Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2014
Александр Блок предлагал считать поэтом сочинителя, у которого на сто стихотворений есть одно хорошее. Я и начну с хорошего, с рассказа «Девушка по фамилии Крушкайтис». Живо читается, захватывает нетривиальностью сюжета (столь редкой у этого автора), неожиданной воронкой чувств, ввергающих героя в безумное желание уехать с только что встреченной девушкой в Питер или Сызрань, или какой-нибудь Сыктывкар, но сейчас, тут же, ибо на данный момент она для него все – воплощение его бессознательной мечты о любви (к нему, а не вообще), глубоко спрятанной потребности в сумбурной, но «своей» женщине.
Подобное чувство переживается всеми мужьями в 40–45 лет, когда дети уже большие, уходят в свою сферу (или среду), не обязательно порывая с родителями, но, тем не менее, поневоле «освобождая» их от себя. Вот эта свобода на новом витке жизни и есть проблема. Проблема потому, что мужчина (как и женщина) еще, как говорят, «в соку», а в жене (хорошей, ибо с ней вся жизнь связана) нет (или кажется, что нет) новизны, окрыляющих чувств; мужчина (как и женщина) открыт встрече, открыт радости (в частности, и надеждам получить то, чего ему жизнь недодала). Дело не в том, что один хорош, а другой плох – это трагедия, следствие моногамии. Магомет потому и разрешил многоженство, а Гессе в «Степном волке» писал о «любви втроем», заставляющей отрешиться от эгоизма в любви. Но Цветковой не до тонкостей, трагичности она не признает. Драма возможностей ею упрощается – компрометацией одной из сторон. В рассказе «Отец и мальчик» новая жена – чужая и ненавистная: «все было грязно, уныло и запущено в этой квартире, которой правила чужая и злая женщина». Для отца она хорошая. Да и почему бы ей не быть хорошей? При сочувствии читателя обеим сторонам безвыходность трагедии чувствовалась бы острее и требовала бы от писателя мужества и какого-то собственного суждения. Нетривиального, ибо тривиальных много, их читатель и сам знает. Зачем в рассказе «Девушка по фамилии Крушкайтис», где главное – во вспышке взаимопритяжения двух людей, нужно было развенчать героя как пошлого бюрократа, забывшего свою пассию? Не верится, ибо мужчина таких встреч не забывает, как тонувший не забывает глотка свежего воздуха; ручаюсь, что он втайне надеется на нежданную встречу, хотя она и бессмысленна, и невозможна.
Соскальзывание в тривиальность – не случайность. Как не случайно и то, что в рассказах Л.Цветковой нет одаренных людей. Бывают, но только в юности, студентами, а потом данного им таланта не оправдывают. Талант – это что-то губительное для окружающих, семьи, в частности (даже цветы в доме гения не приживаются). Вольная или невольная перекличка с гумилевскими строками («У меня не живут цветы… Поживут, поживут и завянут») в рассказе не подложена под кожу героя. Он всего лишь слушает музыку сфер, чем портит жизнь и жене, и дочери. Он пошл, как и все другие, пораженные рассудочностью, меркантильностью и расчетливостью.
Ким Савич («Поздняя любовь») – мастер, но молодежь не ценит мастера, много лет снимающего одну и ту же картину. Уж на что талантлив был Руслан («Весенний день в Апрелевке»), но так за всю жизнь ничего и не сделал, женился на глупышке и ничего более не придумал, как напиваться. Л.Цветковой легко расставлять оценки действиям таких героев: они ниже автора. Их можно жалеть, как умирающую старуху, или умирающую собаку. Обе истории изложены в одном и том же сентиментальном ключе. Между человеком и собакой нет разницы. Кстати уж, если автор знает, что видели та и другая, то пересказ мыслей собаки о своем прошлом был бы гораздо интереснее видений старухи, пораженной инсультом. Талант обесценен, как обесценено и дело писателя, сведенное к гусенице-шелкопряду. Писатель просто выпускает из себя что-то подобное нити. Окружающим это не нужно, а он их и не видит, они ему не нужны. Для кого он пишет? О чем он пишет или может писать, если с людьми ему не интересно, а о его собственных проблемах не повествуется, поскольку автору это тоже не интересно. Способность взлететь над пошлостью в писателе трудно предположить. Проговорился бы, если б была! Писатель, кажется, полагает, что современность – это безыскусный рассказ о том, что есть, т.е. откровенный реализм или, точнее, бытописательство, не требующее ни писательской хитрости (собственного стиля, проекций на предшественников, соотнесенности с русской или европейской традицией), ни философской и социологической осведомленности. Разматывать его «нити» нет никакого желания.
/ Москва /