мне руку, и я пожал его крепкую, как будто рубленую из дерева ладонь. – Жизнь – это то, что происходит прямо сейчас. Если тебе что-то хочется сделать – сделай, не откладывая. В жизни ничего нельзя вернуть или переиграть. – Мужичок помолчал и добавил. – А мне остались только воспоминания и старость.
Он развернулся и, широко расставляя ноги, побрёл по безлюдному тротуару убегающего вдаль проспекта. Фонари освещали его невысокую худощавую фигуру, оставляя длинную сутулую тень позади него, как будто это прожитая жизнь неотступно следовала за старым моряком.
Отойдя на приличное расстояние, он вытащил из кармана сигарету и закурил на ходу. Я улыбнулся и покачал головой, затем ещё немного посмотрел ему в след и пошёл домой.
Серёга вернулся через три дня. Он не смог уехать. Конечно, это не наш разговор его остановил, на то были другие причины. Наверно, он что-то решил для себя. То, о чём пока ещё Серёга никому не рассказал.
«КАРАНТИН»
– Б-32, Николенко, – прокричал через толстое стекло КПП порядковый номер своей ячейки худенький лейтенант в овальных очках и подал сотруднице отдела охраны через «кормушку» своё удостоверение.
– Телефон? Запрещённые предметы? Деньги? – равнодушным голосом, сидя по ту сторону стекла, задавала стандартные вопросы усталая женщина с погонами прапорщика.
– Ничего нет, – мотнул головой Николенко. – Ты с суток, Марина?
– Да, Серёж, – вздохнула та и подала лейтенанту номерок от его ячейки. – Сплю с открытыми глазами. А чего это психолог в зону пожаловал?
– Этап пришёл, надо беседу в «карантине» провести, запись в журнале оставить, – отозвался Николенко.
– Ладно, иди работай, – добродушно махнула рукой Марина и открыла дверь-решётку, пропуская лейтенанта на режимную территорию.
Выйдя на крыльцо, он остановился, поправил очки и окинул взглядом колонию. Впереди петляла тропинка-«стометровка», соединявшая КПП со зданием дежурной части. «Стометровка», потому что она шла не кратчайшим путём к дежурке, а зигзагами, увеличивая расстояние. Она нужна на тот случай, если кто-то из числа осуждённых попытается совершить побег через КПП.
Пока зек добежит, я его десять раз застрелить успею, – похвастался однажды на профилактической беседе младший инспектор отдела охраны, «вышкарь», как называли между собой психологи тех, кто стоит на вышках, расставленных по периметру зоны. Есть основания предполагать начало профессиональной деформации, сделал тогда запись в личной карточке сотрудника Николенко.
Над трёхметровым внутренним забором виднелись крыши бараков, дымила труба кочегарки на промзоне, где-то тарахтел трактор, лаяли собаки, что-то кричали люди – не разобрать.
Справа шлюз, через который в зону заезжает транспорт, прибывают этапные машины с новыми партиями осуждённых.
Вновь прибывшие на две недели размещались в небольшом изолированном отряде «карантин». Там до них доводили основные положения правил внутреннего распорядка, объясняли что можно, что нельзя. За четырнадцать дней осуждённых по графику должны были посетить все службы учреждения: опера, безопасность, психологи, воспитатели, мастера с промзоны, может быть, кто-нибудь ещё.
Николенко поёжился то ли от весеннего сквозняка, то ли от холода, которым веяло от жилых бараков, на крыши которых упал его взгляд. Он не любил ходить в зону. Каждый раз, останавливаясь здесь, на крыльце, лейтенант чувствовал, как у него сосет под ложечкой, а на душе становится тоскливо, как в детстве, когда мама, оставляя его ранним утром в садике, уходила, а он, встав на маленький стульчик, смотрел в окно ей в след и плакал.
– Серёга, здорово! – Николенко вздрогнул от неожиданности, чуть не выронив из рук папку с бумагами. Его догнал начальник отряда капитан Любов, молодой энергичный здоровяк. – Ты-то мне и нужен! Ну-ка, не сутулься! – Прокричал он в лицо лейтенанту и хлопнул его по спине так, что маленький щуплый психолог, потеряв равновесие, споткнулся на лестнице. Фуражка слетела с головы и покатилась по деревянным мосткам «стометровки».
– Ты полегче, – возмутился Николенко, поднимая фуражку. – Рассчитывай силу!
– Я же не виноват, что ты такой маломощный, – расплылся в улыбке Любов, широко шагая чуть позади лейтенанта по «стометровке». – Вон, лицо треугольником, шея как моё запястье. И бушлат на тебе как на вешалке. Короче, настоящий психолог! – осклабился капитан.
Николенко, поджав губы, хотел было ответить что-нибудь обидное начальнику отряда, но тот, не дав и рта раскрыть, уже совал под нос лейтенанту какие-то бумаги, требуя подписать прямо на ходу.
– Ты последний остался! Давай, Серёга подписывай!
– Это что такое? – взяв бумаги, Николенко остановился и пробежался глазами по строчкам.
– Ну, характеристика! На условно-досрочное! Серёжа, подписывай! У меня сроки заканчиваются! – напирал на него Любов.
– Тёма, не ори, – поморщился Николенко. – Тесты осуждённый решал? Сейчас без них никак нельзя. Мне нужно сначала психологическую характеристику сделать.
– Что ж ты раньше молчал! – замахал руками Любов.
– На совещания ходить надо.
– Некогда мне ходить, – огрызнулся начальник отряда. – Это вы в штабе штаны протираете, – капитан махнул рукой и, подвинув плечом психолога, пошёл вперёд.
– Да, погоди ты! – остановил его Николенко. – Ладно, я подпишу. А ты его отправь ко мне сегодня же, пока я в зоне. Потом специально я не пойду, а если моей бумажки в твоих документах не будет, ты выговор получишь, так что смотри сам.
– Он придёт, – заверил капитан и, рассмеявшись, снова хлопнул товарища по спине. – У него же УДО в опасности!
Вдвоём они зашли в дежурную часть. Николенко спросил у дежурного, сколько человек в «карантине», взял ключ от кабинета и локального участка, отделявшего отряд от остальной зоны, чтобы никто не мог раньше времени завязать знакомство с вновь прибывшими, и пошёл в курилку. По дороге лейтенант внимательно посмотрел в зеркало, висевшее в дежурке. Ну да, бушлат великоват, не было на складе нужного размера. Николенко перевёл взгляд на лицо. Тёмные волосы, внимательные карие глаза, тонкие губы, бледное, но не болезненное лицо с острым до синевы выбритым подбородком – аристократ! Лейтенант улыбнулся, подмигнул своему отражению и вышел на воздух. Курил он только в зоне, для солидности, и самые лёгкие сигареты. Лейтенанту шёл 23 год. Он закончил педагогический институт и военную кафедру. Знакомый посоветовал идти работать в зону, мол, работа не пыльная, зарплата большая, погоны на плечах, в перспективе карьерный рост. Николенко сделал пару затяжек, бросил сигарету и, борясь с головокружением, пошел в «карантин».
Остановившись у запертой калитки отряда, лейтенант достал из кармана ключ и попытался провернуть замок, но «язычок» оставался на месте. Калитка никак не хотела открываться. Николенко растерянно огляделся по сторонам и, сунув руки в карманы брюк, прислонился к решётке.
Из общежития отряда, одноэтажного деревянного здания, выкрашенного в зелёный цвет, вышел плотный, коротко стриженный осужденный с биркой «дневальный» на правом рукаве.
– Сергей Евгеньевич, опять не открывается? – скалясь, пролаял он.
– Не открывается, – развёл руками Николенко.
– Дайте-ка мне попробовать.
Лейтенант передал через решётку ключ, который в лапищах дневального казался неестественно маленьким, как будто это был ключ от наручников. Привычным движением без усилия осуждённых провернул ключ в замке и распахнул калитку, пропуская офицера на территорию отряда.
– Пойдёмте, Сергей Евгеньевич. У нас трое новеньких, с которыми вам поговорить надо. Один проблемный. С другой колонии переведён. Полублатной, под бродягу косит, – на ходу докладывал обстановку дневальный.
– В чём это проявляется, Кувшинов? – поинтересовался Николенко, сворачивая в курилку.
– Форму одежды нарушает, не слушается. Недоволен всем, – пояснил осуждённый. – Может, взбодрить его?
– Это не наш метод, – важно отозвался психолог, прикуривая от зажигалки сигарету и сворачивая в курилку.
– Сергей Евгеньевич, какие у тебя сигареты дорогие! – покосился на пачку Кувшинов. – Угости меня. Всё-таки на должности стою, на вас работаю, за порядок отвечаю, ремонты делаю, – начал он перечислять свои заслуги. Николенко протянул ему пачку. Дневальный взял сигарету, пошарил по карманам и, усмехнувшись, посмотрел на психолога.
– Спички забыл.
– Держи зажигалку.
– А не боишься, что зеки вломят? – прищурился Кувшинов, прикрывая ладонью огонь. – Запрещённый предмет осуждённому дал. – Дневальный жадно затянулся и вернул зажигалку.
– Тебе я доверяю, Иван,– пожал плечами лейтенант.
– Тут никому нельзя доверять, даже себе! Будьте внимательней Сергей Евгеньевич. Здесь нужно, чтобы котелок, – он выразительно постучал себя по лбу, – варил! Иначе не видать вам старшего лейтенанта. Сожрут вас зеки, – Кувшинов зевнул, обнажая крепкие белые зубы, и бросил хабон мимо урны.
Николенко поёжился, машинально потрогал подбородок, как будто проверяя, не появилась ли щетина, и аккуратно опустил окурок в мусорку.
– Интеллигенция, – хмыкнул Кувшинов.
Они поднялись на крыльцо, дневальный открыл перед лейтенантом двери.
– Внимание отряд! Встать! – рявкнул Кувшинов так, что несколько осуждённых, смотревших телевизор в помещении для воспитательной работы, подскочили как ужаленные.
– Здравствуйте, граждане, – скромно поздоровался Николенко. – Присаживайтесь.
– А вы кто? – Поинтересовался высокий широкоплечий осуждённый с прозрачными голубыми глазами и шрамом поперёк левой щеки.
– Это психолог, – прорычал Кувшинов, злобно глядя на осуждённого.
– Опыты пришли ставить, гражданин начальничёк? – криво улыбнулся зек.
– Заткнись! Чернов, я тебе ноги переломаю! – пригрозил дневальный. – Сергей Евгеньевич, проходите в кабинет начальника отряда. Там и приём проведёте.
– Пупок не развяжи, Ваня, – парировал зек. – А я, начальник, на полгода заехал. Скоро на волю. Вы где живёте-то? Глядишь, повидались бы.
Николенко торопливо открыл дверь кабинета и, бросив папку с бумагами на стол, снял бушлат.
– Это я про него говорил, – понизив голос почти до шёпота, сказал Кувшинов, принимая у психолога бушлат и вешая его в шкаф. – Чернов. У него сроку двадцать лет, а сидит третий год. Собака бешеная.
– Я понял. Скажи осуждённым, пусть по одному заходят.
Дневальный, пятясь, вышел из кабинета.
Николенко с тоской посмотрел в окно. Сквозь открытые жалюзи было видно квадратный дворик, курилку и туалет «прямого падения». Убогая обстановка за окном никак не вязалась с новыми жалюзи, которые повесил себе в кабинет начальник отряда «карантин». Лейтенант тяжело вздохнул и отвернулся. Он снял очки, потёр глаза. В этот момент дверь открылась, и в кабинет зашёл маленького роста круглолицый осуждённый, почти мальчишка. Он вопросительно посмотрел выпученными глазами на офицера и в нерешительности застыл на пороге.
– Присаживайтесь, закрывайте дверь плотнее, – торопливо водружая очки обратно на нос, Николенко указал осужденному на табурет. – Представьтесь.
– Ну, Коля, – промямлил зек, присаживаясь на табурет и с недоверием глядя на лейтенанта.
– Полностью, – попросил психолог, раскрывая записную книжку и доставая из папки распечатки с тестами.
– Коля Смирнов.
– Смирнов, – повторил лейтенант, как будто пробуя фамилию на вкус. Не поднимая головы, он исподлобья бросил быстрый взгляд на осуждённого. Нижняя губа неестественно оттопырена. И вообще, похож на умственно отсталого, отметил про себя Николенко.
– Вам сколько лет?
– Восемнадцать.
Психолог снова посмотрел на Смирнова. Тот нервно сглотнул и почесал щеку.
– Вам предлагается заполнить вот этот бланк, – Николенко положил на край стола лист бумаги.
– Я ничего подписывать не буду, – осуждённый с испугом посмотрел на лейтенанта, нижняя губа тряслась, он облизнул её и, подтянув, прикусил.
– Это психологические тесты. По результатам этих тестов будет принято решение о том, в какой отряд вы будете размещены и где будете трудоустроены.
В кабинет зашёл Кувшинов. Он упёрся руками в стол, и, наклонившись, посмотрел на лейтенанта.
– Может кофе? Или чайку?
– Я не буду ничего писать, – захныкал Смирнов.
– Чего?! – прорычал, развернувшись, дневальный. – Ты, грач, не понял, что тебя не спрашивают, чего ты хочешь! Ты в санаторий приехал, что ли? – Кувшинов грохнул по столу своим каменным кулаком. – Пошёл вон отсюда, животное!
Маленький осуждённый в ужасе метнулся к двери и выскочил из кабинета. Дневальный, растянувшись в улыбке, присел на освободившееся место.
– Будешь кофе-то? – как ни в чём не бывало, спросил он офицера.
– Буду, – кивнул растерявшийся психолог.
– Учитесь работать со спецконтингентом, Сергей Евгеньевич, – Кувшинов озорно посмотрел на лейтенанта. – Давайте тесты мне. Я сам раздам. Потом в дежурную часть принесу.
– Хорошо, – облегчённо вздохнул Николенко. – Тогда мне тут и сидеть не надо. Пойду обратно за зону, а когда ты принесешь бумаги, дежурный пошлёт кого-нибудь ко мне в отдел в вольный штаб. Тогда мне в зону снова заходить не придётся.
– Тогда я пошёл чайник ставить. Кофейку выпьешь и пойдёшь, да?
– Давай, – согласился лейтенант. Дневальный вышел. В дверь постучали, и в кабинет вошёл Чернов.
– Можно, гражданин начальник?
– Заходите, Чернов. Зачем вы себя вызывающе ведёте? Пока вы находитесь в «карантине», вы должны соблюдать определённые требования. А вы дневального подставляете, начальника отряда подставляете. Поймите, здесь не то место, где авторитет зарабатывать нужно. Вот переведут вас в полноценный рабочий отряд, там и будете показывать характер.
– Я всё понял, гражданин начальник. Прости ты меня, ради бога, – Чернов упал на табуретку и, криво улыбаясь, посмотрел на лейтенанта. Николенко смущенно поправил очки и полез в папку, ища какую-то позабытую бумажку.
– Я чего зашел, – Чернов протянул тетрадный лист. – Жалоба!
– Какая ещё жалоба? – Уставился на него лейтенант. – Вы же только сегодня утром этапом пришли!
– На оперативного дежурного жалоба. Одна на имя начальника колонии. В случае если она не будет рассмотрена, есть вторая. В прокуратуру, – осуждённый помахал перед носом психолога запечатанным конвертом.
Николенко взял жалобу на имя начальника и пробежал глазами по тексту: «Довожу до вашего сведения, что сегодня утром, когда я прибыл в колонию этапом, меня обыскивал оперативный дежурный. При этом он без причины схватил меня за половые органы и сжал, чем нанёс мне физическую боль. После этого мои половые органы опухли, стали болеть. Прошу привлечь данного сотрудника к ответственности ввиду того, что…»
– Что за бред? – Николенко в недоумении уставился на осуждённого. – Вы ненормальный? Что вы тут понаписали?
– А нечего меня обыскивать! – набычился Чернов.
– Вас осмотрит врач, и за враньё вы будете привлечены к дисциплинарной ответственности, – попытался объяснить лейтенант.
– А я сейчас сам себе по яйцам дам, тогда посмотрим, кто кого и за что привлечет!
– Жалобу передадите оперативнику. Я уведомлю его о вашем требовании. Я не уполномочен принимать жалобы от осуждённых.
– Хорошо, – Чернов поднялся с табуретки. – Надеюсь, кум скоро придёт. Иначе на вас я тоже напишу.
– Никто не поверит, что я вам яйца выкручивал.
– Причём тут яйца? – расхохотался осуждённый. – Я скажу, что вы меня к суициду склоняли. Предлагали покончить с собой, намекая на большой срок, который мне дали. А я, будучи неуравновешенным человеком, пошёл у вас на поводу и вскрыл себе вены.
Чернов закатал рукава и показал предплечья, покрытые многочисленными шрамами.
– Но я, – начал было лейтенант.
– Придёт опер? – посмотрев в глаза психологу, спросил осуждённый.
– Да, – кивнул Николенко.
– У меня всё, – зек развернулся и собрался выходить как раз в тот момент, когда в кабинет с кружкой кофе в руках заходил Кувшинов. Обменявшись взглядами полными ненависти, осужденные прошли мимо друг друга. Чернов вышел.
– Угощайся, Сергей Евгеньевич, – дневальный поставил кружку на стол.
– Иван, организуйте сегодня оперативника Чернову. У него не все дома. Опасный провокатор. Надо обязательно заставить его решить мои тесты. И ещё дополнительно вот этот, – Николенко протянул несколько листов, скреплённых степлером.
– Пидор он. И статья у него такая же, – оскалился дневальный.
– Какая статья?
– Изнасилование и убийство, – Кувшинов плюнул на пол.– Грач вонючий!
– Ладно, Иван, иди.
– Извини, Сергей Евгеньевич. Плюнул прямо в кабинете. Сейчас человека пошлю, уберёт.
Кувшинов, забрав психологические тесты, вышел из кабинета. Николенко сделал глоток крепкого горячего кофе и, закрыв глаза, прислушался к себе. Он медленно глубоко вдохнул, выдохнул, задержав дыхание, и открыл глаза. «Бред», – пробормотал лейтенант и снова снял очки, отложив их на край стола.
В дверь постучали.
– Дайте кофе спокойно попить человеку! Чего тебе надо? – раздался голос Кувшинова.
– Мне очень надо по личному делу, – пояснил другой хриплый, какой-то бесчувственный голос.
– Я что сказал?! – загремел голос дневального.
Николенко неохотно надел очки, сделал ещё глоток из кружки и, спрятав её так, чтобы не было видно, крикнул, чтобы осуждённый вошёл.
– Здравствуйте, – на пороге, закрыв за собой дверь, нерешительно переминался с ноги на ногу зек лет пятидесяти пяти. – Я Гаврилов.
Николенко посмотрел на осуждённого: прямоугольное лицо с квадратным подбородком, всё в глубоких морщинах, короткий ёжик седых волос, большой искривлённый нос, узкие глубоко посаженные глаза, в которых виделась безропотная покорность своей судьбе.
– Присядьте, – предложил лейтенант.
– Гхм, – кашлянул осуждённый, прикрывая рот, и сел на предложенное место, сложив руки перед собой на стол и сгорбившись. Николенко отметил, что на правой руке у него не хватает трёх пальцев: среднего безымянного и мизинца, а на левой вздуты суставы так, что навряд ли он может до конца сгибать и разгибать пальцы.
– Что случилось, Гаврилов?
– Старший дневальный сказал, что вы уходите, а мне тоже обязательно нужно тесты решить.
– Я оставил Кувшинову бланки, – пояснил Николенко. – Он вам их даст, вы решите, и он же их заберёт и передаст мне. А почему вы так беспокоитесь?
Гаврилов поднял на психолога мутные глаза, скривился и снова уставился в свои руки.
– Мне до сих пор кажется, что я сплю, – начал он. – Апатия какая-то. Прошлые срока мошенничество было, грабёж, воровство. А сейчас… Надо бы тесты ваши…
– Что у вас с руками, – не удержавшись, поинтересовался Николенко.
– На рыбалке поморозил, – усмехнулся Гаврилов. Он говорил тихим глубоким голосом, неспешно, словно взвешивая каждое слово, прежде чем произнести его вслух. – Перчатки намокают, правда, сверху шубницы, но в азарте же скидываешь их, неудобно леску выбирать.
– Ну, это понятное дело, – поддержал осужденного лейтенант.
– Опять же, выпил немножко, – осуждённый виновато посмотрел на психолога. – Домой пришёл, пальцы горят, как будто жилы из них тянут. Я в горячую воду сунул и, вроде, легче стало. А утром пальцы почернели и распухли. Две операции было. Сначала подушечки срезали, потом кости загнили, и пальцы пришлось убирать.
– Инвалида дали? С такими руками не найти работы.
– Да что руки, – вздохнул Гаврилов. – С нормальными руками не берут, не то что… Я прошлый срок отмотал, вышел на свободу – не берут никуда. Судим. На биржу труда встал. Полгорода объездил. Как узнают, что сидел, сразу разговор заканчивают, – осуждённый поскрёб затылок и посмотрел в окно. – Правда, взяли подсобным рабочим в больницу. Я там продукты таскал. Потом узнали, что я гепатитом Б болел и попросили…
– Как же ты жил?
– Устроился к азерам палатки ставить, да газели разгружать. Вечером пятьсот рублей дадут, да полный пакет фруктов-овощей на салаты. Так и наладился. Утром подхожу к месту, где палатки ставят и жду, когда подъедет машина. Вообще, азербайджанцы, они молодцы, только высокомерные. Я хуже о них думал, а оказалось…
Осуждённый рассказывал свою жизнь так, что у психолога складывалось ощущение, будто бы он листает старую книгу, найденную на чердаке заброшенного дома. Николенко представил себе, как он сидит в полумраке по-турецки, положив на колени пыльную книгу, а из слухового окошка на неё падает солнечный свет, в лучах которого мошкарой кружится пыль, которую он смахнул с книги, чтобы прочитать её название.
– А за что ты сейчас сел? – спросил психолог, не заметив, как перешёл с осуждённым на «ты».
– Вышло как. С матерью квартиру делю. Двушку. Мне сорок четыре, ей шестьдесят пять. Ну, выпиваю. Взрослый мужик, – Гаврилов бросил взгляд на Николенко, ища поддержки. – Друзья придут, женщины, – он замялся. – Но не шумим, вроде, а ей всё равно не нравилось, старая женщина. Всё в дверь мне стучала. А к соседям участковый ходил, они неблагополучные. Она возьми, да и скажи ему, мол, сын меня бьёт, угрожает убить. Мол, пять раз наотмашь я её ударил. А как я её ударю этим? – Гаврилов протянул психологу свои искалеченные руки. – Потом говорю, мать, меня же посадят, у меня судимость не погашена.
– И дали срок, – закончил он. – До сих пор кажется, что сплю. Апатия какая-то…
– Сергей Евгеньевич, – в кабинет заглянул Кувшинов. – К нам начальник колонии идёт. С проверкой, наверно.
– Так, – вскочил Николенко. – Гаврилов, идите в отряд. Иван, забери кружку, я встречать начальника пошёл.
Лейтенант выскочил из кабинета, закрыл его и вышел на крыльцо, дожидаясь, когда подойдёт начальник. Полковник Ильин был невысокого роста, но обладал такой статью и харизмой, что даже рядом с тем, кто выше его на голову, казался одного роста. Николенко считал, что начальник очень похож на Сталина: те же усы, тот же профиль, та же манера говорить и люди в его присутствии так же трепетали, опасаясь вызвать его гнев.
– Здравья желаю, товарищ полковник, – приложив ладонь к голове, пролаял Николенко.
– Здравствуй, – отозвался начальник и, пожав лейтенанту руку, зашёл в отряд.
– Внимание отряд, – крикнул Кувшинов и представился. – Старший дневальный отряда «карантин» осуждённый Кувшинов.
– Здравствуй, Иван, – строго поздоровался с зеком начальник. – Подготовь журнал учёта посещений.
– Ну что, граждане осуждённые, – обратился полковник к осуждённым. – На какое-то время тюрьма – это ваш дом, а мы, – он указал рукой на себя и Николенко. – Ваша семья. Не создавайте трудностей ни нам, ни себе. Помните поговорку «в маленьком доме большой ад».
– А опера можно? – подал голос Чернов.
– Можно Машку за ляжку, – в голосе начальника зазвенела сталь. – Когда я говорю, говорю Я! – полковник указал пальцем себе на грудь. – Кто это такой дерзкий?
– Осужденный Чернов, – подсказал ему Кувшинов. – статьи 131, 132, 111 часть 4.
– Хорошо, – вернулся к привычному тону начальник и недвусмысленно пообещал. – Оперативник обязательно посетит вас, Чернов.
Полковник расписался в журнале, прошёлся по помещениям отряда, поинтересовался у Николенко, как ведётся психологическая работа с осуждёнными и, остановившись у выхода, вновь обратился к зекам, которые так и стояли, опасаясь присесть, и тем самым вызвать недовольство хозяина.
– Будем считать, что беседа окончена, – начальник ощупывал взглядом лица осуждённых, то ли запоминая, то ли ища уже знакомые. – И храни вас бог, если вы в него верите.
Полковник Ильин вышел. Присмиревшие осуждённые тихо переговаривались. Телевизор, выключенный перед приходом хозяина, как называли его между собой зеки, включить снова никто не решался. Николенко подождал, пока начальник отойдёт подальше и тоже засобирался уходить.
– Когда зайдёшь теперь? – поинтересовался Кувшинов.
– Не знаю, возможно, завтра, – соврал Николенко. – А когда этап?
– Послезавтра ждём – этапный день будет. А вообще, когда угодно может быть.
– Посмотрим, – кивнул Николенко и толкнул дверь на выход.
– Странный сегодня день, – поделился с Кувшиновым лейтенант. – И зеки пришли этапом странные. Тебе не кажется?
– Может, и так, – отозвался осуждённый.
Старший дневальный проводил психолога до калитки и помог открыть и закрыть замок.
– Всего доброго, – попрощался Николенко и, сунув руки в карманы, быстрым шагом пошёл в сторону дежурной части.
– И тебе добра, лейтенант, – тихо сказал Кувшинов, глядя вслед торопившемуся поскорее выйти из зоны психологу. Он отошёл к курилке, достал из кармана зажигалку и закурил сигарету. Ему совсем не казалось, что сегодня странный день. И зеки были совершенно обычные. И жизнь у всех одна. Просто дороги мы выбираем разные.
ДЖАХИЛИЯ
Вещевая каптерка была тускло освещена светильником. Я курил и играл зажигалкой. Шамиль, смотрящий за зоной, сидел напротив в своей вязаной шапке, натянутой до бровей, и перешитой «неположняковой» черной куртке. «Аскеров Ш.Ф. отряд №2»,– прочитал я надпись на ламинированном нагрудном знаке, аккуратно пришитом на правой стороне груди.
– Угощайся, Шамиль, – я бросил на стол пачку «парламента».
– Спасибо, начальник, у меня свои, – он достал из кармана «соверен» и закурил.
– Шамиль, зачем вы Рижского избили? – я посмотрел чеченцу в глаза.
– Артём Алексеевич, я тебя не понимаю, – он выпустил кольцо дыма и прищурился. – Этот осужденный сам упал. Все видели, что Вова оступился на лестнице.
Шамиль говорил, а я рассматривал его лицо, пытаясь понять, о чем он сейчас думает. Чеченец был невозмутим. На его до синевы выбритом лице с острым подбородком и крючковатым носом не отражались никакие эмоции, только карие глаза смотрели благожелательно, но жестко. И отчего-то было ясно, что этот человек очень опасен, что не будь на мне формы с погонами капитана внутренней службы, разговор получился бы совсем другой.
– Не валяй дурака, Шамиль, – я потушил сигарету и крикнул, повернув голову к двери. – Дневальный!
Распахнулась дверь и в каптерку заглянул мелкий зек с оттопыренными ушами.
– Чего, начальник? – Осуждённый нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не решаясь зайти.
– Чаю мне организуй.
– Мне тоже, – приказал Шамиль. – Исламу скажи. Он знает, какой я пью.
Я сдвинул шапку на затылок и рассеянно огляделся по сторонам. Вещевая каптерка была в длину метра четыре и в ширину метра три. Большую её часть занимали стеллажи с пожитками зеков, уложенными в сумки с бирками, на которых подписывалась фамилия каждого осуждённого. В стене напротив двери было маленькое слуховое окошко, которое совершенно не спасало от сизого сигаретного дыма, заполнявшего каптерку. Слева от входа у стены стоял небольшой стол. Ближе к выходу, на своем привычном месте, сидел я. Шамиль сидел за столом напротив меня и вертел в руках дорогую бензиновую зажигалку. На потолке лампа, у меня за спиной зеркало – вот и вся обстановка вещевой каптёрки отряда №2.
– Шамиль, давай начистоту, – я снял шапку и бросил её на стол. – Повторяю вопрос. Зачем били Рижского?
– Артём Алексеевич, – чеченец потянулся за сигаретой. – Зачем спрашиваешь? Ты на своем отряде был? Был. Потом к нам спустился. Ты начальник четвертого отряда. Зек с твоего отряда. Били его мои люди, с отряда номер два. Это не твоя головная боль, а нашего отрядника. Но ты прибежал раньше опера, пробил у своих козлов в каптёрке, что случилось, они тебе все расклады дали, и ты пришел сюда. – Шамиль жадно затянулся, стряхнул пепел и продолжил. – Так или не так? Чего ты хочешь от меня? – он развел руками. Чеченец не хотел обострять, хотя мог. Я тоже обострять ситуацию не имел никакого желания. Мне просто нужно было в точности знать, что случилось, чтобы утром, сдавая суточное дежурство, я мог внятно доложить начальнику о происшествии, а потом, в том случае, если информация об инциденте каким-то образом попадёт «за забор», я смог отписаться от всего и от всего отпереться.
– Расскажи мне все сам. Только честно. Мне этого достаточно. Я выпью чая и уйду.
– Хорошо, начальник, – Шамиль улыбнулся, обнажив ряды крепких зубов. – Поговорим без церемоний, как мужчины. Я правоверный мусульманин, я чту обряды и традиции моего народа. Моё тебе слово, что я буду честен с тобой.
В каптерку постучались, и шнырь занёс мне кружку чая. Вслед за ним зашёл невысокий, но широкоплечий чеченец Ислам, который принёс чай для Шамиля.
– Это строгий режим, Артём, – начал Шамиль. – Здесь сидят серьёзные люди. Рижский виноват. Я обязан был с него спросить. Это по понятиям. Мои люди спросили с него здоровьем. Больше его никто трогать не будет. Он нам не интересен.
– За что спрашивали?
– Дуру гонишь, начальник, – смотрящий нервно барабанил по столу длинными тонкими пальцами. Мне хотелось спросить, не играет ли он на пианино. – Хорошо. Слушай по порядку. Человек карабкается по жизни, как по отвесной скале. Без страховки. Такова жизнь.
– Не боишься?
– Очень боюсь. Но, в конце концов, жизнью мы рискуем каждый день. Это я тебя должен спросить, не страшно ли тебе, начальник, в зону заходить каждый день.– Шамиль плотоядно улыбнулся. – Особенно тебе. Много врагов ты нажил, капитан.
– К чему клонишь? – я посмотрел на часы, они показывали «23.45». Мне хотелось спать. Я давным-давно перестал воспринимать всерьёз угрозы; двусмысленные намёки Аскерова нагоняли на меня скуку.
– Одно неверное движение, и ты сорвешься в пропасть. Каждый свой поступок надо продумывать, выверять каждый шаг. Рижский оступился, – Шамиль откинулся на стуле, выставив острый подбородок, с видом победителя. – Ты чай-то пей, начальник, остынет.
– Давай дальше, Шамиль,– я отпил из кружки и поморщился, – слишком много сахара.
– Вова Рижский хотел на наш отряд старшим дневальным забуриться. Оперов подмазал, с хозяином увязал. Не учёл он одного. Того, что мы пробивать его биографию будем. Оказалось, что Володя смотрящим в пресс-хате был. Ты знаешь, что такое пресс-хата?
– Имею представление, – отозвался я. – Это камера в следственном изоляторе, куда закидывают проблемных подозреваемых. Тех, что показания не хотят давать.
– Много людей от него настрадалось, – глаза чеченца потемнели от гнева. – Либо плати бабки за прописку, либо петухом будешь. Хорош расклад? А если кумовья подсунули человечка, чтобы расколоть его… Сам понимаешь, – Шамиль выразительно посмотрел на меня. – Руки у него по локоть в крови мужицкой. Много жизней он отнял, много здоровья забрал. Я не мог иначе поступить.
– На далёком севере в лагере строгого режима чеченец вершит судьбы русских мужиков, – усмехнулся я.
– Изменился ты, Артём Алексеевич, заматерел, – Шамиль посмотрел на меня так, как будто впервые увидел. – Я помню, как ты сюда пришёл молодым лейтенантом. Бегом бегал, торопился всё успеть. Лекции зекам читал, агитацию на стены развешивал, с курением боролся, зажигалки отнимал. Ты же не курил раньше?
– Не курил, – подтвердил я.
– Да, – чеченец на секунду задумался. – И на «Вы» заставлял обращаться, и в каптёрке с блатными чай не распивал.
Я усмехнулся.
– А теперь ты матёрый, – продолжал Шамиль. – Ходишь вразвалочку, угощаешь своих стукачей сигаретами. Всегда в нужное время в нужном месте, всегда всё про всех знаешь. Лавируешь, шантажируешь, договариваешься, решаешь кого казнить, а кого миловать, как будто ты один знаешь где правда, а где ложь… А раньше, – Шамиль покачал головой. – Такой идеалист был.
Чеченец замолчал.
– Что теперь делать будем? – спросил я. – Сильно вы его?
– А ты в санчасти не был ещё?
– Ещё нет. Полчаса всего прошло.
– Жить будет. Ты передай ему, начальник, что мы претензий к нему больше не имеем. Пусть возвращается в отряд. Если жить будет тихо, никто его не тронет. Это я сказал.
– А если он заявление напишет? Или его на больницу вывезут?
– Этот не напишет, – отрезал Шамиль.– Иначе нет ему дороги в зону.
Я помолчал, обдумывая его слова, надел шапку и поднялся.
– Бывай, Шамиль, – я ещё зайду, и мы вернёмся к этому разговору.
– Артём, – остановил меня чеченец, когда я уже открывал дверь. – Если кто-то из моих людей пострадает из-за этого черта, ему лучше в безопасное место закрываться. Завалят его, если он на больничку сбежит. Не жить ему. Отвечаю.
Я кивнул и вышел. У каптерки столпилось человек пять зеков, пытавшихся подслушать наш разговор. Влад, Ушаков, Петухов, Толик, у входа в кормокухню прислонился к стене Ислам, рядом с ним Ильмутдин из моего отряда – все настороженно смотрят на меня. Это они били Рижского. Били жестоко, били заранее заготовленными деревянными палками. У Володи не было ни одного шанса. Он просто поднял руки, прикрывая голову, и пошёл на них, не желая отступать. Зеки всё видели. Зеки всё мне рассказали.
Я вышел из второго отряда и поднялся на третий этаж общежития к себе. Мне нужно было переговорить со своим старшим дневальным и ночником, которые «рулили» моим четвёртым отрядом.
– Ну! – Толик подскочил со стула и уставился на меня, когда я зашёл в нашу каптерку. – Ты базарил с пиковым? Всё как я тебе говорил?
Толик Рыжиков, ночной дневальный, безусловный лидер среди зеков моего отряда. Я посмотрел на него снизу вверх, по привычке удивившись его росту, и присел на освободившееся место.
– Рыжик, сядь! – попросил его Лёша – мой старший дневальный.
– Да не могу я сидеть! – Толя мерил шагами каптёрку. – Животные! Вот мрази! Давить, Алексеич, их надо! Ты понимаешь! – Он посмотрел на меня большими голубыми глазами. – Я тебе сколько ещё говорить буду, никогда не вступай в диалог с врагом! Они тебя обманывают! Чего там Шамиль? Навкручивал тебе в уши?
Я кивнул.
– Алексеич! Мы с Лехой тебе все расклады дали! Тебе повторить? Мы сейчас можем всю их шайку разогнать! Другого шанса не будет!
Я снял шапку и потёр глаза.
– Я повторю! – Толик присел на корточки напротив меня. – Ты слушай! Запоминай! Шамиль подтянул Рижского на разговор. Тот спустился к нему. Они заперлись в каптерке. У дверей собрался блаткомитет его поганый. Ждали! Торпеды тупоголовые! Рижский вышел. Его избили. Он поднялся к нам обратно к нам на отряд. Ему стало хреново.
– Сознание терял, – подтвердил Лёша.
– Помолчи ты! – Толик бросил нетерпеливый взгляд на завхоза. – Мы его в санчасть отвели. Кипеш подняли. Тебе цвирканули. Били Ильмутдин, Ушаков, Поряда… тебе снова перечислять всех? Есть свидетели, которые подтвердят письменно, а если надо…
– Толя! – Остановил я его. – Мне всё понятно, виновные понесут наказание. Сейчас главное, сделать так, чтобы Рижского не отправили на больницу, потому что тогда мы хлопот не оберёмся, а мне эти головные боли перед отпуском не нужны. Мне надо как-нибудь ещё неделю доработать.
– А тебе неделя осталась? – нахмурился Толик. – Это плохо. Есть у меня одна тема… Ладно, об этом мы потом поговорим, сейчас некогда. Сейчас беги в санчасть, Володьку убалтывай, потом возвращайся. Будем думать, как бы нам по Шамилю грамотно ударить.
– Мне иногда кажется, что ты бесноватый, – я покачал головой. Лёша расхохотался. Толик всплеснул руками, выругался, и снова забегал по каптёрке. Он сидел за убийство уже десять лет, впереди было ещё восемь. Он проехал и отряд строгих условий содержания, и помещение камерного типа. Его били, ломали, но он выжил, закалился, стал хитрым, расчетливым и жестоким человеком. Рысь, – так называли его в зоне. Я подтянул его к себе, выбил должность ночного дневального в отряде, чтобы после отбоя у меня на бараке был порядок. Погасил все его взыскания и регулярно поощрял длительными свиданиями с подругой, которая летала к нему на самолете из далекого далека. Я знал, что Толик очень опасен. Он мутил за моей спиной, постоянно разводил кого-то на деньги, приторговывал запретами, но мне он был необходим, потому что лагерную жизнь Толик знал как никто другой. Я мало кого по-настоящему уважал в жизни, но его я уважал. Толя всегда отвечал за свои слова. Кроме того, мне нужен был противовес для борьбы с блатными, которых мой ночной дневальный ненавидел всей душой. Эта «холодная война» помогала мне держать зеков в постоянном напряжении и, в то же время, не позволяла ни одной из сторон выступать в открытую против жёсткого режима, который мне удалось установить на моём отряде.
– Алексеич, вот-вот опер прибежит. Ты не тормози, выдвигайся в санчасть к Рижскому. С ним побазаришь. Он тебе расскажет всё, – посоветовал Лёша.
Я кивнул и вышел из каптёрки. На лестничной клетке между первым и вторым этажами общежития я встретил заместителя начальника отдела по оперативной работе. Я кивнул ему, пожал руку, и Владимирович пробежал дальше опрашивать зеков. «Опоздал, майор», с удовлетворением подумал я про себя. Сотрудники оперативного отдела и начальники отрядов – это два противоборствующих лагеря. Опера постоянно подозревают отрядников в неслужебных связях с зеками, а мы ненавидим их за то, что они прокручивают свои схемы, не считая важным поставить в известность нас. Всё дело в том, что среди начальников отрядов есть оперативники по призванию, а среди оперов немало тех, кто максимум волокёт на средненького начальника отряда.
Я вышел из локального участка отрядов два, три, четыре, и пошёл по центральному плацу в медицинскую часть. У двери меня уже поджидал дневальный санчасти зек Сашка.
– Здорово, Алексеич! – улыбнулся он. – Ты вперед всех прискакал!
– Я конь что ли, по-твоему? Забыл, как в штрафном изоляторе весело пятнадцать суток сидеть? – огрызнулся я.
– Да ладно, не со зла ведь, – зек посторонился, пропуская меня, и я зашёл внутрь.
– Ну как он там?
– Кто? Рижский?
– Нет, блин, дедушка твой!
– А-а-а, – Сашка почесал подбородок, и, улыбаясь, глянул на меня снизу вверх. – Рижский-то? Хреново! Голова квадратная у него. Викторовна говорит, что средней тяжести вред здоровью. Статья! – он погрозил пальцем неведомому противнику.
– Мне надо с ним поговорить.
– Ты чего, начальник! Он на ногах не стоит!
У меня неприятно засосало под ложечкой. Если о драке узнают в управе, начальнику не поздоровится. А потом, соответственно, не поздоровится мне.
– Я жду в процедурной. Веди Рижского.
– Дело ваше, – фыркнул Сашка. – Ждите в кормокухне. Она ближе к приёмному покою. Он не дойдёт. До процедурной.
Я курил, стряхивая пепел в подвернувшуюся пустую кружку, и разглядывал физиономию Рижского. Выглядел он неважно. Оба глаза заплыли. Голова и правда была квадратная от шишек и синяков. На затылке зияла глубокая рваная рана. Губы распухли и кровоточили. Рижский тяжело дышал, глядя на меня сквозь щёлки заплывших век.
– Ты как, Володя? – спросил я его.
– Нормально. Дай сигарету.
– Тебе плохо не станет? – я с сомнением посмотрел на разбитое лицо зека.
– Начальник, дай сигарету, – с нажимом повторил осужденный. Я дал сигарету.
Валентина Викторовна – пожилой фельдшер, дежуривший сегодня в санчасти, сказала, что травмы у Рижского серьёзные. «Хорошо, что он крупный мужчина,– скрипела она. – Тут закрытая черепно-мозговая травма налицо». Я кивал, а в уме прикидывал, что будет, если его увезут на больницу. Там местные опера раскрутят его. Рижский даст показания, и нам несдобровать. Строгим выговором тут не отделаешься. Кроме того, Шамиль не поймёт, если Рижского вывезут. Мне позарез нужно сделать так, чтобы Рижский отказался ехать. А уж здесь, в зоне, мы размажем этот инцидент.
– Будешь ответку врубать? – спросил я осуждённого. Тот пыхтел сигаретой и тяжело дышал.
– Алексеич, всё будет ровно. Ты не грузись, я на больничку не поеду. И заявление писать не буду, – зек читал мои мысли.
– Я этого так не оставлю, – сжав кулаки, пообещал я.
– Это плохо, – пробормотал Рижский.
– Почему?
– Если администрация врубит ответку, то блатные снова на меня накатят. Тут либо в безопасное место закрываться, либо смерть лицом встречать.
– Пиши заявление, я тебя спрячу.
– Нет, Алексеич, – невесело усмехнулся Рижский. – Я всегда отвечаю за свои слова. Шамилю я сказал, что в моей хате всегда всё было по понятиям. Никогда я никого не опускал по беспределу. Всегда в хате был порядок. Ни с кого денег я не брал, никогда никого не притеснял без повода. Режим у меня был, это да! Но всё было по понятиям, – он тяжело вздохнул. – Я за слова отвечаю, и буду стоять на своём.
– Люди говорят, у тебя пресс-хата была.
– Лажа, начальник. Лажа! Режимная хата была. Всё по распорядку, но никогда я беспределом не занимался, показания не выколачивал, гадом буду! – Рижский бросил сигарету и, наклонившись, в упор посмотрел мне в глаза. – За базар отвечаю!
В дверь санчасти позвонили. Дневальный открыл, и в отделение забежал заместитель начальника оперативного отдела Коля Яковлев, с которым мы столкнулись на моём бараке.
– Ты чего тут делаешь, Артём? – подозрительно прищурившись спросил опер.
– Подопечного своего проверяю, – отозвался я.
– Проверил? – майор, не мигая, смотрел на меня выпученными водянистыми глазами.
– Ну, проверил.
Опер кинул шапку на стол и, тяжело опустившись на стул рядом с Рижским, обхватил руками лысую голову. Рядом с мощным зеком Яковлев казался лилипутом, хотя телосложения он был спортивного. Вообще, все оперативники в нашем лагере маленького роста. Не знаю, с чем это связано. Может быть, и правда эго и комплексы маленьких людей толкают их на большие подвиги. Никто из оперов не дотягивал и до метра семидесяти.
– Как меня всё достало! – пробормотал, пряча лицо в ладонях, Коля. – Бестолочи! Ни дня покоя нет. То они пьют, то передоз ловят, то бьют друг друга, – он посмотрел на меня и покачал головой.
В коридоре зазвонил стационарный телефон. Я оставил Рижского и опера наедине и пошёл ответить.
– Санчасть, капитан Любов.
– Артём, это оперативный дежурный. Николая Владимирович у вас?
– Да.
– Значит так, пусть он поговорит с осужденным, а ты остаёшься до особого распоряжения в санчасти. Будешь присматривать за зеком, на всякий случай.
– Палыч, ты шутишь? Мне так-то четырехчасовой сон положен, когда я на сутках стою. Что за «на всякий случай»?
– Дома выспитесь, товарищ капитан. Конец связи.
Я кинул трубку и выругался. Правильно Коля говорит, достали зеки.
Из лаборантской вышел старший дневальный медицинской части Курбанов. Пожилой зек с тихим голосом и умными проницательными глазами. Всегда опрятный, приветливый, он производил на всех отличное впечатление. Портил его только огромный нос картошкой, который выбивался из общего благодушного образа. А между тем, статьи у него были особо тяжкие, и биография пестрила судимостями.
– Артём Алексеевич, вы не переживайте. Мы вас в кабинете терапевта на кушетке устроим. У меня и матрац, и подушка, и одеяло есть, – шепнул он. – Ещё лучше, чем в отряде устроишься. Все двери запрём, никто не зайдёт, не побеспокоит.
– Спасибо, Николаич, – я не знал как его имя, кроме того, все в зоне, даже начальник, называли этого зека по отчеству. – Хоть ты шизу не прививаешь.
– А я здесь для того и нужен. Болезни доктора лечат, а я разговариваю с людьми, душу помогаю облегчить. Вот вы бегаете всё без конца. Вы тоже помешаны и заморочены. В сотрудниках живёт что-то нездоровое, как и в зеках. А на самом деле есть только две реальные вещи: рождение и смерть. Остальное суета, – он ласково посмотрел на меня.
Я любил с ним разговаривать. Несмотря на преступный образ жизни, Николаевич был глубоко религиозным человеком. Бабка крестила его в детстве, привила любовь к Богу, а со временем к нему пришло осознание необходимости религии как опоры, как пищи для духа. «Добравшись до конца, начинаешь задумываться о начале», – говаривал Курбанов.
– Давай, кофе сделаю? Настоящий, заграничный, – предложил старший дневальный. От уголков его глаз, когда он улыбался, разбегалась паутинка морщинок. Взгляд казался тёплым, голос убаюкивал, мне казалось, что Курбанов хороший человек, вне зависимости от того, что он натворил в прошлом.
– Давай. А потом покурим.
– И верно что. Торопиться некуда, я с тобой посижу немного. Заодно и поболтаем, – осужденный скрылся в лаборантской. Я остался один в длинном тускло освещённом коридоре медицинской части, где на стенах висели самодельные плакаты, а единственной мебелью были стол и стул, на котором обычно сидел дежурный по санчасти.
Опросив Рижского, майор Яковлев скорым шагом покинул медицинскую часть. Дневальный Саша дал потерпевшему снотворного из личных запасов и уложил спать. Наступила тишина.
Чайник согрелся. Кофе заварился. Мы со старшим дневальным, уселись в процедурной, включили вытяжку, раскурили по сигарете и завели беседу.
– Я православный, верующий человек, – попыхивая папиросой, начал Курбанов. – Но я не отрицаю, ни в коей мере не умаляю значение других религиозных конфессий. Сашка, например, увлекается буддизмом. Вечно бубнит какие-то мантры, пытается медитировать, ну да бог с ним. Лишь бы голова была занята у дурака. Я не про то хотел сказать. Ты пробуй кофе, пока не остыл, – он кивнул на мою кружку.
Я сделал глоток. Напиток действительно был отличный. Мне даже показалось, что на миг я перенёсся на кофейные плантации под незнакомое жаркое солнце, увидел потные спины по пояс обнажённых негров, собирающих зёрна, и надзирателей в широкополых шляпах.
– Здорово да? – Улыбнулся Курбанов. – Глаза закроешь и как будто в особняке в Бразилии в шезлонге валяешься.
– А кофе бразильский, что ли?
– Чёрт его знает. Мне просто приятно об этом думать, – он тоже сделал маленький глоток и продолжил. – Так вот. Есть в исламе такое слово – джахилия. Слышал?
– Нет.
– Джахилия – это обозначение невежества, которое предшествует принятию ислама, когда человек преисполнен ненависти к окружающим и себе.
– Грешник по-нашему?
– Похоже, но грешник это как бы относительно человека как личности, а джахилия это такое состояние духа. Я так себе представляю. Мне так нравится думать.
– Любопытно, – я заинтересованно смотрел на осуждённого, держа кружку в ладонях и изредка делая маленькие глотки.
– …я подрастал, – Курбанов заглянул мне в глаза. – Мы перестали общаться с бабушкой. Я видел, что противен ей. Ем мясо. У меня нет бога. Нравятся женщины. Природа меня не интересует. Я не верю в победу коммунизма, не верю в светлое будущее. Люблю войны. Эдакий здоровый крутой пьющий бездельник. – Он помолчал. Потянулся за сигаретой. – Я желал женщин постоянно, и чем ниже, тем лучше. Порядочные женщины пугали меня. Они требовали себе всю душу. Мне нужны были бабы попроще, те, что не требуют ничего личного.
Потом я сел. Потом освободился. Я не понял ничего. Я просто вставал, когда мне приказывали, жрал когда приказывали, делал то, что приказывали. Четыре года. А потом срок кончился. Я поехал в Краснодарский край к корешу, который освободился на месяц раньше. В Ростове-на-Дону я сел в какой-то автобус (дружок должен был встретить, но не успевал, а мне ждать не хотелось). Два кавказца пили вино, громко разговаривали на своём языке и ржали на весь салон. Какая-то пожилая женщина попросила вести себя скромнее, и один из них послал её куда подальше. И вот тут впервые во мне что-то шевельнулось. Я вдруг как бы посмотрел на себя со стороны, также как смотрел на этих двух козлов. Говорю тому, что ближе ко мне: «Скажи своему другу, что так себя вести нельзя, пусть извинится». Пиковые пошептались между собой и извинились. Потом я выхожу из автобуса, а они за мной. Останавливают. Где сидел? – спрашивают. Заметили наколки мои. Я ответил. Они говорят, ты по наркоте не двигаешься? Нет желания заработать? Давай в зону загоним травы. Я отказался, сославшись на то, что никогда этим не занимался. Я вообще ненавижу наркотики, всё это бл*дство. Всё то, что здесь и сейчас происходит, – Курбанов махнул рукой в сторону окна, за которым виднелись жилые бараки.
– Дальше-то что?
– Через месяц я узнал, что их завалили, забрали товар и с поезда выкинули. На тот момент я уже снова под следствием был.
– Кошмар, – я покачал головой.
– Мне пятьдесят два года, Алексеич. Из них я сижу больше двадцати. Добравшись до конца, начинаешь задумываться о начале. А я уже в конце своего пути, в отличие от тебя. Все эти алкаши, наркоманы, воры и разбойники, мошенники и насильники – отверженные, проклятые, скучающие притворщики. Здесь вонь сортиров и грязного белья смешивается с приторным запахом крови и мужеложества.
– Джахилия.
– Истинно так, Артём. Понимаешь теперь?
– Понимаю. Что дальше?
– Дело твоё. Мне всегда хотелось пространства, в котором можно жить, и чтобы меня не трогали. Я добился этого. Срок заканчивается. От двенадцати остался год. Потом я уеду в Карелию, заведу хозяйство в глубинке. Буду доживать бобылем на окраине забытой богом деревни, потому что навряд ли Бог примет меня обратно. Если только бабка его упросит…
Дневальный замолчал. Мы курили. Часы показывали начало третьего ночи. Я посмотрел в окно на улицу. Из низких тяжелых туч валил снег. Сашка смотрел какой-то боевик по телеку в своей комнате, были слышны крики и перестрелка. В туалете седьмого отряда, который было лучше всего отсюда видно, в окне маячил голубой огонёк – кто-то разговаривал по телефону. Можно было бы доложить дежурному, но зачем? Может быть, этот осуждённый звонит сейчас своей матери, или дочери, или жене, спрашивает, как там они, ждут ли его. «Мы тебя ждём, мы тебя любим», – отвечают ему. Человек обязательно должен быть кому-нибудь нужен, иначе для чего он живёт?
– Ты же увольняться хотел, я помню. Уж года два прошло, всё не уходишь, служишь. Почему?
– Не знаю, Николаич, – признался я. – Когда пришёл служить, думал смогу, объясню, докажу… Столько было энергии, желания… Были принципы, убеждения, идеалы… А знаешь, какая мысль разрушила все мои фантазии?
– Знаю, – отозвался Николаич. – Мы такие же, как и вы. Разницы нет.
– Да, – я удивлённо посмотрел на него. – В какой-то момент я перестал видеть в сотрудниках лагеря порядочных людей, а в зеках перестал видеть преступников.
– Порядочных людей среди сотрудников нет, – подтвердил старший дневальный. – Работа такая.
– Тогда мне захотелось бежать из этого проклятого места, где людей называют животными, где порядочный, значит беспонтовый, а подлость и беспринципность – самые нужные качества в борьбе за существование.
– И не ушёл ведь!
– Сначала новое место не мог найти, потом зарплату подняли – машину купил в кредит. Потом жена ушла, – я поймал взгляд Курбанова и поспешно отвернулся. – А потом стало всё равно. Привык.
– Смирился, – поправил осуждённый. – К тому, что тут творится, нельзя привыкнуть. Я сижу столько лет не привык, а вам, ментам, никогда не привыкнуть.
– А тот, кто привык, тот сам зеком стал, – добавил он. – Вот кто такие оборотни в погонах.
– Я в своё время прочитал много отличных книг. Я помню наизусть множество стихотворений. Дома у меня собрана неплохая библиотека. Я получил второе высшее образование. Я знаю два иностранных языка. А ещё я знаю, как за три дня довести сильного смелого человека до суицида, превратить в жалкого слизняка; знаю, как грамотно подставить зека… или сотрудника; знаю когда нужно говорить, а когда лучше промолчать… Когда я таким стал? Я даже не заметил.
– Хочешь, я тебе скажу, по чему я тоскую здесь больше всего? – поделился Курбанов. – По откровенности. По разговорам начистоту. Мне не хватает откровенных людей рядом. В тюрьме все только и делают, что врут, изворачиваются, хвастают, сплетничают. Иногда мне кажется, что люди вообще не умеют быть честными друг с другом.
– А ведь за забором то же самое, – я посмотрел в окно. – Только масштабы другие.
– Джахилия, – задумчиво произнёс осуждённый. И вдруг встрепенулся, глянув на часы, стоящие на подоконнике. – Времени-то сколько! Ложись, Артём Алексеевич, поспи немного. Набегаешься ещё.
Я кивнул, потушил сигарету и пошёл в кабинет терапевта. Не включая света, снял берцы, засунул под подушку резиновую дубинку, газовый баллончик, наручники и, не раздеваясь, лёг на кушетку, подтянув ноги к животу.
В кабинет заглянул Николаевич, посмотрел на меня, потом прикрыл дверь и погасил свет в коридоре.
– Выключай телевизор, Санька, – услышал я его голос. Дневальные ночевали в соседней комнате.
– Сейчас, Серёжа, пара минут осталась.
– Выключай, тебе говорят! Алексеич спит, не шуми, ложись тоже.
Сашка выключил телевизор. Стало тихо. Я заснул.
Утром меня вызвал к себе начальник лагеря полковник Ильин.
– Готовь документы на перевод Рижского на больничку, – приказал он.
– Товарищ полковник, этого нельзя делать, – возразил я.
– Ты спорить со мной будешь?! – возмутился начальник. – Служить надоело?
– Есть, готовить документы! – отчеканил я.
– Рижского вывезем на больницу, а там посмотрим, – подытожил начальник. Наверно, он знал больше, чем я.
/ Северодвинск /