Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Шесть соток садового участка близ станции Театральная, что по Белорусской железной дороге – это хорошо. И вообще, предел мечтаний для горожанина эпохи развитого социализма.
А для гражданина, у которого никакой иной недвижимости нет и уж точно не предвидится, шесть соток – это не только хорошо. Это предел счастья.
Иван Львович Кабанов этим предельным, даже запредельным счастьем обладал в полной мере. Так как жить ему было негде совершенно, то хибарка размером почти с сортир на участке садового товарищества была верхом мечты Ивана.
Сотки он получил неожиданно легко. Ведь существует «по жизни» и «у судьбы» правило: ежели не хочешь, не мечтаешь и не бьешься за что либо – так оно само и свалится. А ежели мечтаешь и борешься – это ещё неизвестно…
Иван работал последние предпенсионные годы в стольном граде. Но прописку имел аж в Хотьково, у бабки за 10 рублей в месяц, которые и платил ей исправно. Бабка была довольна. И Иван – тоже. Ивана долгие годы наши славные органы, нет, не преследовали. Но и жить не давали.
Поэтому-то обитал он, не имеющий жилья никогда никакого, в котельной на Верхней Красносельской. Ему никто не мешал, и в свои «сутки через двое» он аккуратно выполнял необходимые действия в котельной, уже давно перешедшей на газ. В закутке и спал. Конечно, не раздеваясь. Уже привык за кочевую свою жизнь раздеваться на ночь считанные разы в месяц.
Вот ему неожиданно и предложил начальник ЖЭКа, к которой котельная была приписана, участок. Мол, ты, Иван, без жилья. Вот тебе шанс. Бери участок, строй виллу (так и сказал – «виллу») и обитай на пенсии. И меня вспоминай.
Иван, в самом деле, вспоминал. Ибо обладал свойством, у племени homo sapiens редким – благодарностью. К тому же, сам участок стоил сущие копейки – раз, да начальству – три бутылки белого – два. Вот и всё. Стал обладателем. За такое добро другие бедолаги-горожане годами бились. В очереди стояли. Боролись в парткомах, профкомах и ещё не поймёшь как, чем и каким способом – лишь бы получить эти жалкие сотки.
Иван после получения довольно быстро ушел на пенсию. И начал на своей земле жить. И удивляться. Было чему.
Ему в жизни не то, чтобы не везло. Просто всегда появлялась какая-то преграда, мешавшая двигаться вперед. Получать то, что получали другие.
Теперь он бродил по своим шести соткам. Годы уже подошли такие, что тянуло на воспоминания. Хотя их, этих воспоминаний, было не густо. Да и что было-то?
Детский дом в Пензе. Вначале его мальчишки побили. Он испугался. Долго плакал. Хотя били много, но не особенно больно. Каждому-то было по шесть, семь… девять лет. На следующий день его опять побили. Легонько. Он снова испугался. А ночью неожиданно для себя решил: чтоб не били, нужно, во-первых, не бояться. Пусть бьют – не бояться и всё. Во-вторых, надо стать сильным. Поэтому ещё через несколько дней, когда мальчишки снова на прогулке к нему подступились, он достал из кармана камень и стал на врагов своих смотреть. Просто смотреть.
Вот, оказывается, как просто. Больше к нему не приставали. А потом, когда стали взрослее, появились иные заботы.
Одна из них доставала Ивана, как и других, денно и нощно.
Голодно было. Есть хотелось. Составлялись ударные группы – воровать на рынке. Или у теток сушки рвать. Или у столовок крутиться. Обычно сердобольная уборщица нет-нет, а кости с мясом передаст. Кости эти тут же летели в детдомовскую столовку, и для многих этот отвар мясной был сущим спасением. Ещё бы, шёл голодный 1946 год. И другие за ним, не менее голодные.
Воспоминания мелькали. Да не особенно тревожили душу и сердце Ивана.
Работа всегда была тяжёлая. Или трелевать. Или земляные работы. Или лес валить.
После детдома пошел Иван, вернее, послали, в профтехучилище. Окончил и стал мастером по наладке станков. Его хвалили, и Иван радовался. Впереди, как мечта, высвечивался большой завод с ребятами и девчатами, теплый цех, неплохая зарплата и премиальные. А там и комнату могут дать. Дальше мечты не шли. И правильно. Потому как вызвали его неожиданно в дирекцию, куда работяг вообще не вызывали. И какой-то дядька, в глаза не глядя, сообщил, что мест для наладчиков нет нигде. Поэтому, вот – распределение на земляные работы по укреплению железнодорожной насыпи.
Иван было хотел возмутиться, не такой уж он был и тихий, но тут на него гаркнули несколько здоровых до крайности мужиков. Он и промолчал.
Кормил несколько лет комаров на земляных. Руки от лопаты и тачки совсем такие сделались, что однажды даже заплакал. Потому что уж теперь наладчиком станков никак не сможет работать.
Но пришло время службы в армии. Иван туда – с радостью. Школа жизни у него уже была хорошая, медкомиссии в военкомате он понравился. Сухой, здоровый. Зубов только двух не хватает, да и то из-за драки ещё в детдоме.
Завёл с ним разговор веселый майор. Мол, на флот тебе надо, по всем статьям подходишь. Иван соглашается. В пыльной комнате запахло морем.
Но тут неожиданно к майору подошел лейтенант, что ли. И папочку ему тоненькую, серого цвета передает.
Майор прочитал и аж крякнул. Ивану приказал ждать в коридоре.
А потом и объявили, мол, как окончившему ПТУ и имеющему опыт строительных работ, ему – в стройбат.Иван не знал ещё, что в армии хуже стройбата – только дисбат.
По окончании службы – свободен, а ехать куда? Не в детский же дом. И – по контракту на Дальний Восток. Где и работал и на лесе, и на золоте, и на рыбе, и на нефти. Где и кем только не работал!.. Но однажды плюнул на всё и рванул в Пензу, в детдом. Единственное родное место.
Встретили его и впрямь, как родного. Кто-то из преподавателей помнил. Кто-то просто знал, что ежели пришел бывший воспитанник, то значит, ничего у него в жизни уже нет. Поэтому и старались Ивана все обиходить.
Сразу же дали, вернее, попросили Ивана поработать. Истопником. Уж очень пил дядя Саша, который ещё при Иване с углем возился. Иван согласился, но просил дядю Сашу не трогать и даже готов был на полставки. Но работать, как целый день.
Там же, в котельной, и закуток себе оборудовал. И стало здорово. До того, что и какие-то женщины стали в дежурство Ивана заглядывать. Просили, чтоб зашел в барак, посмотрел, отчего, скажем, батареи не теплые…
Иван заходил. Да. Разное бывало, но Ивану упреков никто не устраивал, скандалов не чинил. Иван просто просил прощения и уходил.
И женщина понимала – нет, не удержать его.
В душе у Ивана была пустота. Горечь и тоска. Которую он не показывал. Не показывал, да женщины все чувствуют. На то они и женщины.
А через год окончилась лафа Ивана. Вызвала его директриса. Новая. Но, видно, неплохая баба, как Иван про себя отметил.
Неплохая, потому что была зарёванная вся. Тушь плыла по щекам.
Сказала: держать его на работе не может. И позвала пройтись по садику, что Иван и разбивал, живя здесь мальчуганом.
«Иван, милый, мне горько и больно, но есть такие суки на свете, что не дают жить вам, таким молодым да светлым мальчишкам», – и она снова заплакала. Вернее, заревела. А между всхлипываниями и затяжкой «Примой» сказала: «Поезжай в Калязин, к Полине Ивановне Кабановой. Она уж старая, все пишет нам, чтобы мы тебя разыскали. Да нам эти твари письма не отдавали. Случайно одно из твоего «Дела» я увидела, вот и адрес запомнила. Прости нас, Иван, какие все вокруг сволочи». И снова принялась плакать.
Но Иван уже не слушал ничего. Вернее – не слышал. Он мысленно уже мчался в Калязин.
А пока добирался поездами, да автобусами, воспоминания его душили.
Его душил один день из детства. Этот день он всю жизнь загонял, выгонял, выжигал из памяти. Ему удалось. Он не помнил ничего из детства до детдома. Но оказалось, всё помнил. И теперь в автобусах да на грязных вокзалах, в плацкартных вагонах с запахами пота, ног, водки и курева – теперь плотина рухнула…
Воспоминания. Только один день детства навсегда отпечатался в сознании. Будто других и не было.
«Бог мой, гусь не дожарился. А ведь сейчас гости придут. Ой, что делать, Полина», – это голос мамы. «Поля, – плачущий голос мамы, – чернослив хоть положила? А яблоки?» – «Да, не волнуйтесь, всё положила». Это Поля, домработница и самая любимая после мамы и папы.
Но происходило на даче волнение необыкновенное. Гости собрались, но вели себя сдержанно. Мальчик видел, чувствовал – по всей даче разлился какой-то страх. А ему и интересно – ведь придёт в гости друг отца, главный нарком по шпионам, как говорил папа, товарищ его старинный, Ежов Николай Иванович.
Мама бегала, плачущим голосом упрашивала Полину поторопить гуся. Гости были тихи, непривычно молчаливы…
Отец смотрел из окна на ворота дачи и был весь напряжен. Мальчик прижался к папиной ноге, но неожиданно получил команду: иди, дорогой, к Поле на кухню.
Уже уходя, услышал, как мама говорила отцу громким шепотом: «Но ты ведь звонил Сталину. Он ведь тебя успокоил».«Да врет он всё», – как-то досадливо сказал отец. И поразил мальчика в самое сердце. Как! Сталин – и говорит неправду.
А ещё через несколько минут на кухню вошел папа и быстро сказал: «Полина, бросайте все. Берите ребёнка и прямо сейчас к себе домой. Там вас искать не станут. Вот, возьмите деньги, какие есть, да от хозяйки – кольца. И немедленно».
Так мальчик с няней Полиной оказался на платформе электрички, а ещё через сутки – в деревне близ Калязина. И началась совершенно иная жизнь.
Мальчик через несколько месяцев стал называть Полину мамой Полей и лихо управляться с дворовым хозяйством. В его ведении оказались куры и очень красивый петух, который мальчика к курам не подпускал.
Да, вспомнилось: нужно было наливать каждое утро болтушку в корыто к хряку Борьке. Борька съедал все, не знал своей будущей судьбы.
Но хорошее житье кончилось неожиданно через год. Приблизительно в 1939 году, а может, в 1940-м, у ворот дома появились две женщины и милиционер. Они говорили с мамой Полей. После с ней произошло неладное – она так плакала, так кричала, так убивалась, что сбежалась вся улица. Но тут одна тетка что-то сказала всем, показала какую-то книжечку, и все тихо разошлись.
Оказалось, что мальчик едет в Пензу, в детский дом.
«Хоть отчество-то оставьте ему, изверги», – вопила мама Поля, когда мальчика тетки уводили.
Вот и записали его по фамилии Полины – Кабанов. И стал он Кабанов Иван Львович. Стало быть, сжалились тетки, отчество мальчику оставили.
* * *
В деревне Иван маму Полю не застал. Она уже несколько лет, как ушла в иной мир. Но её племянница передала Ивану несколько листков. Они были записаны фельдшерицей. Их продиктовала умирающая Полина.
Так Иван узнал, что звали его в детстве вовсе не Иваном. И отец его был главным человеком в Госбанке. И что не помогли папе ни его друг Ежов, ни обещания Сталина.
* * *
А возвращаться Ивану было некуда, и поехал он в Москву. Так и оказался в котельной на Верхней Красносельской, а затем – в домике на шести сотках станции Театральная, что по Белорусской железной дороге.
* * *
Он не узнал, что в серенькой папочке, которая следовала за ним всю его простую трудовую жизнь, была запись:
«Ребенка председателя Госбанка по достижении совершеннолетия по службе не продвигать.
Поскребышев, по указанию т. Сталина».
Так, вероятно, отомстил Сталин председателю Госбанка за то, что тот учился в Швейцарии. Правда, до революции.
Не узнал Иван, что сделалось с гостями после того злополучного вечера с жареным гусем.
С каждым годом воспоминания об том дне становились все ярче и насыщеннее. Он уже вспомнил запах духов мамы и цвет галстука отца.
А гости все – погибли. Был расстрелян и покоится в общей могиле на Донском кладбище в Москве веселый друг отца – Семен Урицкий.
В этой же могиле оказался прах писателя Бабеля, а также многих других.
* * *
Ивана уговаривали соседи, что в летний период на свои сотки выезжали, ходатайствовать об отце по закону «О реабилитации жертв политических репрессий». Но Иван ничего делать не стал. Да и не написать было ему эту сложную, по его разумению, бумагу.
Ничего не поменял. Живет в домике зиму и лето. И лохматая собака Боб, что щенком прибилась к нему, живёт с ним.
А дамский пол соседней деревни пристроить и оприходовать бобыля Ивана давно надежду бросил. «Нам ево не понять», – говорили одинокие тетки и вздыхали.
/ Антони /