|
В ИЮНЕ НАЧИНАЛСЯ ЛИСТОПАД…
Господним летом, памятным втройне,
в родной столице, в римской западне,
не без труда однушку сняв в Отрадном,
как чудь, как перемётная сума,
я думал о сошествии с ума,
не думая уже взойти обратно.
В июне начинался листопад.
Жара стояла или Дантов ад,
не ясно было мне. Неразличимо.
Народ тянулся к знаниям причин,
и если был в мозгу такой почин –
то вот тебе и первая причина:
в Московской синеклизе все равны.
Так всяческие признаки вины –
и в том, что так и что не так подавно –
Отцовских сил с сыновними, по всей
несоразмерности таких идей,
становятся задумчивостью Фавна…
В то лето хлеб в продаже был тяжёл,
ведь мне, ленивцу, сорок первый шёл.
И я им шёл, как божий вздох при Босхе,
всем этим, не легко сказать, годам,
когда я стал, твой выкормыш, Адам,
как бы без малого уже большим лебовски.
А значит, не пропал и не подох,
весь корвалол с «Сердцами четырёх»,
как первую любовь, сменив на грифель,
рисующий, чертяка, в голове
тень Юдина в булгаковской Москве,
где третьей тенью станет Павел Шпрингфельд,
и сам Самойлов этот круг замкнёт.
Кино как будто здесь совсем не в счёт,
да тридцать шесть в термометре – не шутка.
В июне начинался листопад.
Писал стихи я как-то невпопад,
но так читал, что становилось жутко.
ПУТИНА
Как, бывает, легко, как легко, вот,
для стихов подвернётся повод, –
скажем, чайка летит речная
и кричит тебе:
– Мать честная,
не дурак дурака во славу,
ты, рыбак, научи халяву
жирный жемчуг икры по-братски
заводить в твой сачок дурацкий!
…Ничего ей не отвечаю.
Так, иду себе, сочиняю.
Ведь Эвтерпа сродни авгуру,
наблюдая, не то чтоб сдуру,
как путём отдалённо сходным
стало в мире добро подводным,
раз уж он и на водах тесен
от азартных козлиных песен.
Впрочем, зная, какого рода
глаз под бровью путепровода,
можно посуху без водички
в рыбий рай махнуть в электричке;
можно пёхом – но как дознаться?
Проще рыбке не заиграться,
ползунков не сносив по каждой
крупной сделке с духовной жаждой.
Сей железнодорожный узел,
кругозор до грузи?л не
сузив,
поплавки мне напомнил было,
с чёрной леской на все удила…
Пост замера т?ков утечки
миновал ровно в пять, до речки
остаётся не больше мили,
а по совести – всё, чем жили.
* * *
Густая листва на деревьях судьбы,
над спящей землей мы лавиной нависли.
Не плотник-сентябрь нам сколотит гробы –
но тот, перед кем не достанет нам смысла.
Вот так, без надежды на вечность спустя,
всего и делов-то – нести ахинею:
мы – шутка в сознании небытия,
но некому, видно, смеяться над нею.
ЭХ!
Эх, непокой, неволя!
Лихо по вам прошлись мы:
Мыслями о расколе
Куплена зрелость жизни;
Мир нищеты безбрежной
Крепок зело и стоящ,
И не вместить нам, грешным,
Всех-то её сокровищ.
Да! мы сыны той силы,
Немощь сквозит которой.
Не оглянусь уныло
На Воробьёвы горы:
Ягодки рву попутно,
И по одной, и п? две, –
Всё отдаляю будто
Сорокадневный подвиг;
В помыслах ли, признаться,
В будничной ли программе
Всё не могу расстаться
С сытными пирогами…
Странно, но вот с годами
Горшей даётся болью,
Ставший грозой над нами,
Спор о свободе воли.
ТЫ УВИДИШЬ
До Кончанского доеду – и умру.
Положи меня в ближайшую нору,
вход землицею присыпь и тёплым мхом.
Стань, прошу, моим последним худруком!
Тем единственным, кто жил и будет жив!
Репетиции на вечность отложив,
Ты увидишь, что и я смогу начать
странно думать и божественно молчать.
* * *
На вагонном табло: «22:22».
Будто в школьный дневник отойти голове
и вернуться со справкой дубовых теней:
«Это смерть, и тебе не угнаться за ней».
Не учебник, iPad потрепать недосуг
о путейный гранит ритуальных услуг,
об учительский пульт или табельный лист
сатурнической ломки твоей, машинист!
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Восемь бед позади: «22:23».
Так-то лучше. А двойки – соплями сотри.
Вот и ранец для ран, ни к чему нам ковши,
с красной больше не надо, ты с вечной пиши:
«Пой, моё колесо: “Ерунда, ерунда!..”,
как любовь, утомляй, круговая езда;
поворачивай, время; буксуйте, часы;
забывайте, как звали; маруся, не…».
* * *
Александровский сад как сад
спят деревья-солдаты спят
и кремлёвских часов заряд
на прицельный мой взгляд
не вперёд летит а назад
словно в этом саду как саду
с миром миру да с славой труду
я уже ничего не жду
никого не жду и народ
ни себя ни меня не ждёт
так что хлынет ли кипеш весь
из-за сада как сада здесь
нашей кровью в ином краю
знать не зная я говорю
что война нам от века мать
ЗИМНЕЕ
Если режет ветер глаза,
раздирает ветер тулупчик,
как не скрыться мне с болью за
боль Твою, Человеколюбче,
тихо веря, коль неспроста
моль и ржа эту боль не тронет,
что и я смогу, как звезда,
просиять на Твоей ладони.
* * *
посад за посадом крыльцо за крыльцом
иудин пожар что коврижки съедает
уже и овины покрылись пунцом
а город злодей всё войну объявляет
сама себе снится его каланча
и ветер огонь воздаянья разносит
и некому рельс потревожить с плеча
когда вся деревня от армии косит
* * *
Пусть твои стихи мастеровитее
и прекрасней всех стихов на свете,
всё одно: от споров до открытия –
весть о непременно близкой смерти.
Что ещё за ней тебе обещано,
что ещё тебе от жизни нужно,
если слов последних горькой трещиной
смазали беспечную наружность
редких чувств испачканные лезвия,
трудных мыслей вольтовые сети?
Господи, кому нужна поэзия
на такой трагической планете!
/ Москва /
|