|
Солнце из глубины Хибин
В потёмках стынут снега. Увязла в тучах ухмылка бледной кривой луны.
Плывёт к Норвежскому морю одинокий азиатский фонарик.
Здесь не дождаться тепла, и, как роаввк, я бреду в
тот край,
где
не снятся сны,
Где в глухоте безвоздушной – только мысли ускользающий шарик.
Отпустит страх высоты, когда разбудит меня ожог слезы на щеке,
Когда сигнальный огонь мигнёт в глубинах антрацитовой сажи,
И сурдокамеру ночи колокольно качнёт, и дрогнет лёд
на реке,
И мой хранитель – олень огненнорогий – выход к
свету укажет.
Брызгами
неба, цветом морошки, санною колеёй,
Тенью
расщелин, лысинами вершин
Детские
сны вернутся ко мне, и летней ночной порой
Выстрелит
солнце из глубины Хибин.
Храпит за пультом диспетчер, погасивший огни.
Шлагбаумы
вмёрзли в лёд.
Любой вошедший за линию «колючки» не избегнет ареста.
Покуда ноги идут, пока колёса стучат, пока кружит
самолёт –
Я возвращаюсь домой, на тёплый Север, где навек моё место.
Пускай по стылым сугробам погоняет позёмка поезд на Сурхарбан,
Пусть ледяных мотыльков косматый рой за ним, как хвост за кометой, –
Летит по тундре олень, и тёплый солнечный свет течёт по его рогам.
Вспухает кокон зари, где зреет наше малоснежное лето.
Вспышками
радуг, первой грозою, бусинками росы
Смоет
со скал мороз бесконечных зим.
Прянет
листва, и трассой огней посадочной полосы
Выстрелит
солнце из глубины Хибин.
Мания величия
Куда ты, дурак, …
уйдёшь…
Николай
Колычев
Здесь алмазные строки легко превращают в уголь,
и не Гоголь приводит в движенье умы, а Гуголь,
и в ретвитах с Фейсбука
так благостно мёртвым душам,
а в реале – десятка живых не собрать на пушкинг.
Знак таланта – умение ботать легко по фене,
срифмовавший «любовь» и «морковь» – креативный
гений,
из-за плинтуса вырос на волос – уже вершина…
Золотую Орду не измеришь ничьим аршином.
С каждым годом привычней походы в, на и лесом,
тошнотворнее телепрограммы, желтее пресса,
риторичней загадка: какого гешефта ради
парюсь в богозабытом присоединённом штате,
чьим гербом скоро станет Милонов в костюме Геи,
где патрициев вынесло ветром, зато плебеи,
нахлобучив ведёрки, седлают чужие спины,
где с убийцами стража и с ангелом бес – едины.
Сам я тоже хорош: утопаю под дел
лавиной.
Обещал короба – не осилил и половины,
да и то, что свершилось, не впрок ни себе, ни ближним.
Всё устроилось так, что при выгоде – третий лишний.
Потому и клянут меня всуе отцы и дети.
Я на помощь зову – откликается только ветер.
Убежать бы за графом Толстым – босиком по полю
в чистоту первозданности, в край, где покой и воля,
чтоб ни труса, ни хлипкой кровавой грязцы на траках,
ни казённых дворцов, ни чумных городских бараков,
ни придворной толпы вожделеющих сесть на царство…
Но куда уйду, если я и есть государство?
Русский вопрос
Захолустье.
Провинция. «Русский вопрос»
в
изложении местного Блока…
Андрей
Широглазов
Город сорной травой по макушку зарос.
Запустение – знак високосного года.
Мне сознание гложет настырный вопрос:
А когда мы дождёмся второго прихода?
Ждём, как ночью полярной весенний рассвет,
То почти не надеясь, то истово веря,
Позабыв в суете и за давностью лет,
Как прихода Мессии ждала Иудея,
Как надеждами жили на счастья глоток,
Как молились о чуде – и старый, и малый, –
И какой трагифарсовый вышел итог:
Он пришёл – Иудея его не узнала.
Он о странном рассказывал в смутные дни,
Он любовь ставил выше заветных скрижалей.
И плевали в него, и кричали «Распни!»,
И распнувшим усердно хвалу возглашали.
Много позже, как будто и вправду прозрев,
Но вины не признав, лишь в притворном смущенье
Очи долу потупив и руки воздев,
Мы две тысячи лет ждём Его возвращенья,
От любви закрываясь железом дверей,
Не касаясь душой ни людей, ни событий,
Каждый сам по себе, на своём пустыре,
Вопия безнадёжно: «Ну где ты, Спаситель?»
На непаханом поле бурьян в полный рост.
Под тяжёлым вопросом я горблюсь устало
И боюсь, что ответ будет краток и прост:
Он пришёл – но Россия Его не узнала.
Русский ответ
Умыкнув за кордон золотое крыльцо,
Голосят за стеклом не имущие срама.
Зомбоящик привычно плюётся грязцой,
Загружая мозги гигабайтами спама.
В пелене бодуна зеленею лицом.
От экранных персон втихаря сатанею.
Их бы сбагрить куда – да и дело с концом.
Эти хари и Кришну уделать
сумеют.
До нуля просадив неразменный пятак,
То ли в стельку тверёз, то ли в стёклышко датый,
Возлежу на диване и слушаю, как
Оглашает указ оглашенный глашатай.
Эпикфейлом застряв в этажах матослов,
Отсылаю вопросы не к литературе:
Что бы сделать такого, чтоб стал я таков,
Чтоб не вязнуть мне по уши в быдлогламуре?
То ли в стирку отдать истрепавшийся стяг?
То ли печень асфальтом стереть в дерипаску?
То ли джигу сплясать под музон на костях,
На повинный кочан натянув фантомаску?
Беспощаден бессмысленный русский ответ:
Срам неймущим не впрок «Оккупаев» припарки,
Как письмо, где заявленной ценности нет,
Потому что снаружи – одни дуремарки.
Завет уходящему
Прощай.
Позабудь
И
не обессудь.
А
письма сожги…
Как
мост.
Да
будет мужественен
Твой
путь,
Да
будет он прям
И
прост.
Иосиф
Бродский
Когда ржавый гвоздь прорастёт в груди,
Иссякнет свет впереди –
Сквозь пламя моста в темноту уйди –
И больше не приходи.
Всю боль, что бессчётно отдал ночам,
И всю, что сдержал внутри, –
Швырни в океан и скажи «Прощай!» –
И больше не говори.
Уходит бессильно в запой герой.
Уходит под лёд Нева.
Маяк погаси и глаза закрой –
И больше не открывай.
Не видя, как жгут за рекой огни,
Как плавится вертикаль, –
Отечества горькую гарь вдохни –
И больше не выдыхай.
Рассыпься золой, порасти быльём,
Но сквозь быльё – прорасти.
Прямым и простым возвратись путём –
И больше не уходи.
Шестой день творения
Слизываю с пальцев багряный сок,
Ягоды секунд раздавив в руке.
У меня в подъезде бомжатый бог
Обитает в бочке на чердаке.
Захожу к нему: «Может, чем помочь?
Или, может, мне дашь какой совет?»
Он меня ругает и гонит прочь –
Дескать, я ему заслоняю свет.
Он и впрямь горяч – на пути не стой, –
Но растратил, видно, былую прыть:
Всё никак не кончится день шестой,
Всё никак творенье не завершить.
Залетает в окна то дождь, то снег.
Горько кривит рот утомлённый бог.
Он и рад бы крикнуть «Се человек!»,
Да в задумке был небольшой подвох.
Зелена планета и голуба,
И узор прекрасен лесов и рек,
И разумных тварей вокруг – толпа…
Но не получается человек!
Только народится в каком из мест,
Чувствами богат и умом остёр –
Сразу же его волокут на крест,
В петлю, к стенке, в прорубь и на костёр.
Быть не как другие – смертельный грех.
Гладят непохожих топор и плеть.
Видимо, поэтому человек
Не укореняется на Земле.
Век идёт за веком – а всё, как встарь.
Тень зимы повешена на плетень.
Бог вздыхает тяжко, берёт фонарь
И в народ уходит – искать людей.
Попытка к бегству
Текут громады лет
И строки восьмистиший
В чудное далеко
Истоптанной земли,
Где свет звезды полей,
Где аисты на крышах,
Где в облаке Марго
И в снеге журавли.
Зверь мчится на ловца –
Уже не отвертеться.
Нажитые рубли
Забили кляпом рот.
А скачке нет конца –
Лишь чуть прихватит сердце,
Когда мелькнёт вдали
Разбитый катафот.
Нелепый знак беды –
Фанера над Парижем.
Отметины разлук
У ветра на крыле.
И щурятся коты,
Как снайперы на крышах,
На сизую золу
Погаснувших полей.
Нет веры на земле.
Да, веры нет и выше,
Но есть – огни костров
На влажных берегах,
Марго на помеле,
Скрипач над ржавой крышей,
Зелёное перо,
Журавлик в облаках.
|