|
Urbis et orbis
Каравай-каравай…
Отойдёшь на полверсты за город
(вот он – светел и миролюбив:
будто спев Камыш нестройным хором,
по последней стопке осушив –
о своём задумались домишки,
подперев морщины кулаком
узловатых яблонь, и с одышкой
порошат махорочным дымком –
кисловато-железнодорожным),
Отойдёшь за город на версту
(безымянным и пустопорожним
ручейком переступив черту,
чья незримость и необратимость
поросла высоким камышом,
позволяя вспомнить анонимность
и купаться в ряске голышом). –
Отойдёшь за город (за оседлость,
за чертой – в миру – на
полторы,
нет – на две версты – и их веселость
равнозначна правилам игры) –
И увидишь: каравай раскрошен.
Караваном – журавли в пути.
В камышах – подранок. Жребий брошен.
Остается поле перейти.
Петербургские терцины
I
Изнанка жизни больше скажет грубым
рабочим пальцам, нежели холодной
прозрачной оптике хрустальных льдинок памяти.
И лижут языки. И лесорубы
в тайге весенней – жадной и голодной –
сурово нежат свои руки в жарком пламени
тревожного костра. И конвоиры
зрачки пустые прячут, исподлобья
встречая тяжесть взгляда то ли млечного,
а то ли волчьего. И, словно лиры мира,
гудят стволы. И сыплются с них хлопья
сухого снега, лёгкого и вечного,
на чьи-то плечи, на чужие спины.
И как во сне – распахнутая площадь
простреливаемого наугад Петрополя.
Вот горностай. Вот царство Прозерпины.
Вот мыслимость попробовать на ощупь
изнанку мантии. Он так её и пробовал…
II
(19 октября 1991)
По стёртым ступеням к распущенным пьяно губам
Совсем очумелой в осеннем ненастье Невы.
И будто пиликает флейта и бьет барабан
Со дна зашифрованной насмерть 10-й главы.
В порожней бутылке сереет сырое письмо.
Её закупорим без воска и без сургуча.
А в тени дворца предстоит Провиденье само
И смотрит внимательно на воду из-за плеча.
Бессмысленны воск и свинец, и напрасно гадать,
Судьбу, как бутылку, вверяя нетрезвым волнам
Реки, на которую не снизошла благодать,
А – как и тогда – от которой поднялся болотный туман.
Нам будет о чём помолчать – словно поговорить,
По Марсову Полю бредя, как по грязной стерне.
О, он плодовит – и её он ещё покорит,
Но там – на другой – Петроградской – её стороне.
А поздний рассвет – как проспавшийся дворник, крестясь, –
Отпрянет от лика, что будто примнится сквозь муть.
И будничный день, как похмельный студент, будет всласть
Блевать, перевесясь с
перил в запредельную тьму.
III
Мой благородный Петербург,
Ты совмещённый – как санузел,
Твой оглашенный демиург
Не человека – мир заузил.
Лишь – ужаснувшись пустоты,
Шасть – дьяволом из готовальни!..
Вальтом – дворцовые мосты,
И в пиве царские купальни.
Лишь сон, долбивший по виску,
Пройдёт насквозь шальную бошку –
И ну накручивать тоску
Вертлявую – как козью ножку.
Лишь спьяну, пыжась на респект,
Cologn’ом глотку прополощешь –
Углём – канал, углом – проспект,
Лекалом кафельная площадь.
Провал двора, хорал оград,
Косой фасад и перст Колонны –
И Петро-град, и Ленин-град,
И львы, и сфинксы – клоны, клоны…
И невской мутью дохлых ос
И срани будто бы Господней
Вся муть Истории взасос
Вползает в шлюзы преисподней.
Мой Петербург! – прощай-прости.
Блокадной ветошью закутан –
Ты где-то на своём пути…
Но тут – лишь звёзды над закутом,
Лишь затхлая овечья шерсть
Да неизбывный привкус прели.
Прощай. Светает нынче в шесть.
Прости… Мы снова не успели.
И спьяну, либо же со сна,
вдруг выбредешь: бугор, округа…
а на бугре стоит сосна –
как настоящая подруга.
И – не сказать: вокруг – окрест! –
всё волнами – овраги, склоны.
И буйство за один присест
дубов и лип. И – клёны, клёны…
IV
(дополнение до катрена)
Горит квадрига
лихой тачанкой
над аркой Штаба.
Гремят Варягом
по полустанкам.
И воют бабы.
И вся интрига,
и все заветы
хмельного века:
бессмертна Книга.
А ваших нету –
без человека.
1 января 2000
Корабельная сосна
Шероховатость твоего ствола,
необратимость жилистых развилок…
А тут – пустая белизна стола,
тулупчик заячий – да путаница ссылок.
Не заплутаться только в небесах
и можно… Только возвратившись
домой – услышишь: Бах в густых басах
углов. И звякает, скатившись,
звезда в ведро под жёлобом. И тон
печных ходов восходит на октаву –
а выше, под стрехой, – хрустальный звон
да пенье комаров…
За
нашу славу,
за наши флаги, за российский флот,
за парусов упругие полотна
над хладной зыбью ладожских болот –
страной бесплодной и душой бесплотной
заплачено…
Стакана
на столе
белёсое и призрачное пламя,
перебеганье язычков в золе,
державности языческое знамя –
за всё заплачено. И ярославнин плач
доселе слышен – глухо, сквозь подушку.
Краснорубахий призрачный палач
на зуб пытает медную полушку…
Не отвести прилипшего ко лбу
клока, не отвести дурного взгляда
от треснувшей на каменном горбу
рубахи…
О, очей моих
услада!
О, сладость непроглядная ночей.
О – жар подушки, тяжесть одеяла…
– Ты чей, парнишка?.. Стало быть – ничей.
Не для тебя ль я сотни лет стояла
здесь – на постылом стынущем юру,
стыдом терзаясь – и сквозя бесстыжей
смолою чрез шершавую кору,
и тешась игрищами мелкой белки рыжей –
чтоб игом в чёрных и чужих кровях
взойти – и пасть в кипящие буруны…
Зима грядет. И Бог в тугих ветвях
перебирает арфовые струны.
* * *
Мой
друг, ты спросишь, кто велит…
Б. П.
С июля слухи доходили.
Пороли длинными плетьми.
Плетнями вили. Городили – как небылицы меж детьми.
Полуденным коровьим оком
Вдруг соловели под сохой
И сыпались в бору высоком пропахшей травами трухой.
И сухостой пережидали,
Таились, жались в камыши.
И вдруг – расплёскивали дали и слали стрелы черемши
Окрест.
…И разгорались, как Стожары.
Кривясь на окрик сторожей,
Ягнёнка крали из отары и прятали в гнездо ужей.
Ушами прядали кобылы,
Храпели с пеной на губах,
Когда плескались заводилы в глухих прибрежных бочагах.
И в свист – над заводями, низко –
Над самым лунным черпаком –
Шальная проносилась снизка,
шипя и щерясь угольком.
Когда ж разбойничьим шалманом
Вставал щетинистый бугор –
Курились чобром и дурманом и продолжали разговор.
Не степенились. Сатанели.
Под утро спьяну на губах
Перешерстили в клочья ели, перетряхнули на дубах
Листву.
…И сызнова, с оглядкой,
С наивной хитростью детей –
Несвоевременной колядкой на ивах вешались. Желтей,
Прозрачней, призрачнее, проще
Всё становилось. Впопыхах
Сквозняк по оголтелой роще шнырял и внюхивался в
прах.
А в пух и прах раздетый тополь,
Переливающий в металл,
Вотще топорщился и штопал, и швы следами заметал.
Всё круче, истовей кренилось
Всё. В край глубокой колеи
Телега шла. И Русь крестилась. И расцветали холуи
В грязи малиновой подкладкой,
И грызли девочки на съём
Лузгу – когда глубокой складкой чело нахмурил окоём:
Когда – кривы и златовещи –
Лучи – (не от Твоих ль щедрот) –
Как восхитительные клещи впились юродивому в рот!..
Но, отгоняя попрошайку,
В надежде славы и проказ,
Хмелел холоп. И сбились в шайку. И грянул в лоб царёв указ.
|