|
* * *
Ты старше меня.
Ты раньше умрёшь.
Я стану невидимой миру вдовою:
Не рвать мне волос с показательным воем,
Не сметь демонстрировать чёрных одёж.
Ты круче меня.
Ты раньше умрёшь.
Есть Божий предел и для самых отважных.
Моими молитвами выживешь дважды,
А в третье… другие пусть молятся тож!
Ты лучше меня.
Ты раньше умрёшь.
Такие нужнее в раю – для примера.
А я эпизодом приду на премьеру
Кино «Без тебя». В сердце – тоненький нож…
Ты любишь меня.
Синхрофазотрон
Неделимым еси в
Демокритовы веки –
и его же устами неделим доказался.
Но недавно решили (это были не греки):
«Развались!» И распался. Ещё раз распался.
И не только, о, атом, что в моей волосинке
миллионы тебя, но и как будто воздух
соловотворный разбит на колы и осинки,
и у каждого – свой, и у каждого создан
фазо-трон. Троно… фас! (Трон
– от слова «Не троньте!»)
И под каждым припрятаны крупы на зиму.
Блеском квантовой лирики лаковый зонтик
сто вторую по счёту накрыл Хиросиму.
Я пытаюсь бежать… Но из лироизвилин
не выводят и тысячи смелых попыток.
Я как маленький атом, который разбили,
расстреляв без суда моего Демокрита.
* * *
Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.
На больницу нас много таких – видно, замкнуто время.
А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,
слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,
серо-синий размер, светло-чайные рифмы, ещё
эти чёрные жгучие образы старой цыганки…
Я мечтаю о жёлтом, который не жжёт, не печёт.
Я желаю зелёных, которым неведомы банки.
Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,
слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,
а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на —ядь,
но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно
душу мальчика: яди его походульней
моих
фаэтических образов, он и во сне их не видел.
Просто болестно это. И ломится,
ломится стих
в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды,
и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги
раскололось, сложилось – и, кажется, снова все шиз…
нет,
все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи,
в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.
* * *
Прямо моя дороженька, насыпи наши узкие,
столбики, рельсы, мостики, косточки, эполеты…
Что же творишь ты, Боженька: где б ни явились русские,
всюду заплачут кровушкой и разведут поэтов.
Пишут они в Америке, пишут они в Австралии,
и на Венере первыми – с сайтом литературным
явятся. Цыц, евреики, –
вы-то многострадальные?
Да замолчат японишки с сердцем своим скульптурным:
сакуры, нэцке, вееры…
Прудики и кувшиночки.
Прыгнула им лягушечка – это уже искусство.
Видимо, там не веруют… Видимо, там машины все.
Может, и нам не плакаться? На харакири – чувства.
Только душа не внемлише… Братушки
сингапурские,
други степей канадские знают о русском слове.
…Да чуть шатнётся Землюшка – перестреляют русские
всех своих Солнц и Гениев – разом и без условий.
* * *
Дочь капитана Блада уходит в блуд:
в Гумбольдта, в Гамлета, в гуру пустыни Чанг…
Папочка рад. Он пират, и ему под суд
страшно… ну так хоть дочка не по ночам
шляется, а накручивает свой бинт
мозга – сокровища ищет на островах.
Только когда-то сказал доходяга Флинт:
«Слава проходит, а после – слова, слова…»
Будут пятёрки, дипломы и выпускной,
«Звёздочка наша!» и старых доцентов взрыд…
Хлопнется дверь, захлебнётся окно стеной…
Станет сокровище и непонятный стыд.
Папочкин «роджер» взвивается для
старух
в касках (на случай студентских идей-обид).
Дочь капитана Блада – из лучших
шлюх:
с Гумбольдтом, Гамлетом и Геродотом спит.
Волна
И солнца раскалённый транспортир
меня измеривает, будто угол
к кабинке-раздевалке, полной дыр,
что не упрячут ни венер, ни пугал.
А выйду – сразу вдарит высота
по голове, по рёбрам – медиана,
и прыгнет ящерицей без хвоста
волна из-под небесного секстана.
Она не любит мерностей и мер,
она давно бунтует против лета,
упряма, будто ярый старовер,
статична, как мгновенье пируэта.
…Плыву, и тело будто на весу,
и зной мне заволакивает память
туманною вуалью Учан-Су,
пронизанною скальными шипами.
Он впереди – сияющий каскад –
найду его, когда доплавит слиток
над волнами пьянящий солнцепад –
и станет тело золотом облито.
…Она не знает мерностей. Она –
волна, она – неповторимость эха,
она – взъерошенная тишина,
она – всепозволяющее эго,
она – волна…
* * *
Королева и в клетке со львом – королева!
Эти руки в репьями залепленной гриве…
Да, он съест. Но едва ли селянская дева
Перед этим об этом с ним заговорила.
– Тише, лёвушка, ты всех смешнее на свете:
Ох, и царь! – без двора и без крохи в желудке.
…Видишь тонкие брови? То хлёсткие плети,
Разбивавшие спины рабов в промежутке
Меж указом на казнь и приказом на праздник,
Меж примеркой наряда и милость к нищим…
…Эти пухлые губы не манят, не дразнят –
Доманились до трона… до гона, до пищи
Льву. …Сейчас там другая: сестра ли, кузина
Или просто наложница с детскою кожей…
Но тебе-то (а ты настоящий мужчина) –
Знаю, «внутренний мир», а не кожа, дороже…
…Ты пока ещё спишь под недремлющим взглядом.
Ты пока ещё ждешь – а куда торопиться?
Знаешь: не закричу. Не захнычу пощады.
Видишь: когти точу – хочешь новую львицу?
Мне не трудно – лисою, совою, гюрзою –
Самому хоть до пары эдемскому змею.
И равны мне миллениум с палеозоем.
Несъедобною только я быть не умею…
Баллада о мёртвой воде
Лабиринтами боли проходит свинцовый комочек…
Млечный Путь нависает над крашенной в серое тьмой.
Безобразие скал – словно Бога подпившего почерк,
Дописавшего эту часть мира уже в выходной.
Хрипы птиц соскребают с небес полусгнившие звёзды…
Воздух – будто стекло, а они – словно гвозди в руках
Абсолютно глухого, решившего выместить злость на
Невиновных, но слышащих… дышащих… знающих страх…
Здесь убийцам вершить свои тихие тайные страсти,
Здесь, под скалами, прятать чудовищных маний следы…
…Как ты здесь оказалось, случайное детское счастье,
Испятнавшее крылья в чернильнице мёртвой воды?
…Лабиринтами вен проползает свинцовый комочек…
Млечный путь нависает над смазанной в липкое тьмой.
Безобразие счастья – то хитрого дьявола почерк,
«Передравшего» мир, пока Бог почивал выходной.
|