Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2014
На бульваре
Высокий человек по фамилии Скороходов ступал по бульвару начищенными ботинками. С достоинством. Туда-сюда.
И вдруг, мимоходом, совершенно непроизвольно, зацепился обо что-то случайное и даже эпизодическое. Или об кого-то. А, может быть, и вовсе этот кто-то сам зацепил высокого господина. Пойди теперь разбери.
Зацепившись, господин Скороходов не заметил этой неожиданной и новой сопряженности с миром и, шагнув вперед, почти оторвал то, чем зацепился. Да так и пошел дальше. Стало быть, зашагал уже не вполне целый собой.
Он позже уж заметил, когда неудобно стало ходить, что это надорванное как-то хворо волочится по дороге вслед за ним.
И оказалось, что зацепился он не абы чем. А своим человеческим достоинством.
Определенное недоумение завладело Скороходовым. Он пытался идти дальше. Но неприятное ненужное неудобство сказывалось на его движениях, на походке, делая каждый шаг неполноценным, уродливым.
Господин Скороходов попытался исподволь дооторвать то, что волочилось. Но ничего не вышло. Так он и гулял по бульвару в растерянности и неокончательности своего положения.
К счастью, пробегавшие мальчишки наступили на волочившуюся амбицию, Скороходов пошел дальше, а она благополучно осталась.
Теперь ходить туда-сюда стало приятнее. Скороходов ощутил легкость, душевный подъем и страсть к прекрасному. Захотелось выпить.
Столь воодушевленный, он не сразу заметил, как опять оказался на том же месте. Бродячая собака уныло рвала на куски обрывки человеческого достоинства. Уже изрядно пыльные и потерявшие всякую привлекательность.
– Жри, сука, – сказал Скороходов.
– Что упало – то пропало, – ответила не то собака, то не то кто-то другой.
Бульвар стал отвратителен.
Скороходов свернул в переулок, оказавшийся глухим тупиком. Пройти его насквозь оказалось невозможно. Темнело и холодало. Вернуться назад Скороходов не решился.
Засветилось несколько окон. Зажглась вывеска «Трактир». Стала заметна луна в узком обрывке неба.
Высокий человек в начищенных ботинках постоял на остывающей земле, обхватил себя за плечи и, зажмурив глаза от слепящего света луны, трактирной вывески и чужих окон, отчаянно закричал.
Вымышленная история
Писатель Белкин написал рассказ. Смешной, веселый, даже анекдотический. Фельетон, можно сказать. Хотя и со смертельным концом.
В пасквиле Белкина великосветский банкет заканчивается свинячьей оргией, в которой самому главному персонажу сносит голову. Этот персонаж, будучи изрядно нетрезв, путает лифт с космической ракетой, ползет к нему изо всех сил, двери закрываются, и голова уезжает на последний этаж. А тело остается.
Рассказ напечатали в сомнительной газетенке. А на следующий день Белкина арестовали. Суд признал его виновным в убийстве вымышленного персонажа с особой жестокостью.
Слишком уж этот самый главный персонаж оказался похож на другого, достаточно живого, тоже не второстепенного.
Белкин жуть как обрадовался. И даже признал себя виновным, хотя его никто и не спрашивал.
В тюрьму он пронес карандаш и клочок бумаги. Лег на нары и что-то накарябал. Судья и прокурор, ужинавшие в сей момент в «Пушкине», сразу же испытали заворот кишок. Спасти их никто не успел. Так и похоронили с нарушенным внутренним устройством.
Белкину запретили писать и на всякий случай решили ампутировать руки. Он лежал связанный на операционном столе и, впитывая наркоз, вслух рассказывал хирургу какую-то колкую иносказательную историю. Смерть хирурга была ужасной. Два килограмма скальпелей вынули из его тела. Самоубийство.
Стало непонятно, что делать с Белкиным. Никто не хотел связываться. Позвали послушных военных, велели расстрелять. Белкину завязали глаза, но все пули слепо попали в командующего расстрелом.
Белкин все дни пролеживал на нарах, губы его беззвучно шевелились, словно он что-то рассказывал сам себе. Время от времени страшный смех взрывал пространство камеры, рискуя разнести стены.
Нашлась одна умная сволочь, которая придумала иезуитский план. Со всей страны собрали книжки Белкина. Сложили в кучу. Полили бензином. Зажгли.
В тюремной камере нашли обугленное тело. От сгоревшего лица остался лишь улыбающийся оскал зубов.
Но события, разумного объяснения которым не находилось, продолжились.
Многие пытались найти потерянные рукописи Белкина, чтобы узнать его замысел. Искали черновики. Безуспешно.
Закончилось все неожиданно и тихо. В лифте на последнем этаже нашли голову. Ту самую. Без тела. Закопали и забыли. Жизнь наладилась. Страх ушел. Вымышленное отступило.
Стой…
– Тише едешь – дальше будешь, – прошептал Иван Каземирович, испуганно вглядываясь в пустоту впереди. – А то этак и расшибиться можно. На скорости-то.
Он с детства любил ходить быстро и даже бежать. Лишь иногда он останавливался, вынимал из праздничного торта новую свечку, светил ею, вдруг оглядываясь назад и всматриваясь в прыгающие по развалинам отблески огня. Но свечка сгорала, а оглянувшийся назад Иван Каземирович тут же старел еще на год и обновлял жажду жизни рюмкой водки. Для храбрости.
И сбавлял скорость. Бежать становилось страшнее. Что там? А если?..
– От себя не убежишь, – бросал он вслед проносившемуся мальчонке и выставлял подножку.
Мальчонка ловко увертывался и даже не оглядывался.
По ночам, лежа в кровати, Иван Каземирович слышал позади себя шаги. Оборачивался и упирался в полосатость матраса. Просыпался, вставал и шел дальше. Вечером возвращался в остывшее за день ложе.
Идти становилось труднее. Бестолковее.
– Тише едешь – дальше будешь, – бормотал он вслед уходящим вперед.
Уходящие вперед старались не замечать его и его брюзжания.
Шаги по ночам становились громче. Полосатость матраса, отблески свечей и водка – чаще и тусклее.
Однажды он услышал Их днем. Кто-то устало догонял его.
– Стой, – слышалось в шагах.
Иван Каземирович остановился. Шаги замедлились, приблизились, смолкли. Он услышал сбившееся взволнованное дыхание. Почувствовал затылком. Нежные руки закрыли ладонями его глаза. Стало темно.
– Угадай кто.
Иван Каземирович улыбнулся.
– Я думал, ты будешь ждать меня впереди.
– Еле догнала тебя. Так боялась отстать. Думала, умру без тебя.
Ошибся
Иннокентий Корнеевич Котенкин женился на Зоечке. Женился очень удачно для своих лет. Зоечка была молода, красива, в меру умна и – главное – всегда ходила с достоинством, держа Котенкина под локоток. Все заметили это самое ее достоинство, с которым она ходит. И даже глаз клали на ее достоинство, но глаз скатывался по Зоечке и падал вниз.
А вскоре случилась и другая радость – Иннокентия Корнеевича пригласили на банкет. Вместе с Зоечкой. И они пришли, сели, стали кушать, пить сухое и полусухое, любоваться окружающей жизнью. И вот, когда Котенкин любовался окружающей жизнью, он заметил, что усатый мужчина напротив тоже любуется окружающей жизнью. Но не всей, а избирательно – одной только Зоечкой.
Котенкин подсыпал яду в бокал усатого. Но ошибся. Бокал оказался не усатого, а безусого. И безусый сразу помер. Его вынесли на улицу, на холод. И банкет продолжился.
Котенкин сохранил спокойствие духа, достал пистолет и выстрелил. Но ошибся, потому что попал в другого усатого. Не в того, который избирательно любовался. Другого усатого вынесли на улицу. Ведь мертвым банкет не интересен.
Котенкин не огорчился своим неудачам и, вооружившись опасной бритвой, начал выслеживать усатого. И выследил, на пути в уборную, и убил. Довольный вернулся за стол и там только понял, что ошибся. Усатый сидел на своем месте и продолжал любоваться. А Котенкин даже не заметил, носил ли убитый усы или нет.
Тут Зоечка сказала, что уходит, потому что Иннокентий Корнеевич совсем не уделяет ей внимания и, наверное, даже не любит. Она встала и ушла. А усатый продолжал коситься. И тут Котенкин обрадовался, потому что понял – как же он ошибся: усатый имел косоглазие и весь вечер любовался вовсе не Зоечкой, а окружающей жизнью.
Иннокентий Корнеевич пошел искать Зоечку, но она уже уехала. В чувствах.
А на следующий день один случайный прохожий увидел, как Зоечка идет по улице с каким-то усатым. И случайный прохожий подумал неприлично сказать что про нее. Но понял, что ошибся. Ведь Зоечка всегда ходила с достоинством, а эта барышня шла вовсе без него.
– Это не Зоечка, – сказал он. – Это совсем другая женщина.
Неблагодарность
Горит! Определенно, горит. С детства люблю запах дыма. Мистически действует он на меня. Пробирает душу до самого дна, до исподнего. Хватает за это исподнее и выворачивает наружу.
А букет знакомый. Доминирует дерево. Или бумага? Нет, точно дерево. Сосна.
И фруктовые нотки. Скорее даже овощные. Что-то из корнеплодов. Картофель. Белорусский, прошлогодний. Проросший.
Морковь. Вот морковная нотка пролетела… и ушла. Следом – свекольная.
Ясно – овощной ящик горит. Соседский.
Вышел в коридор. Уже совсем хорошо горит. Стучу соседу. Не открывает.
У него ящик горит, а его нет. Головотяп.
Это что же, самому придется?.. Собственноручно?.. Тушить за него?
Он завалил коридор своей картошкой, поджег, а мне – туши?
Мда… Наглый у нас контингент обитает.
Принес полведра воды. Плеснул. Ну и запашок теперь.
Отчего же оно загорелось? Не огонь же небесный снизошел. Окурок лежит. Он покурил, бросил и ушел. А мне – туши. Хамство.
Неделю назад просил у него сигарету – сказал не курит. Жмот и лгун.
Я, кстати, такие же курю. Странно, полчаса назад выходил покурить – никого не видел.
. . . . . . . . . .
Уже вечер, а этого пентюха все нет. Спасал его имущество, вдыхал отвратительные зловония. Здоровье свое испохабил. А этот жлоб даже не думает явиться и засвидетельствовать свою благодарность.
. . . . . . . . . .
Бутылка вина. Мог я такое вообразить? Он явился, я ему все живописал, как боролся с огнем, задыхался, весь в ожогах. Скромно рассказал, не стал даже говорить, что из-за его окурка чуть все имущество прахом не пошло. Он долго извинялся, благодарил и принес бутылку вина. Я чуть всего не лишился, а он – бутылку вина?
Он меня алкоголиком считает? Да и вино то кислое. Ладно бы водки принес. А то вино… Выпил я бутылку и даже удовольствия не получил.
. . . . . . . . . .
До чего все-таки люди неблагодарны. Мало того, что пришлось вчера свою водку после его вина пить, с утра еще и голова болит после этой кислятины.
Человек просто не понимает, чем он мне обязан. Надо помочь человеку обрести понимание. Поднять его на свои этические вершины. А не опускаться до его аморальных низин.
Дам ему еще один шанс. Сегодня же и дам. Решено.
. . . . . . . . . .
Идет. А я продрог ждать его. Окончательно и безвозвратно лишусь здоровья. Только мое благородство и не позволяет мне смалодушничать и отступиться.
Рядом уже. Совсем рядом.
Лишь бы меня не заметил. Рисковать своим честным именем приходится.
Шапку – долой, и сразу по голове. Более удобного ничего не нашел, поэтому бутылкой. Той самой, из под вина. Больно поди? Тут уж он сам выбирал. Некого винить. Лежит без сознания – значит, и не больно.
. . . . . . . . . .
Эй… Очнись… Неужто зашиб?.. Нет, живой. Глаз дергается – живой. Мертвый бы не дергался.
. . . . . . . . . .
Почти догнал того мерзавца.
Вижу – лежит соседушка мой родненький, а над ним душегуб склонился. Шапку снял, пальтишко снял, с полуживого. Кошелечек вынул.
Я кричать – он бежать – я за ним. Одежу побросал. И утек он от меня. Спортсмен, небось. Быстро бежал. Точно спортсмен.
Вы, граждане, засвидетельствуйте, что я его спас от верной гибели. Пришиб бы тот его и без вещей оставил. А если бы и не пришиб – на морозе сам в беспамятстве околел бы вмиг. Без пальто то. Да и я рисковал, получается. Он ведь и меня мог… Пристукнул бы, если б моя решительность его не напугала.
А кошелечек-то он унес… Поживился… Лиходей.
. . . . . . . . . .
Не нравится мне его взгляд. Нет благодарности и чувства признательности в глазах. Сухо прошептал спасибо. Сослался на головную боль. Симулянт.
А жена его и вовсе с подозрением меня оглядела. Ничего не сказала.
Сам хам, и жену такую же нашел.
Неужели он ничего ей не рассказал? Обо всем, что я для него сделал.
И еще сделаю…
. . . . . . . . . .
Я все понял. На него супруга плохо действует. Не позволяет ему расти над собой. Все мои усилия рушит и низвергает…
. . . . . . . . . .
Зачем так кричать? Давай-ка об стеночку головой. Вот так… Лежи, отдыхай. Тут на черной лестнице тихо, спокойно. Не потревожит никто. Очнешься – спасибо скажешь.
За такое по гроб жизни благодарят – спас от насильника. Не догнал его, но помешал обесчестить.
А она хороша. Очень хороша.
Душевно лежит. Пальтишко распахнулось. Юбчоночка съехала. Ох, как душевно.
А если он успел… непоправимое?..
Мог ведь успеть? Мог.
Я мог не подоспеть вовремя? Тоже мог.
А за что же при таком несчастье меня благодарить?
За жизнь! Жизни лишить не дал… Это поважнее… предрассудков.
Шарфик на шею надо накинуть. Задушить, подлец, хотел. Бог свидетель, задушить хотел.
До чего нежная шея. И такая небесная радость – вся целиком – этому пентюху.
Нельзя так, нельзя так неблагодарно и высокомерно было со мной. Зря они так.
Я только свое возьму. Только свое.
Она и не заметит…
Вот так… Вот так…
Боже! Как же больно! Что это?
Невыносимо острый холод! Пронзил меня почти насквозь. Я чувствую, как он шевелится во мне. Разрушает мое нутро.
Это он?! Откуда он взялся? Безумные глаза! Сам дьявол смотрит на меня.
Нож! Как больно!
Боже! Не дай ему убить меня, пошли спасение!
Еще! Еще один удар. Лед и стекло крошатся внутри. Он убивает меня. Спаси!
Как Сева Кошелкин галстук выбирал
Химеры захлопали крыльями и выдрали Собор Парижской Богоматери из земли. Медленно, превозмогая непосильную ношу, подняли его в небо.
– Вознесся, вознесся! – кричали люди на площади, уворачиваясь от помета, напоминающего птичий.
Другие же стояли окаменев, лишенные воли уворачиваться.
Оказавшиеся внутри снимали с себя одежды и устремлялись друг к другу в естестве. И видения райских врат с раскрытыми створами являлись им в той божественной красоте, как видит ее Создатель.
Другие же смотрели на это и в ужасе бросались с высоты на землю, в полете осеняя себя крестными знамениями. И мать-земля ловила тела вернувшихся детей своих.
Колокола звенели в разнобой. И одни в том слышали благовест.
У других же от звуков набата кровь шла ушами, и кричали они скверные слова.
Сева Кошелкин собирался на службу. И никак не мог решить – какой же галстук повязать. Зеленый, с попугаем и голой женщиной, ему нравился больше – из-за попугая. В детстве он хотел стать летчиком. И попугай оживлял фантазию, уносил в небо, возвышал его. Но жирное пятно на груди женщины убивало мечту о полете и порождало скорбные мысли о новом дне бытия. И чем дольше тер он грудь женщины, тем более сальной делалась она. Попугай же на глазах хирел. Мерк в тени сияющей груди. И, бросая взгляд на галстук, Сева уже не всякий раз видел крылатый образ. Пятно случилось в пельменной. Пельмень соскользнул с вилки и упал на грудь одетого в галстук Севы Кошелкина. А пятно сделалось на груди голой женщины. И эта странная ирония уводила Севу в долгие размышления о неочевидности и запутанности мироздания. Второй галстук был чистый и черный. Без попугаев и запятнанных женщин. Только мелкий белый горох редко посыпанный по куску жаккарда. Он был Севе противен.
Пионер вышел на Красную площадь и протрубил в горн:
– Подъем, подъем! Вставай – не то убьем! А не встанешь – то зарежем! Подъем, подъем…
Люди на площади улыбались, фотографировали, салютовали.
Но не все. Только некоторые. Остальные спешили.
Да и те, которые улыбались и салютовали, тоже спешили.
Пионер протрубил тот же сигнал еще раз… Потом еще… И еще…
И тут небо засвистело, земля загрохотала…
И на Красную площадь, на неприметную постройку, в которой хранился труп Ленина, упал Собор Парижской Богоматери. Не абы куда, а прямо на Ленина.
Сева Кошелкин все-таки сделал выбор. Он бросил женщину… И попугай улетел с нею. А Сева решил повязать черный с белым горохом. Но оказалось, что он забыл как завязывать галстук. И что он ни делал – всякий раз жаккард сворачивался петлей вокруг его шеи.
Пионер протрубил в седьмой раз. И из Собора Парижской Богоматери вышел труп Ленина. И люди на площади улыбались, фотографировали и салютовали. Но не все. Только некоторые. Остальные спешили.
/ Москва /