Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Второе высшее
На рейсе Петербург–Берлин оказался в компании людей, летевших на некую выставку в столицу Германии. Ими был заполнен почти весь самолет. Все они знали друг друга, называли себя питерскими, хотя речь их была типичным «говором». Кроме того, в группе «питерских» летело несколько важных азербайджанцев или дагестанцев (звучали имена Мамед, Али) – в длинных черных пальто, белых рубашках и остроносых «штиблетах», – такой гардероб, вероятно, считается признаком преуспевающего бизнесмена.
Стюардессы сбились с ног, пригоршнями таская двадцатиграммовые бутылочки «Абсолюта». Мужчины предпочитали пить стоя в проходе. Сливая по нескольку пузырьков в пластиковый стакан.
Девицы были громогласными, довольными собой, однако внешне весьма ординарными. Фигуры ни кривые, ни ровные – в общем, усреднённые. Громко перекликались через весь салон:
– Светка, давно тебя не видела! Ты где сейчас?
– В Голландии второе высшее делаю!
– Сколько в год максаешь?
Я пригляделся к той, которая делает «второе высшее», и подумал: «Господи, зачем оно ей?! Приступала бы сразу к третьему…»
Люди «системы»
Рассказывают, что отставной генерал ФСБ (хотя отставными они, говорят, не бывают), назначенный руководить инспекцией по охране памятников в Петербурге, привел с собой аж пять замов. Один алкоголик, второй идиот, а третья ничего делать не в состоянии. То есть не способна ни к какой осмысленной деятельности. Генерал ей так и говорит: сидите в кабинете, ничего не делайте, и, не дай бог, ничего не подписывайте…
Один писатель рассказывал мне, что нынче литераторов в правительстве Петербурга курирует молодой человек, являющийся сыном небезызвестной деятельницы от юмора, возглавляющей бригаду «смешных людей» на телевидении. Он, по мнению писателя, недоумок природный. Причем настолько, что пристроить его в Москве нигде не удалось, и нашлось ему место лишь в Петербурге.
На различных встречах куратора с «писательской общественностью» участники прикалываются друг над другом: ну, задай ему любой вопрос! – хоть сколько сейчас градусов на улице. И с весёлым нетерпением ждут, когда куратор, собравшись с мыслями, начнет отвечать – напряжётся, лицо разъедется в разные в стороны, и он заговорит…
Когда-то, во время оно, оргсекретарь (была такая должность) ленинградской писательской организации, дама с железной выдержкой, прошедшая школу Смольного, на мой вопрос о делах ее взрослого сына неожиданно расслабилась и сказала со вздохом: «Сделал глупость – ушел из системы. А ведь с таким трудом пристроила…»
Да, «система» не любит, когда ей изменяют. А в России она вечна – во все времена, при любой власти…
По морде от Довлатова
До шестнадцати лет я жил на Большой, а потом на Малой Московской улицах. Большая Московская пересекает Разъезжую, а та метров через пятьдесят впадает в знаменитый петербургский перекресток Пять углов, образуя его вместе с Загородным проспектом и улицами Рубинштейна и Ломоносова.
На Рубинштейна, в доме 23, жил до эмиграции в 1978 году Сергей Довлатов. Таким образом, одними улицами ходили.
Можно что-нибудь сочинить по этому поводу. Как сделал сам Довлатов, вспоминая о своем детстве в Уфе – мол, его, младенца, хотел ущипнуть сам Андрей Платонов, бывший там в эвакуации. Но делать этого не буду. А впрочем…
Однажды в школе, классе в шестом-седьмом, был объявлен сбор макулатуры, и в поисках ее мы обходили окрестные дворы. В каком-то дворе-колодце на Рубинштейна нас отсекли от выхода местные. Сразу стало ясно, что дело плохо, но самый здоровый из нас, Гришка Рожков, пытаясь сохранить хорошую мину, как ни в чем ни бывало сказал им: «Ну что, ребята, есть у вас лишняя макулатурка? Сдавайте, сдавайте…» И немедленно получил по физиономии от рослого парня кавказской внешности. Гришка не ввязался, чем сильно уронил себя в наших глазах. Хотя, по трезвому разумению, поступил он правильно, парень был значительно старше нас. Да и остальные тоже… И с напутствиями «Больше в наш двор не суйтесь!» нас развернули лицом к подворотне и проводили к выходу увесистыми поджопниками.
Несколькими годами спустя я, страдавший в юности от невысокого роста (позже вполне добрал), с жадной завистью высматривал на улице высоких людей. Подходил поближе, примеривался, намного ли я ниже.
Помню длинного, обычно расстегнутого и слегка нетрезвого человека, которого иногда встречал у Пяти углов. Я подходил к нему поближе, старался идти в ногу. Мне казалось, что это тот самый парень, когда-то смазавший по физиономии моего одноклассника Гришку.
Напомню, что рост писателя Довлатова составлял 194 см, и некоторое время он занимался боксом.
Ленинградские пельменные семидесятых годов
В самом начале семидесятых годов я работал лаборантом в техникуме морского приборостроения (ул. Чайковского, д.11), а после работы ездил на вечерние занятия в ЛЭТИ. Заезжать домой не успевал, и поесть заходил в пельменную на Литейном, д.13. Сейчас там офис какого-то мелкого банка.
Пельменная эта была не простая, «стоячая», а типа кафе – посетители располагались за столиками, официантки принимали заказ. И еще там часто бывало бутылочное пиво, которого в те годы в магазинах днём с огнём не сыскать.
Пельмени были самым дешёвым блюдом. И одна официантка, рыжая (крашеная) старая карга, при заказе пельменей имела обыкновение предупреждать скрипучим голосом, но с доверительной интонацией: «Пельмени магазинные!» Тем самым намекая – мол, не берите эту дрянь, закажите что-нибудь посерьезнее. Но «магазинных» тогда, как и пива, в магазинах и в помине не было, а потому всё равно заказывали в основном пельмени.
Как-то раз услышал, как один молодой человек в ответ на «пельмени магазинные» нетерпеливо сказал: «Тем не менее, Рая, несите!»
И к моему удивлению, та вежливо ответила ему: «Хорошо, Иосиф Александрович!»
Напомню – чуть дальше по направлению к Невскому, на другой стороне Литейного, находится знаменитый дом Мурузи, в котором Бродский жил и откуда уехал в 1972 году в эмиграцию.
Из других пельменных помнится одна на Пионерской улице. Там неподалеку жил один мой приятель, с которым мы познакомились, когда лежали в военном госпитале на Суворовском. У него была знакомая пельменьщица (т.е. повариха, которая их варит), и она выносила нам тарелки через заднюю дверь заведения прямо в прилегающий скверик, где мы распивали портвейн.
Две пельменные были и на Петроградской стороне. Одна напротив метро, на другой стороне Кировского, под арку налево. Другая – подальше, на ул. Чапаева. Остались в памяти тогдашние цены: пельмени с уксусом (т.е. «без ничего», так как уксус стоял на столиках свободно) – 32 коп., пельмени с маслом или со сметаной – 36 коп. Многие брали двойную порцию. Иногда посетители подбивали пельменщиц на должностное преступление – уговаривали продать пачку.
Вообще-то говоря, некоторые пельменные играли в то время не менее заметную роль, чем распиаренный нынче «Сайгон». Один знакомый деятель ленинградского андеграунда утверждал: кто не пивал бормотуху в пельменных, тот настоящим питерским поэтом считаться никак не может…
Первое и последнее…
В 1986 году Илья Олегович Фоняков (1935 – 2011) «на волне перестройки» начал вести поэтическую студию в Доме писателя им. Маяковского. В нее собрали «продвинутых» молодых поэтов. Тех, кто уже, так сказать, перерос уровень лито. Имевших журнальные публикации, а то и выпустивших вожделенную первую книжку.
Свежая идея, поначалу воспринятая с энтузиазмом, быстро скисла. Народ ломанулся в студию в ожидании каких-то публикаций, выпуска сборников, хотя бы коллективных. В то время именно они были желанны и «придавали весу» молодому поэту (а отнюдь не участие в многочисленных поэтических фестивалях, как нынче, – собственно, тогда их и не было).
Но дело свелось к стандартным литошным обсуждениям, которые и так навязли на зубах, и многодумным рассуждениям Ильи Олеговича о поэзии.
Кроме того, люди собрались весьма разные, приверженные различным поэтическим линиям. И потому обсуждения часто перерастали во взаимный обмен колкостями.
Вот поэт Ш., ныне покойный, прочтя стихи о русской природе, о танковой битве у Прохоровки и немного о партии, в заключительном слове порицает «далёких от жизни» авангардистов. На что С., живущий уже много лет в США, подает реплику с места:
– Не всем же, как тебе, для народа валять!..
Вот язвительный Г. на обсуждении поэта А., ученика Кушнера, прочитавшего стихи о своей службе в армии, говорит:
– Ну зачем нам еще один Кушнер?! – теперь в солдатской шинели?
Наш «плюралистичный» руководитель, будучи сугубым традиционалистом, старался раздавать всем сестрам по серьгам, но получалось как-то натужно. И довольно скоро студия Фонякова прекратила свое существование.
Но всё это необходимое предисловие, а вот и сам рассказ.
Еду как-то раз после студии домой. Весенний вечер, стемнело. Настроение благостное (возможно, стихи мои в тот день похвалили).
Как вдруг из дворов выскакивают два человека, которые тащат под мышки третьего. Он избит, видимо, без сознания, голова свешивается, ноги волочатся по земле.
Они подскакивают к только что отошедшему от остановки автобусу – так, что водитель резко забирает влево и тормозит. Тогда эти двое деловито пристраивают свою жертву между передними и задними колёсами автобуса и требуют у водителя, чтобы он двигался дальше. То есть переехал лежащего под колёсами человека.
Судя по обрывкам фраз, это «лица кавказской национальности». Водитель, естественно, не едет. Люди в заполненном автобусе притихают, не понимая, что происходит.
После недолгих препирательств с водителем двое забирают свою жертву и волокут обратно в темноту дворов. Автобус трогается дальше. Все молчат, стараясь не смотреть друг на друга. Никто даже не делает попытки выйти, чтобы позвонить в милицию из автомата.
(Никаких мобильников, естественно, еще не было. А нынче позвонили бы? – во всяком случае, сняли бы на телефон и выставили в YouTube точно.)
Из окна уходящего автобуса я вижу, как парочка тащит жертву за руки по асфальту обратно во дворы. Перед поребриком они разгоняются и врубают человека головой в гранитный брус. Автобус тем временем набирает ход.
Что это было? Часом раньше мы рассуждали о тонкостях поэзии, и вот… Всё происходит как некое кажущееся событие, которого реально не было, потому что и быть не могло.
По прошествии почти тридцати лет мне кажется, что я увидел предупреждение из восьмидесятых. Первое и последнее…
Палиндром Геннадия Григорьева
Друзьями, даже приятелями, мы с ним никогда не были. Ну, выпивали иногда в ресторане Дома писателя, – да кто ж с кем тогда не выпивал?
Вот предыстория палиндрома. Шли девяностые годы – время, кроме всего прочего, громких разоблачений. И в газете «Петербургский литератор» опубликовали воспоминания одного эмигранта, бывшего ленинградца. В них он утверждал, что известный детский писатель и прогрессивный деятель В. – кагэбэшный стукач.
Через некоторое время в той же газете появился ответ В. Отпираться он не стал – да, было! Поймали при возвращении из зарубежной поездки с журнальчиками фривольного содержания. Пришлось согласиться сотрудничать, а то выкинули бы из литературы, лишили работы в редакции журнала. Да, отчеты о разговорах на кухонных посиделках «диссидентствующих», в круг которых был вхож, писал. Но при этом старался информировать, так сказать, «по минимуму». Никого не посадил.
Но главное – сам обличитель, бывший в той же тургруппе, ему эти журнальчики перед проходом таможни и подсунул! Мол, не возьмешь ли несколько штук? – а то у меня слишком много. А сам при этом не попался. Таким образом, он и есть подлый провокатор, работавший на КГБ и способствовавший вербовке.
Ну, кто их там разберет… Писатель В. прекрасно существует и по сию пору: тихо, этого не афишируя, живет в Германии, при этом и семинары молодых писателей в Липках ведет, и секцию детской литературы
в союзе писателей возглавляет.
Вот Григорьев и отозвался на тогдашнее разоблачение палиндромом. Не знаю, существует ли он в опубликованном виде и сохранился ли вообще – мне он его прочёл вслух:
В тоске сексот В.
В последний раз видел Григорьева незадолго до его смерти. Он стоял на мостике неподалеку от метро «Чёрная речка» и со своей обычной хитроватой ухмылкой продавал кучку подосиновиков.
Уловка №…
Вычитал, что некий писатель Дэвид Кэмерон провел эксперимент: взял рассказ из старого номера знаменитого «Нью-Йоркера» и предложил его под другим именем различным изданиям. Отказали все, в том числе и сам «Нью-Йоркер».
Эк удивил этот тёзка британского премьера! – заметим мы. В советское время некоторые доведённые до крайности соискатели публикаций запрятывали в глубинах своих подборок, отсылаемых в журналы, малоизвестные стихи Ахматовой, Пастернака, Цветаевой. Достигавшийся результат был, понятно, равен нулю. Причем люди, сидевшие в редакциях на «самотёке», частенько оказывались малосведущими и классиков не распознавали.
Бывали, впрочем, исключения. Таковым, например, являлся петербургский критик Толя Пикач, ныне от литературы отошедший. Обнаружив подлог, он потом грустно пенял стихотворцу: «Не надо со мной так…»
Друг Бахыта
На литературном вечере выступавший прочел стихи, посвященные его другу Бахыту К. Затем он рассказал, какие важные темы они с Бахытом обсуждают по скайпу. Затем снова объявил: «А вот еще одно стихотворение, посвященное Бахыту…» И тут одна дама из публики, не выдержав, спросила: «А кто такой Бахыт? – тоже поэт?..»
В печать!
Есть на Москве очень крупные литературные деятели – что ни напишут, всё тотчас издается. Поэзия (или то, что под нею понимается) – пожалуйста, и в «толстяках», и книгами. Проза – аналогично (эх, нет уже «роман-газеты» с ее тиражами, через которую в старые годы у маститых всё пропускалось). Газетные статьи – отдельным сборником! И колонки, если автор «колумнист» (одна, кстати, из самых идиотских «калек» с английского) – туда же. Блоги в различных сетях? – а мы из них роман слепим. Что бы еще? – может, издать подарочным томом подписи к домашнему фотоальбому? Почему бы и нет…
Актуальная литература без кавычек
Астроном Клеомед о литературном стиле Эпикура:
Всю эту и подобную мерзость он заимствовал, можно думать, из лексикона публичных домов низшего разряда или собраний и сходок женщин на празднике Фесмофорий… Все его слова какие-то стёртые и пресмыкающиеся.
Цицерон о «Записках» Цезаря:
Записки, им сочиненные, заслуживают высшей похвалы: в них есть нагая простота и прелесть, свободные от пышного ораторского облачения. Он хотел только подготовить всё, что нужно для тех, кто пожелает писать историю, но угодил, пожалуй, лишь глупцам, которым хочется разукрасить его рассказ завитушками, разумные же люди после него уже не смеют взяться за перо.
Светоний об Августе:
Любителей старины и любителей манерности он одинаково осуждал за их противоположные крайности и не раз над ними издевался. В особенности он вышучивал своего друга Мецената за его, как он выражался, «напомаженные завитушки», и даже писал на него пародии; но не щадил он и Тиберия, который гонялся иной раз за старинными и обветшалыми словами. Марка Антония он прямо обзывает сумасшедшим, утверждая, будто его писаниям дивиться можно, но понять их нельзя; и потом, высмеивая его безвкусие и непостоянство в выборе слов, продолжает: «Ты и не знаешь, с кого тебе брать пример: с Анния Цимбра и Верания Флакка, чтобы писать такими словесами, какие Саллюстий Крисп повытаскивал из Катоновых «Начал»? Или с азиатских риторов, чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли?
Двадцать рублей и меховая шапка
Мама рассказывала о двух необычных случаях, произошедших сразу после войны и связанных с ее отцом, моим дедом, умершим в лагерях ГУЛАГа в 1942 году.
Однажды в дверь квартиры позвонил человек. Он сказал, что несколько лет назад, еще до войны, занял у деда двадцать рублей и теперь хочет их вернуть. Знает при этом, что Ивана Евграфовича (т.е. деда) уже нет в живых.
Он был татарин, видимо, дворник. Старые ленинградцы еще помнят, что в довоенное и первое послевоенное время почти все дворники в городе были татарами. (История практически повторяется – только тогда не было понятия «понаехавшие»).
Его пригласили в комнату. На столе в ней в тот день стоял гроб с телом Веры, сестры матери, умершей от туберкулёза совсем молодой. Но татарин отказался, поспешно отдал деньги и ушел.
Сумма по тем временам была немалой и оказалась очень кстати – предстояли похороны…
И второй случай, также начавшийся со звонка в дверь. Мужчина сказал, что был знаком с дедом, сидел с ним в одном лагере и хочет вернуть семье его меховую шапку. Но сейчас ее у него с собой нет, и он хотел бы зайти еще раз.
Бабушка гостя в дом не пригласила, расспрашивать ни о чем не стала. После ареста деда в 1940 году она жила в постоянном страхе. Даже извещение о его смерти сожгла. Никаких разговоров о лагере слышать не хотела.
Человек пообещал зайти еще раз, но больше не пришел. Возможно, никакой шапки и не было, а бывшему лагернику просто некуда было идти…
Солдат вермахта
Ему 91 год. Он из «выбитого» поколения. Его призвали в девятнадцать, в 1941-м, на русский фронт.
Пять лет он пробыл в плену в Воронеже. Работал, работал, работал… Выжил, вернулся на родину.
Уже три года он лежит почти без движения в своем доме. К нему приходят пять фрау из служб по уходу. Одна бреет, вторая подмывает, третья готовит, четвертая кормит, пятая – не знаю, что. Плюс медсестра. Он старается выполнять их просьбы и указания.
Он всё время молчит, говорить не хочет. Психически он почти здоров. Может быть, за одним маленьким исключением. Время от времени, без всякой связи с действительностью, он повторяет одну и ту же фразу по-русски: «Хлеба дай!..»
О, Русь!..
Иду утром по своему окраинному району. Из окна второго этажа «хрущобы» торчат две улыбающиеся пьяные рожи. В запое, очевидно, не первый день (а возможно, и не первую неделю). Над ними густым облаком – хриплый шансон. Хитровато переглядываются, явно собираются как-то пошутить. Надеюсь, не пульнут обглоданным суповым мослом и не плеснут неизвестной жидкостью, как у нас принято. Что же произойдет?
– Гутен морген! – кричат хором. – Гутен морген!
Петербургские мистики
Борис Иваныч был везуч всю жизнь. Например, как-то раз, прочтя
в состоянии сильного похмелья стихотворение Александра Блока «В октябре» (там, напомню, есть строка «Лечу, лечу к мальчишке малому…»), он, подобно герою стихотворения, решил совершить полет и выпрыгнул из окна. Но, когда Борису Иванычу оставался буквально метр до дна его двора-колодца, с неба слетел огромный орёл, вонзил когти в потертый махровый халат на спине Бориса Иваныча, и аккуратно поставил летуна на ножки. После чего таинственная птица, столь редкая для Петербурга, точкой исчезла в синем небе.
В отличие от свидетелей небывалого происшествия, Борис Иваныч ничуть не удивился. Он пересчитал деньги, бывшие при нем, и понял, что неизвестный орел поставил его перед серьёзной дилеммой: наличности хватало либо на четыре бутылки пива, либо на «маленькую». Борис Иваныч выбрал последний вариант – в первую очередь вследствие простоты транспортировки покупки домой.
Постскриптум: записано со слов Бориса Иваныча.
Столько и мнений…
Знакомая художница сказала продавщице в кафе на Невском:
– Что же у вас на ценнике написано «пироженое»? Надо – пирожное.
Та, не моргнув глазом, ответила:
– Сколько людей – столько и мнений!
Достойный ответ
Как-то раз Джордж Форман, на тот момент чемпион мира по боксу в тяжелом весе среди профессионалов, обратился в полицию с жалобой, что уличный грабитель отобрал у него купюру в двадцать долларов.
– И вы не оказали ему сопротивления? – удивились полицейские.
– Я за такую мелкую сумму не боксирую! – отрезал Форман.
Достойный ответ! А мы-то всю жизнь «боксируем» – и бесплатно, и без надежды на успех…
Aalen, февраль 2013 – апрель 2014