Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
«Пишите просто собственные записки, не гоняясь за фантазией и не называя их романом, тогда ваша книга будет иметь интерес всякой летописи и произойдёт ещё та выгода, что вас будут читать люди не с намерением читать роман…». Кто это написал? А.С. Пушкин в последнем номере своего «Современника». Так что будем продолжать.
«Всякая всячина». Так назывался журнал, который выпускала Екатерина Вторая со своими, кстати, очень симпатичными пьесками (она, правда, просила, чтобы её простили за незнание русских «падежов»). Я в своё время выписывала разные поразившие меня цитаты, жалко выбрасывать. Тут нет никакого дневникового замысла, никакой хронологии, или тематического единства. Пишу подряд.
Жена Набокова Вера (урожденная Слоним) в письме 1958 года (жаль, не записала, кому адресовано) по поводу романа «Доктор Живаго»: «…”Лолита” всё ещё в списке бестселлеров, хотя скоро её, вероятно, вытеснит эта жалкая и ничтожная книжка безвестного Пастернака. Коммунисты преуспели в проникновении своей ничтожной стряпни в клуб лауреатов нобелевских премий. Массовый психоз идиотов, предводительствуемых прокоммунистическими подлецами».
Фёдор Тютчев (в письме 1857 года): «В истории человеческих обществ существует роковой закон, который никогда не изменял себе. Великие кризисы, великие кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики Шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков Пятнадцатых и Четырнадцатых». (Вспомнил Борька[1] – наизусть, когда говорили о Ельцине.)
«Чтобы любить другой народ, надо прежде всего любить свой».
(Боря Подольский[2] в разговоре.)
«Сатурн, пожирающий своих детей». (Крученых[3] о переделке БЛ[4] своих ранних стихов.)
БЛ в письме (сестре?): «…жестокость несчастной России в том, что избранник её уже не спасётся с глаз ее. Он попадает на римскую арену, обязанный ей зрелищем за её любовь… Что же сказать мне, любовь к которому затруднена ей так чрезвычайно, как любовь Германии к Гейне…»
Пушкин: «…с улиц пыльных сметают грязь. Полезный труд./Но позабыв своё служенье/ алтарь и жертвоприношенье/ жрецы ль у вас метлу берут?». Так должна была я ответить БЛ, когда он разглагольствовал о том, как они – он, Маяковский, Асеев и др. – «испортили русский стих», а (, мол,) лучше бы они «шили костюмы или подметали улицы». Но мне было только девять лет и я плохо знала Пушкина.
Перечитывая «Спекторского» (это уже мои мысли). Немного найдется в русской поэзии стихов такой плотности, каждая строфа забита «под завязку», как нынче говорят, реалиями и символами. Особенно две последних главы. И когда Д. Петровский[5] говорил, что Пастернак пишет «вражеским шифром», в этом есть смысл. Ключи к шифру: уборка, ремонт, ломбард, склад (выброшенных и невыкупленных вещей). В начале романа приехавшая сестра (идеалистка, из народоволок) считает, что надо просто убрать, навести порядок, расставить вещи по местам, и жизнь наладится. «Здесь сотню лет полов не мыли!». Известно, как сам БЛ ценил людей ловких (ЗН[6]), умеющих навести порядок. «Зина за три дня вставила стекла!». Ахматова говорила Чуковской, что БЛ любит жену за то, что она прекрасно моет полы. Но уборки недостаточно. Нужен РЕМОНТ. Идёт 1913 год, бурный ремонт России, «ходило море земляных работ» – роман Спекторского и Ильиной идёт на фоне рушащихся стен. Но ремонт – это и надежда на будущее. (БЛ просил не прекращать ремонта дачи даже во время своей смертельной болезни. Он любил саму атмосферу «ремонта».) Однако «прошли дожди событий», и хаос ремонта превращается в хаос разрухи. «Пещерный век на пустырях щербатых»… Удивительно, что это было напечатано! Вещи Ильиной отданы в ЛОМБАРД – на время. Это «породистый инвентарь», прошлое, старая культура, «их приданое» и «горы пыльных беспросветных книг». Но уже не вернется никто. Никто не выкупит. И прошлое из ломбарда поступает на СКЛАД. Его разбирают: «предметы обихода шли рабочим, а ценности и провиант – казне». Как распорядилась казна этими «ценностями» – известно. Воистину, в этом «Медном всаднике», как называл Пастернак свою поэму, и пророчество, и просто краткий курс русской истории, которая «не в том, что мы носили, / а в том, как нас пускали нагишом». (Формула из того же «Спекторского».)
Французский журналист (Франсис Ланглуа, «Фигаро»), молодой человек, пять лет бывший корреспондентом в России, уезжая, прощается со страной. (Перевожу с французского): «Я приехал в Россию совершенно свободным от «пещерного антипутинизма», готовый видеть самое лучшее. Но за эти годы я пережил: 1. газовую войну с Украиной (2006);
2. взрывы национализма (Кондопога); 3. травлю иностранных корреспондентов, закрытие Британского совета и пр. 4. охоту на грузин (2006);
5. убийства Политковской и Литвиненко; 6. войну с Грузией (2008). Полное отсутствие гласности, блокада информации никогда не позволят победить коррупцию. «Тлеющий Кавказ», рост национализма и пещерного расизма, и главное – нравственная «целина» населения, в таких условиях проблема неразрешимая. Огромные заброшенные территории (Сибирь и Дальний Восток), физическое вырождение и демографическая и экологическая катастрофы… Уезжаю я глубочайшим пессимистом насчёт России и её будущего».
БЛ (Примечание к «Вёрстке», 1956 год): «…(общество?) таит под бытовой поверхностью покоя, полного сделок с совестью и подчинения неправде, большие запасы нравственных требований, лелеет мечту о другом и не знает о своих тайных замыслах. Но стоит поколебаться устойчивости общества – стихийное бедствие или военное поражение пошатнут прочность обихода, и тогда тайные нравственные залегания вырываются наружу». Увы!
Толстой: «Для этого нужна энергия заблуждения» (о революциях). Шкловский взял заголовком к своей книге «Энергия заблуждения». «Всю ночь читал Коран. Ощущение войны». (Борька напомнил.) «Что делать, что делать?». Надоело слышать. Спросите лучше: «Что делать с собой?».
8 февраля. Метель, позёмка, красота! Встретились с Борей и Аленой[7] у Третьяковки. Посмотрели выставку рисунков, потом – экспозицию, посвященную 650-летию Рублёва. Троица, Звенигородский чин, несколько икон из кремлёвского музея. Как ни хороши эти иконы, не могла сдержать дурных чувств. Почему-то выставка «под благословением патриарха» при участии Чаплина, Кураева и прочих мракобесов накладывает лапу и на Рублева. Гиды постными елейными голосами повествуют о божественной благодати, «православном сиянии». Но ведь это музей пока ещё! Две кликуши в длинных юбках падают на колени, умильно взглядывают в сторону моей, такой «православной» физиономии: «Так хочется приложиться, правда?», «Идите в церковь!»… Но им и в голову не приходит, что кто-то не хочет «приложиться»: «Да-да, здесь совсем как в церкви!». Дожили! Взяла книгу отзывов, написала: «Удивляет, что посетители музея падают на колени… Когда я бываю в музее арабского искусства, я никогда не служу намаз. И в Лувре перед мадоннами свечи никто не зажигает. Пока ещё это музей!». Боря и Алёна тянули меня к выходу. На воздухе, окунувшись в мягкую метельную красоту, успокоилась. Царство Берендея… Белым-бело. Только фонари, красивые, стильные, облепленные хлопьями, чуть желтеют. Метель – она вне времени.
Пётр Сувчинский[8] в статье о Блоке: «При трагическом мироощущении нет связи, а есть только разрывы, надломы и концы. Точно смерть много раз примеривается, целится, в ослабленных предвещающих признаках врывается в человеческую жизнь: разлука, измена, болезнь». Вот и Вадик[9] не помнил, не хотел помнить детства, юности – оборвано… Ранение, арест, эмиграция. «Примерка». Недаром он свою книгу назвал «Поэт в катастрофе».
Тургенев (в письме к графине Л.) о русском языке: «Русский язык удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырёх свойств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе, а в языке они есть».
Перечитывая «Доктора Живаго» (это опять мои соображения). Роман выстроен лучше, чем мне раньше казалось. Не обращала раньше внимания на эти мастерские реплики, подхваты, почти как у Толстого (сын Анны в эпилоге романа играет в детскую железную дорогу). На первых страницах – самоубийство отца. Мальчик издалека видит остановившийся поезд. Поезд – место встреч и гибели. Железная дорога-нить, на которую нанизано повествование. «Скорый» и самоубийство (издалека) – в начале. Потом Брестский вокзал, железнодорожник Тиверзин. Вагон с глухонемым. Теплушки на Урал. Бронепоезд Стрельникова. Как рондо – опять «скорый», увозящий Лару. И в конце – замызганный набитый трамвай.
Но по-прежнему раздражают «народности»: все эти «энти», «эфти», поговорки («Жужелица – конская строка»?), имена, по-прежнему испытываешь неловкость. Отсюда и пьеса – Ветхопещерников! Иоанникий! Стратон… Почему БЛ туда тянуло?
(Как Д. Быков написал в своей книге: «не лезет ни в какие ворота… ни фарс, ни трагедия… балет!») Не замечала, что в романе так много текстов из молитв и стихирей на старославянском. Стало быть, верно, что знал наизусть службы, что с детства впечаталась красота православного богослужения (няня водила в церковь Флора и Лавра, крестила по «упрощенному» обряду). Помню, гуляли как-то вечером по Измалкову, я сказала: «Да, на земле мир, в человецах благоволение», он так обрадовался: «И ты это знаешь?» А я думала просто рассмешить – «в человецах»!
Гёте: «Стихи не делаются из воздуха. Все мои книги – из действительности». (История с Фредерикой Брион и «Фауст».) Достоевский – Мережковскому: «Чтобы стихи писать, страдать надо». (Часто повторял Н.И.Харджиев о Вадиме.)
Толстой (в записи Гольденвейзера): «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь Ивана Иваныча и Марью Петровну. Нельзя уже писать – «она распустила волосы…». Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что с ними было».
Розанов на ту же тему: «Интимность всегда с вами. Паутинки быта… снежинка одна во вьюге… Переписки, письма – золотая часть литературы. Дай Бог этой форме воскреснуть в будущем… Вместо ерунды в повестях печатайте дело. Лучше в отдельных книгах – воспроизвести чемодан старых писем. Вот и зачитался бы с задумчивостью иной читатель». Этим и занимается Наташа Громова[10], перед которой я просто преклоняюсь.
Майя Кучерская, критик, в статье о моей книге «Пастернак и Ивинская» (Вагриус, 2006): «Драгоценна расстановкой акцентов. Эта книга учит неосуждению. Особая правда – не историческая, но высшая».
С. Аверинцев[11] о БЛ: «Пастернаку не угрожает опасность стать музейным экспонатом. Бывают времена, от него отказываются, коробят его «нелепости», «провалы вкуса», но через некоторое время именно в них (например, даже в уподоблении солнечного дня гигантской яичнице) открывают нужную, как воздух, поэзию». И Шаламов пишет (в письме): «Черт знает что он сделал! Столько нового втащил в поэзию!»
«Меня будут упрекать за смелость до тех пор, пока, поняв до конца, не упрекнут за робость». Анатоль Франс. (Мейерхольд взял эпиграфом к своей книге «О театре».)
БЛ о христианстве (письмо к балерине Улановой): «…поклонение этой силе тысячелетия было религией, и опять ею станет. Мне эта сила дорога в её угрожающей противоположности той, тоже вековой, лживой и трусливой придворной стихии, нынешних форм которой я не люблю до сумасшествия…»
Корней Чуковский (дневник без купюр): «Зачем он (БЛ) так болтает, он же нас всех подводит, насколько Зощенко лучше ведёт себя, выступил, обещал исправить ошибки». О Шолохове: «Обаятельный, блестящий, родной». О Федине: «Милый-милый… Чудесные глаза». О министре культуры: «Умный, родной».
Евгения Владимировна (первая жена БЛ) пишет ему в 1959 (!) году из дома творчества в Коктебеле: «Я остаюсь ещё на месяц. Можешь ли ты выслать денег?». Что это: избалованность, эгоизм или просто непонимание положения? В 1959 году власть, мстя за роман и Нобелевскую премию, объявила Пастернаку экономическую блокаду, переводы запрещены к постановке, договора расторгнуты, в получении гонораров за роман через инюрколлегию отказано… Вопрос стоял просто о выживании. Иностранный издатель посылал иногда деньги через знакомых журналистов. Я встречалась с ними в метро (помню итальянца Гаритано, немца Руге), они передавали мне деньги для БЛ в конвертах, иногда экземпляры романа. За мной следил КГБ (за эти «подвиги» я и была арестована как «контрабандистка»), это было опасно. ЗН впоследствии назовет эти деньги «грязными», однако на них жили. А Евгения Владимировна хочет еще месяц беззаботного купанья!
Нет, права была Ариадна (А.Эфрон), писавшая мне о «семье»: «Ах, Господи, кого из них могу хотеть увидеть! Встречаться с ними не хочу ни с кем».
Розанов о Германии: «В жизни каждой нации, даже самой счастливой и удачливой, возможны трагические страшные минуты… Когда она окружена со всех сторон поднявшимися волнами злобы, гнева и криков “не уважать”! Вот это – “не уважать!” – перекинувшись через Канта, Фихте, Шеллинга дойдёт до монолита, где стоит Гете, и отступит назад…».
Розанов о французах: «Их наивность. Наивность, т.е. прежде всего неиспорченность, нерастленность крови, расы (а сколько в Европе ползло “худых слухов”!)… что-то весёлое и открытое, а главное – совершенно детское, совершенно безыскусственное и доверчивое было в лицах и движениях (матросская эскадра в 1897 году в Петербурге) многих… Русский, кроме того, что он прямо говорит и делает, вечно что-то ещё около этого думает… От этого он так неуклюж, связан в движениях, пьяный – вечно ломается. Народ с бесчисленными “задоринками” в душе, может быть, и хорошими, но часто – скверными. Что-то неясное, тёмное есть в нём, затаивающееся, “народ-мистик”… “Пуд соли надо съесть с человеком” по пословице, прежде чем окончательно убедишься, что это точно не мошенник… Этой, может быть, глубокой, но неприятной неясности нет во французах. Говоря или делая что-нибудь, француз, очевидно, около этого ничего и не думает; это не легкомыслие – это просто ясность природы…». С поправкой на время, прожив во Франции почти 30 лет, не могу не согласиться.
БЛ в письме Шаламову (получив его лагерные стихи): «Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота ещё не делает Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже и быть человеком».
Прочла книгу А. Эткинда «Хлыст», на полях пометки Вадика карандашом. Работа колоссальнейшая, сведения собраны чрезвычайно интересные. Но язык!! «Модификация деривации перцепции кастрации в дискурсе…» и т.д. Тут и до «латентной сексуальности пятачка» и «фекально-анального комплекса кролика» (В. Руднев в книге о Винни-Пухе) недалеко. А в сущности, к чему сводится? Рогожин (из семьи скопцов) ходит всё время с ножом, хочет кастрировать Мышкина. Мышкин, увидев нож, падает в припадке, перед ним все «кружится» («кружение» хлыстов). А о Блоке! Видно, что не любит. Правильно писал Тынянов – ну, кто помнит «Катилину» или статьи последних лет? Разве Блок – в этом? Тогда все интересовались сектами, в воздухе было. Но Эткинд выуживает какие-то странички, где Блок вспоминает, что в детстве ездил на «мерине», стало быть, кастрированном жеребце, и во всей его поэзии главная тема – скопчество, кастрация, революция – кастрация… Можно доказать, что и Ленин – скопец, на Волге вырос, там хлыстовские скиты были. Но мне больше нравится «Ленин-гриб» (Курехин[12]).
Вчера президент России принял Н.Д. Солженицыну[13], о чём было объявлено и показано по всем каналам. Вручает Путину новые книги мужа и тоном «спокойного достоинства» просит включить в школьную программу «Архипелаг» и увеличить с 2-х до 6-ти, часы преподавания литературы в школе. «Без знания прошлого оно может повториться». С такими же благими целями ходят либералы и на путинские чаепития. Но разве ей не приходит в голову, что просить царя об изменении школьного расписания – унизительно? Впрочем, дело не в этом, в тоне. Вот Гоголь пишет, как Чичиков меняет тон в общении с Коробочкой: «Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец век не смекнёт и не поймет всех его особенностей. Он почти тем же голосом
и тем же языком станет говорить и с милльонщиком, и с мелким табачным торгашом. У нас не то: у нас такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим 200 душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их 300… Словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки». Вот этот тонкий оттенок – раболепства и сознания своей миссии, униженности и высокомерия, только мы его чувствуем. Ничего не изменилось почти за 200 лет.
Я – человек необидчивый, в чём вижу свою главную добродетель. Это очень сближало меня с нашим любимым Марксом (так шутя мы называли отца Вадима. «Да пошли они к черту, говнюшки!», – так он отмахивался от недоброжелателей). Он с тайным восхищением говорил мне о своей жене, нашей бабушке, как раз «обидчивой»: «Ты не представляешь, какая гордыня!». Не обиду – но недоумение вызывают некоторые оскорбления в адрес нашей семьи. Была в книжном магазине «Библио-Глобус», бросилась в глаза книга Бориса Соколова: «Кто вы, доктор Живаго?». Перелистала. «Ивинская, раздобревшая после двух родов… Видно, что и в военные годы ей жилось неплохо…». И так далее. Кто вы, господин Соколов? Почему такая брезгливость, почему взят такой хамский тон? Я его не знаю, с мамой он был незнаком. Посмотрите на фотографию 1943 года – измученная, забывшая о своей внешности женщина, на руках двое детей, муж скончался, мать в лагере (в Сухобезводном). Выкапывала картошку на колхозном поле по ночам, была донором (ради карточки), кормила вшей для противотифозной сыворотки, в теплушках добиралась до этого Сухобезводного, чтобы вытащить умирающую мать… «раздобревшая после двух родов». Тут какая-то непонятная физиологическая ненависть. Вызывает только недоумение. Почему? Впрочем… «Да пошел он к черту, говнюшка!»
Конечно, легко не обижаться на какого-нибудь Соколова, которого я не знаю. А вот Вячеслав Всеволодович Иванов, когда-то мы звали его Комой… Его воспоминания (они были опубликованы сначала в «Звезде») называются «Перевёрнутое небо», вышли отдельной книжкой, тоже стоят в магазине на «пастернаковской» полке. Перелистала… Горько, больно. Сколько мы с ним вместе пережили осенью 1958 года, во время «нобелевской» травли Пастернака! Вместе ездили в Переделкино, возили БЛ письма поддержки, гуляли с ним по поселку, где все дышало угрозой, страшные дни «античности или ветхого завета», как БЛ писал об этом времени. Ведь Кома даже стихи мне посвятил: «По испытанному вместе / вы мне больше, чем сестра. / Нас сближала боль известий, / поезда и вечера./ Надвигавшееся горе/ так объединило нас, / как бывает только в споре / с… (дальше забыла)». И я написала ему в ответ стихи (писала уже в камере на Лубянке), где тоже были и поезда, и вечера… И к маме (так мне казалось) он относился с симпатией, с сочувствием. И вот читаю в книге, что Ивинская была двуликим Арлекином, что она «использовала ситуацию в своих целях, вовсе не заботясь о безопасности Пастернака»… «своими кознями Ивинская способом злоречия, приближающимися к клевете (а что за язык, господи!), хотела очернить друзей, чтобы приблизить Пастернака к себе…». И это мама, всегда стремившаяся всё сгладить, всех примирить! Как будто не сам БЛ написал: «Друзья, родные, милый хлам, / вы времени пришлись по вкусу…».
За поддержку Пастернака Кому уволили из МГУ, где он преподавал. Это было зимой того же 58-го года. Заседал расширенный «учёный совет», где это всё решалось. Я мерзла, ждала его у входа в старое здание университета на Моховой, во дворике, темно уже было, снег валил… Он вышел, уже исключенный, я взяла его портфель, допоздна гуляли по зимней снежной Москве, договаривались даже, как вести себя на следствии, если нас арестуют… Помню, он сказал: «Как хорошо, что всё это случилось, когда мы еще молоды…». И так измениться! Оплевать своё лучшее, может быть, время, то самое «воспоминание», необходимейший компас в жизни, о котором говорит Алеша Карамазов в «речи у камня». Конечно, годы, ведь за 80 уже. Но, как сказано в молитве, «не отверзаеши меня во старости…»
Или Евгений Борисович Пастернак, ладно, пусть земля ему будет пухом, он столько сделал для памяти «папочки», подвиг. Но какая-то неостывающая ненависть к бедной ОВ. Натыкаюсь на примечания в пятитомном СС. Цитирует письмо БЛ в Грузию к Н.А. Табидзе: «Тут было несколько страшных дней. Устроили заседание в союзе писателей типа 37-го года, с требованием расправы, высылки, кары… Присутствовала и ОВ». На этом обрывается, можно подумать, что и ОВ была заодно. Но ведь в письме БЛ дальше идет запятая: …присутствовала ОВ и АВ (Старостин), пришедшие в ужас от происходящего и которым не дали говорить». Но ЕБ счёл нужным иначе расставить акценты, вроде и не исказил ничего, однако… Не говоря уже о прямом подлоге, когда он в сборнике «Письма к сестрам и родителям» приводит английский текст БЛ: «Я хотел бы взять с собой ОВ и Ирину», а потом свой перевод: «Я не думаю брать с собой ОВ…». Почему он в своей обиде на «папочку» перепрыгнул через истинную разлучницу – ЗН – и выместил праведный гнев на той, которая, казалось бы, является справедливым возмездием? Потому что она была из «другого круга»?
Наташа (Громова) рассказывала о своем плане фильма «Полоний и Гамлет», который она хотела бы сделать. Мне очень понравилась идея. Гамлета, как известно, чтобы убить, Клавдий посылает на корабле в Англию. С ним плывут Розенкранц и Гильденстерн, потом история с пиратами, подменой письма и прочее. Это тема, а вариация, которую предложила Наташа, такова: в Англию из Франции в 1935 году плывут Пастернак и Щербаков (член ЦК, ответственный за советскую делегацию на парижском конгрессе), что чистая правда, так и было. В это время Пастернак был, как он сам писал, в состоянии полупомешательства, глубочайшей депрессии, такое впечатление он произвёл и на сестру, и на Цветаеву (ушел из кафе за папиросами и не вернулся), да и выступление его было странным, выпадающим из общей «линии». Всю ночь в каюте он не давал Щербакову спать, длился бесконечный бессвязный монолог (его надо придумать), настолько безумный, что, вернувшись в Ленинград, Щербаков сообщил Зинаиде Николаевне, о душевной болезни ее мужа, чтобы она приняла меры. «Этот диагноз, – как вспоминал впоследствии сам Пастернак, – спас меня тогда». Спасительное безумие Гамлета, защитная маска.
Я предложила добавить для сюжета Эренбурга и Бабеля, Розенкранца и Гильденстерна, покорно выполняющих волю короля. Можно добавить и такой нюанс: язык Гамлета у Шекспира отличается от языка остальных персонажей, он слишком «культурный», полон разных отсылок – Ниобея, Геракл, нимфы, Дидона, судья Израиля и т.п., ведь Гамлет был очень образован, учился в Виттенберге. Французский язык Пастернака, на котором он написал текст своего выступления в конгрессе, был тоже слишком старомодным, литературным, и Бабель (или Эренбург?), прочитав, посмеялись и посоветовали ему выступать с речью на русском. В диалоге в каюте (Пастернак – Щербаков) можно подчеркнуть эту разницу культур, довести до абсурда. Ну, и как эпилог – «театр террора», 1938 год, когда БЛ берётся переводить Гамлета (многие считают, что это лучший его перевод, да и время для перевода выбрано не случайно!), говоря уже голосом Шекспира – тут и «Дания-тюрьма», где правит убийца, которому «все лижут руки», и бессилие героя что-либо изменить, его отчаянье: «А я, тупой и жалкий выродок, слоняюсь / в сонливой лени… Что ж, я трус?». В этом самобичевании много личного.
Да, хорошо бы сделать такой фильм, но Наташа слишком занята, на неё всё время сыплются из разных сундуков вдруг обнаруженные архивы, интереснейшие дневники, письма, а кто как не она способен по-настоящему такие материалы обработать? А материалы такие, что и Шекспир бы призадумался…
Вернулась домой и перечитала «Гамлета». Да, вот это язык, какая ёмкость фразы, какая мускулатура текста! Иногда даже слишком круто (дыхание опережает слово). Заодно и для себя открыла новое в сюжете, раньше не задумывалась. Фортинбрас (это тень из будущего) идет с 20.000 солдат (за счёт казны, между прочим) завоевывать «кусочек Польши», по сути, «из-за выеденного яйца», лишь бы «другим не досталось». Это почему-то восхищает Гамлета, он в этом захвате видит «вопрос чести». Бедная Польша! Вечный «кусочек»! А как кончается пьеса? Конец датской династии. Будут править норвежцы. Передел Европы. И «безвольные страдают больше всех»… Не к себе ли обращал Пастернак этот несправедливый упрек?
Внезапная перемена погоды. Холод ночью, горячей воды нет, обещан целый день дождь и грозы, а мы уже договорились поехать в Переделкино, ведь у меня совсем не остается времени. Ливень (иногда даже градины сыпались) просто пронизывающий, ветер, зонты ломаются, но мы мужественно добрались до кладбища. Все это небольшое, некогда зелёное уютное пространство перед старой церковью занято стройкой – и я, и спутницы мои содрогнулись. По образцу храма Христа Спасителя воздвигается несоразмерное монструозное сооружение – «храм Георгия Черниговского». (Это уже третья церковь на очень небольшом, метров 500 пространстве. Столько прихожан???) В старую колычевскую все-таки зашли, я хотела незаметно положить на столик «для поминаний» те иконки и крестики, которыми меня наградили в Киеве и в Грузии, здесь они более уместны, чем в моём атеистическом доме, но довольно симпатичная служительница с радостью подхватила их, тут же приложилась: «Ой, это из Лавры! А это от святой Нины! Отдайте мне, я за вас помолюсь». Отдала ей. Неужели в нынешней России возможна простая искренняя вера? Где же она скрывалась до путинского посвиста? (Об одиночках не надо мне говорить, всегда есть и будут праведники.) Раз велено, повалили все молиться. А если бы не велено? (Помню, у Андрюши, нашего младшего сына, в детском садике, где всегда были проблемы с «обслуживающим персоналом», нянечкой работала молодая славная девушка. Как-то раз прихожу, её нет. Заведующая в ответ на мой вопрос объяснила: «Она однажды меняла постельки, наклонилась, а у нее крестик свешивается» – «Ну и что?» – «Так ведь она с молодежью(!) работает, вредное влияние может оказать. Пришлось уволить». Вот так было совсем недавно! Поверишь ли после этого бабушке – моей ровеснице! – в платочке?) В благодарность за мой подарок повели нас за алтарь, к особо чтимым иконам, разрешили поставить свечки. Что делать, поставили.
У мамы на могиле прибрали, вырывали крапиву, протерли надписи, совсем не видны. У «крутых ребят», что купили старый участок рядом с нашим и где похоронен их пятимесячный ребенок, все обустроено на славу, мраморный столик, скамейка, над покойным младенцем эффектное надгробье. На этом столике мы и разложили наше угощенье, открыли вино, Мите поставили рюмку. Всё-таки это хороший обычай, пусть и языческий, если помолчать, подумать, вспомнить, рождается какой-то отклик, легче на душе. Но дождь усиливался, рискнули зайти в ресторан «Дети солнца», где на веранде нам дали даже пледы, и не привыкшие к таким скромным посетителям элегантные официанты, тем не менее, подали чай и печенье.
В Шереметьеве. Как обычно, доехали с Сашей[14] до площади Маяковского и – в пробку. Ни туда, ни сюда. Просидели полчаса, Саша не может развернуться, я схватила чемодан и пешком по снегу на вокзал. Успела. В аэропорту обошла газетные киоски. Вот что встречает пассажира из-за границы на первых же шагах в России: издательство «Яуза-пресс». Книги: Мухин. «Правда о Холокосте». Аннотация: «Нам твердят о 6 миллионах, но мы в свободной стране, а не на продажном Западе, можем сказать правду». Петухов. «Если бы Сталин был жив». «Клеветникам Сталина». И так далее…
Самолет был полупустой. Я сидела в проходе, подошел парнишка, лет 20, сел к окошку, вежливо попросил пропустить, всё по-русски. Он всё вертелся, хотел заговорить, слышу – легкий акцент. Оказалось – итальянец, Андреа, из Венеции. Полюбил Россию, выучил русский в университете, получил стипендию на год для стажировки в России. Бедная Венеция! В свое время каждый западный город имел «побратима»: Гавр – Петербург, Марсель – Одессу, Лимож – Гродно (это было при СССР, но до сих пор в домах лиможских «побратимцев» стены завешены белорусскими вышивками), Венеция – Астрахань! Он провёл год в Астрахани. Жил в общежитии: «Да, я там научился материться». Он был единственным иностранцем в городе, на него ходили смотреть. «Странный город. Крепость красивая. Но целлюлозный комбинат… Люди жёлтые, женщины старые, в два раза старше выглядят, чем на самом деле. И экология. Никогда не буду есть рыбные астраханские консервы! Рыба отравлена. Я там чуть не умер, не зная… А в университете очень много пьют».
Он летит в свою Венецию, у него в Париже пересадка. «А что вы дальше будете делать? У вас такой хороший русский!» «Я хочу вернуться в Россию. Я очень её люблю. Только не в Астрахань».
«И мщенье, бурная мечта ожесточенного страданья». Кто это написал? Пушкин? (Спросить у Борьки.) Да, Алеко, Арбенин. Тонко чувствовали оттенки страстей наши классики. Но вот за что мстит, например, Путин Ходорковскому? (Поправка на век.)
Вечный вопрос: насколько Цветаева была в курсе дел своего мужа, его работы на НКВД? Как писал Д.В. Сеземан в своей книге: «Confessions d’un meteque: 75 ans d’errance entre Moscou et Paris», Цветаева не была сумасшедшей и понимала, что деньгами, которые приносил Сергей Эфрон, оплачивалась его работа на эту организацию. (Как пишет тот же Сеземан, работали не ради денег, но деньги брали.) Но она наверняка не имела представления о характере работы – убийствах, слежках, провокациях. Даже Аля (А.С. Эфрон), помощница отца, мне кажется, довольствовалась «их» версией, искренне верила отцу. Помню, она говорила о смерти сына Троцкого в больнице якобы от аппендицита (на самом деле это было убийство): «Пока они (друзья Троцкого) искали хирурга-троцкиста, началось воспаление, когда нашли, было уже поздно».
Цветаева демонстративно не читала газет («Читатели газет–глотатели пустот»), а ведь Сталин распорядился печатать в коммунистических западных газетах отчеты о процессах, речи прокурора, признания обвиняемых. Хорошо, не читала. Но даже не читая, не могла о процессах не знать, в русских кругах происходящее в СССР не могло не обсуждаться. И ей, с её умом, верить чудовищному сталинскому спектаклю? Как трудно всё это понять. Теперь с чувством стыда (за неё) читаешь стихотворение «Челюскинцам», в котором она восхищается, что спасена со льдины была даже собака. «На льдов произвол / ни пса не оставили!», «Да здравствует Советский Союз!» А что испытала она, прочтя (или рассказал кто-нибудь) в речи Вышинского, обращенной к замученным обреченным людям: «Расстрелять как поганых псов!». Вспомнила ли «Челюскинцев» и спасенную собачку?
Особенно страшно читать в показаниях Сергея Эфрона (об этом есть в книге И. Кудровой «Гибель Цветаевой»), что он «устно сообщал работникам НКВД о том, что Клепининым нельзя доверять». Это о людях, с которыми делили кров в Болшеве, вместе обедали по воскресеньям на террасе, своих «боевых соратниках»! А честь бывшего белого офицера, героя «Лебединого стана», да просто порядочного человека, для которого невозможен донос? Да, его пытали, мучили, кто может выдержать оруэлловских крыс? Но ведь сообщал – до ареста, до пыток. И Аля встречалась с агентом НКВД Зинаидой Степановой в «Метрополе», и рассказывала о разговорах на даче… Невозможно это понять.
В «Записных книжках» Чехова некий «гимназист» выражается так: «Всё это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности». Мне кажется, многие мемуарные книги последнего времени можно так определить. И мои в том числе.
Гоголь в «Записках сумасшедшего» от 86 мартобря: «Уже, говорят, во Франции большая часть народа признает веру Магомета».
А сколько гениальных подробностей рассыпано в отрывках, неоконченных пьесках. Вот, например, сердцеед Собачкин перечитывает обращенные к нему любовные послания: «Я очинь здарова… видела вас в тиантере…». Черт возьми! Правописанья нет! Вот еще другое: «Я для вас вышила подвязку». Что-то буколического много, Шатобрианом пахнет. Нужно поискать чего-нибудь сильного, где виден кипяток, кипяток. «Жестокий тиран души моей!» Вот как надо писать! Чувствительно, а между тем человек не оскорблен.
Мы в юности так же классифицировали поклонников.
Кажется, Розанов, не любивший Гоголя, обвинял его в том, что силой своего слова он слепил из русского этноса всех этих Чичиковых, Коробочек, Губернаторов, Ноздревых, и по этой гениальной матрице и стал оформляться великий народ. Два века почти прошло, сейчас смотрю на киевский Майдан и не могу отделаться от параллели: Сорочинская ярмарка, где бродит Басаврюк, ищет свою свитку, пан голова (Янукович), дьячок (Яценюк похож), на дне майского пруда томится прекрасная панночка с загадочной темнотой внутри… (написано осенью 2013 года).
Прочитала у Синявского о знаках препинания – какой писатель какие предпочитал. Ну, Маяковский – Цветаева – тире, это известно, задерживали опережающее дыхание. Розанов и его кавычки – столько об этом написано, тот же Синявский, его обожавший, немало страниц посвятил этим кавычкам. О себе он пишет: «Я тоже люблю тире. Но важнее двоеточие: в нём дано направление фразы, уводящей вглубь текста.
А ещё я люблю скобки. Не то что люблю, а хочется постоянно говорить в скобках, забиваясь куда-то между слов, глубже, в нору… В прозе скобки могут сыграть не подсобную, а первую скрипку, образуя пещеры, запруды, ущелья…». Я не могу физически удержаться от скобок, так и тянет спрятаться. А вот Вадик всё время пользовался точкой с запятой. Какой-то совершенно архаический знак, 19 век, в нынешней прозе не встретишь. Ну поставь точку посредине своих бесконечных периодов! Нет, я ещё не все сказал…
Известное выражение из письма Пушкина к Вяземскому, когда он благодарит за посланные стихи: «Критику отложим до другого раза. Ныне каждый порыв из вещественности драгоценен для души». А ныне? Мне особенно нравится, что Пушкин, так любивший французские изящные термины, поставил здесь не «материальное», «материю», а это косолапое русское – «вещественность».
Вообще удовольствие от чтения этих писем трудно переоценить. Можно узнать даже удивительные вещи из la vie quotidiennne. Вот Пушкин без конца жалуется на свою «аневризму» и пишет, что некий молодой врач из Пскова, правда, спьяну, предложил ему операцию, сказав, что иначе он до 30 лет не дотянет. Но разве тогда делали операции на сердце? Да еще в Пскове? Или его мечта поехать в Лондон и увидеть «паровые корабли». А это 1824 год. Но почему же в России и в Крымскую войну через 30 лет был только парусный флот? Ведь если о «паровых кораблях» знали даже в Михайловском!
БЛ в письме к Нине Табидзе в декабре 1955 года, когда окончательно выяснилась трагическая судьба Тициана, утешая ее, пишет: «О как давно почувствовал я сказочную, фантастическую ложь и подлость всего, и гигантскую, неслыханную, в душе и голове не умещающуюся преступность!» В этих замечательных письмах (они не раз опубликованы, их стоит читать и перечитывать!) иногда встречается цифра 25. «Вот уже 25 лет как я нахожусь в фальшивом положении…» То отчуждение началось с начала 30-х годов.
Три (на мой взгляд) главные темы этих потрясающих писем:
1. поддерживал, сам уже не веря в спасение Тициана, в ней надежду, писал письма Берии, Сталину, радовался непроверенным слухам (искренне ли?) о том, что Тициан жив… «Ложь во спасение».
2. денежная помощь. До самой своей смерти в 1960 году регулярно отправлял ей деньги, то под видом гонорара, то «якобы мне переплатили в “Заре Востока”», то просто денежный перевод и ласковая записка при нём… В отчаянье, если нет денег и вынужден задержать перевод.
3. смешное. Так и слышу недовольное мычание БЛ: «Да вы с ума сошли!» Грузинские поэты, да и сама Нина Табидзе, со всей грузинской щедростью засыпали его подарками: с оказией или просто с проводником. «Пришло два вагона от Чиковани, как хорошо, Нина, что вы не прицепили к ним свою платформу!». Бутылки с вином, фрукты, сулугуни, чурчхела – всё от щедрой грузинской земли. Но эта обаятельная широта имеет свои неудобства, БЛ всё хочет объяснить, что «не надо, хватит»… Он должен ехать на вокзал, встречать поезд, который должен придти в 10 утра, а приходит в час ночи. Чтобы не огорчать посылавших, пишет: «Я очень хорошо провел эти неожиданно свободные часы…». Можно себе представить! Каждый раз с этими дарами что-то приключается: то он кладет бутылки с вином на подоконник, а за ночь вылетают пробки, и ему приходится мыть окно и пол; то Ливанов, споря с Нейгаузом, разбивает бутылку чачи об угол стола, и как деликатно пишет БЛ, «мы всю неделю дышали ароматом винограда…»
Что меня ещё заинтересовало: отношения с Чиковани, с его женой, были не просто теплыми – это было глубокое взаимопонимание на уровне поэзии, общих взглядов на её задачи, их переписка – Гёте и Шиллер. А вот весной 1959 года, когда БЛ был в Тбилиси и Чиковани был еще жив (он умер в 1966 году), они не встретились.
Неужели Чиковани боялся
поддержать гонимого друга? О встречах с
Сам БЛ этому удивлялся: «Я живу в совершенной тишине и одиночестве… Вероятно сюда дали знать писателям…» (это уже из писем к ОВ).
Письмо Белинского к Гоголю по поводу книги «Выбранные места из переписки с друзьями». В школе мы этот манифест революционного демократа учили наизусть, это входило в общий тогда курс обличения самодержавия. Потом, в 70-годы, когда начались мистические поиски русской духовности среди интеллигенции, это письмо квалифицировалось как пошлость «западника». (Кстати, среди тех, кто заново перечитал «Выбранные места» и считал эту книгу трагической и глубокой, а Белинского демагогом, был и Вадим.) Перечитала Белинского заново. Очень под многим можно подписаться, надо снова включать в школьные программы. Стяжательство, сервилизм, невежество духовенства, «попов», как он их именует. О глубокой религиозности народа-«богоносца» – «У нас эта болезнь называется mania religiosa, русский человек земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще через край хватит…», «Религиозность не привилась даже среди духовенства – отдельные исключительные личности ничего не доказывают». «Вольтер, силой насмешки понизивший уровень фанатизма, больше христианин, чем русский православный». «Христос до тех пор был спасением людей, пока не стал церковью». И вопль, такой искренний: «Но Христа, Христа-то зачем вы сюда примешали!» Боже, когда смотришь на эти физиономии под митрами, Чаплины, Гундяевы, Кураевы… Только катакомбное христианство возможно сейчас.
Европа отмечает столетие начала Первой мировой войны. Много интересных книг выходит. А мне вспоминается фраза БЛ из «Повести». Летом 1914 года герой едет с семьей Фрестельнов, где он служит гувернёром, в их имение в Тульской губернии. Он смотрит в окно вагона, подставляя волосы «под прыжки встречного ветра…». Мимо лакированных дверей купе проходит обер-кондуктор, будит пассажиров… проплывают платформы, ограды парка, «как снятое с шеи ожерелье». И в конце: «Так передвигались люди тем последним по счёту летом, когда жизнь ещё обращалась к отдельным, и любить что бы то ни было на свете было легче и свойственнее, чем ненавидеть».
Париж – Москва – Париж, 2010–2014
/ Париж /
[1] (Вернуться) Борис Козовой (род. 1965г.) – сын Ирины Емельяновой и Вадима Козового.
[2] (Вернуться) Барух Подольский – известный филолог, автор учебника иврита. Провел 5 лет в мордовском лагере по статье «сионизм». Умер в Израиле в 2011 году. Друг Ирины и Вадима.
[3] (Вернуться) 3 А. Крученых – поэт-футурист (1886–1968).
[4] (Вернуться)
БЛ – здесь и далее – Борис
[5] (Вернуться) Дмитрий Петровский (1892–1955) – поэт. Об истории его отношений с Пастернаком см. книгу Н. Громовой «Узел», М., 2006.
[6] (Вернуться) ЗН – тут и далее: Зинаида Николаевна Нейгауз, вторая жена Пастернака. Ей посвящена книга «Второе рождение».
[7] (Вернуться) Борис Владимирович и Елена Марковна Дубины, друзья Вадима и Ирины.
[8] (Вернуться) Пётр Сувчинский (1892–1985) – музыковед, философ, близкий друг композиторов И. Стравинского, С. Прокофьева и др., живший много лет в эмиграции и умерший в Париже. В 20–30 годы играл важную роль в пропаганде идей евразийства. Его статьи опубликованы в сборнике «Петр Сувчинский и его время», М.,1999.
[9] (Вернуться) Вадик – Вадим Козовой (1937–1999), поэт, эссеист, переводчик и специалист в области французской литературы XIX–ХХ века. Муж И. Емельяновой. «Поэт в катастрофе», изд-во «Гнозис», 1994.
[10] (Вернуться) Наталья Громова – литературовед, специалист по истории советской литературы, автор ряда книг о писателях и их судьбах.
[11] (Вернуться) Сергей Аверинцев (1937–2004) – крупный учёный-филолог, историк культуры, христианский философ.
[12] (Вернуться) Сергей Курехин (1954–1996) – джазовый музыкант-авангардист. «Ленин-гриб» – сюжет-мистификация на телевидении (программа «Пятое колесо», 1991 год).
[13] (Вернуться)
Встреча, о которой идёт речь, состоялась 5 ноября
[14] (Вернуться) Александр Чапкин, художник. Он и его жена Маша – близкие друзья Вадима и Ирины.