Русский юноша в Париже 30-х
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Я с детства слушала рассказы матери, Дианы Петровны Никифоровой, об ужасах гражданской войны, которые она пережила в Николаеве совсем ещё ребенком, о дальнейшей её жизни в изгнании. Судьба привела её в Пекин, затем в Париж, «столицу русской эмиграции». Её воспоминания вдохновляли меня при написании книги «Русские в Париже» (H?l?ne Menegaldo. Les Russes ? Paris 1919–1939. Ed. Autrement). Однако эпизоды более личного характера туда не вошли и долгие годы хранились в магнитофонных записях. Мне захотелось воскресить образ Вениамина Кондратова, не дать кануть в Лету тому трогательному роману, который только успел завязаться между Дианой и юным гардемарином, – жизнь молодого героя трагически оборвалась. Мать всю жизнь помнила о нём, загадочность его исчезновения не давала покоя её душе. Её рассказ лег в основу нижеследующего текста, я лишь придала ему более литературную форму.
* * *
В дни, когда я познакомилась с Вениамином, повсюду говорили о похищении генерала Кутепова. В газетах печатались снимки бравого русского офицера, ещё молодого, жены и маленького мальчика, сидящего в кабинете отца перед его портретом. Кутепов вышел из дома, дошел до угла улицы – и как сквозь землю провалился. С тех пор – ничего: никаких известий, требований, улик… словно и не было никогда генерала Кутепова в Париже. Его жена пошла по инстанциям, требуя более активного расследования, напоминая, что Франция обещала обеспечить безопасность её мужа. Журналисты откликались на фантастические заявления так называемых очевидцев с богатым воображением, на потребу ищущих сенсаций читателей. Жандармы исследовали подвалы и колодцы парижского района, но труп не находился. «Дело Кутепова» превратилось в скандальный фельетон, где был и чемодан с двойным дном, и агенты, тоже двойные, но не ключ к загадке. За всем этим маячила «рука Москвы»; подозрительны стали все эти «русскоф» – нарушители спокойствия, хотя бы и жертвы.
По правде говоря, я не слышала об этом генерале и ничего не знала о политической жизни русских эмигрантов во Франции. Позднее именно Леонтий Пашутинский[1], за которого я вышла замуж в 1935-ом году, объяснил мне подоплёку этого дела, поскольку он был близок к генералу Миллеру, – тоже похищенному, в 1937-м, – заменившему Кутепова во главе РОВСа, Русского общевоинского союза, основанного Врангелем. Оба генерала, знаковые фигуры борьбы против красных, возглавляли потенциальную армию, сформированную из белых ветеранов, обосновавшихся во Франции, и представлявшую опасность для советского режима. Устранить их значило обезглавить эту «теневую армию». Её самые активные участники – молодые идеалисты, нетерпеливо ждущие освобождения России от «большевистской чумы» – тренировались для заданий в советской России. Фотографии «наших жертв, погибших за общее дело», – юношей и девушек чуть старше меня, попавших в руки палачей ГПУ, – иногда появлялись в эмигрантской прессе, что оправдывало – в глазах симпатизирующих коммунистам – деятельность советских секретных служб на французской земле.
Далекая от всяких интриг, я открывала «русский Париж» культуры и искусства в обществе влюбленного в меня проводника Вениамина Кондратова. Это было тонкое, очаровательное, предупредительное и деликатное существо. С ним я, наверное, сумела бы избавиться от моих фантомов, обрести равновесие и радость жизни, которых мне всегда не хватало. Он был безумно влюблен в меня, писал мне по десять открыток и более в те дни, когда мы не виделись; разносчик «голубых конвертиков» пневматической почты то и дело поднимался ко мне на шестой этаж. Я уничтожила всю свою переписку и все бумаги, все стихи, но сохранила его открытки. Он выбирал их ради забавного сюжета или чтобы «напомнить мне об артистах, которых мы видели вместе», любимые нами парижские уголки – вроде таинственного и романтичного фонтана Медичи в Люксембургском саду. Или виды Корсики, чтобы я заранее познакомилась с чудесами «острова красоты», куда он надеялся меня повезти летом 1930 года – моим первым французским летом, подальше от удушливой атмосферы Гранд Отеля, где я жила в Пекине, первом большом городе моей эмиграции. Стараясь развлечь меня и смягчить разлуку, Вениамин рассказывал – непременно с юмором – о своих буднях, о забавных случаях и встречах, переписывал стихи друзей и ноты модных песенок. Предвкушая удовольствие, я ждала почтальона.
Вениамин был «гардемарином», совсем молодым курсантом флота, остатков русской эскадры, посаженных на мель в Бизерте. С ней он прошел весь путь от Севастополя до Константинополя и потом до Бизерты[2]. Это вовсе не был роскошный вояж, он был ничуть не похож на мое путешествие из Тяньцзиня, несмотря на кораблекрушение, не предвиденное компанией.
Условия эвакуации были ужасны. Все корабли, реквизированные генералом Врангелем, от крейсеров до подлодок и торговых судов, были перегружены. Солдаты толпами стояли на палубе, они не могли двигаться вплоть до прибытия в Константинополь. Не хватало пищи и воды, царил страх нарваться на мину или подвергнуться атаке. Гардемарины пополнили экипажи, заменили матросов, ушедших к большевикам, помогали в машинном отделении. Они выполняли всякую работу, верные идеалу службы, внушенному во время учебы в Морской школе в Севастополе, когда еще была надежда возродить императорский флот на Черном море, частично уничтоженный «революционными матросами». Большинство кораблей, погибших в Бизерте, вышли с верфей Николаева.
У меня есть фотография его корабля, полученная в обмен на мою, которую Вениамин поместил на видном месте, среди фотографий своей эскадры, на мемориальной стене маленькой комнатки парижского пролетария.
В Бизерте, где закончилось ужасное плавание, кадетов, гардемаринов, моряков и военных «устроили» в старом заброшенном форте, населенном огромными клопами, сосавшими из них последние силы. Гражданское население занимало разваливавшиеся бараки соседних лагерей, в том числе недоброй памяти Сфаят. Жизнь налаживалась. Несколько выпусков гардемаринов вышли из воскресшей Морской школы[3], кое-кто получил стипендию французского правительства для продолжения учебы в метрополии. Но в 1924 году час русской эскадры пробил: признание Францией СССР поставило вопрос о собственности на корабли, которые пообещали Франции за оказанную помощь. Одни затребовали Советы, другие достались Франции. Последние члены экипажей, прежде всего молодые, покинули Тунис. Франция помогла им добраться до приемного лагеря в Марселе; оттуда они надеялись попасть в Париж.
И тут горькое разочарование: даже для молодого выпускника Сорбонны – русского – было практически невозможно найти что-нибудь подходящее; русским предлагали работу на заводах или в шахтах. Стать шофером такси считалось достижением. Вениамин и работал шофером ночного такси в маленьком парке, что для неженатого мужчины было выгодно: посадочные выше, а ночной тариф – вдвое дороже. Он ещё мог остановиться в Ротонде и встретиться с друзьями-поэтами, или даже побывать перед сменой в кино или театре. В организации труда ещё была определенная свобода: шофер, хорошо работавший и скопивший немного денег, мог взять отпуск «за свой счёт» или иметь свободное время для учёбы (ещё до оплачиваемых отпусков).
Однако экономический кризис давал о себе знать. На севере Франции шли забастовки, «белошвейки», трудившиеся для больших магазинов, смешливые и разбитные, дефилировали на бульварах, требуя повышения зарплаты. Это были ещё смирные дети, не прибегавшие к насилию; их поддерживала парижская толпа, воодушевленная тем, что видит сразу столько хорошеньких девушек. Чувствовалось, однако, что ситуация может мгновенно перевернуться. Удивляясь отказу коллеги – с его «старой тачкой» – подвезти его однажды вечером домой, когда он возвращался с моей улицы Вовнарг в свой далекий Отей, Вениамин с юмором писал: «Какое нахальство! В такой будничный день и при настоящей работе, когда клиенты (я, например) ценятся на вес золота. Нет, я был возмущен. Никакого уважения к ночному тарифу».
Призрак безработицы, страх перед несчастным случаем, столкновения с неделикатными клиентами, отказывающимися платить, – такова повседневность шофера русского такси, изнанка блестящего фасада «мировой столицы». Вениамин писал мне: «Пассажиры попадаются сегодня все какие-то особенные, – ни одной порядочной физиономии. <…>В субботу particuli?rement по дождю работать было отвратительно. Машина скользит и все норовит пройтись по тротуару с прохожими; через стекла ничего не видно, и я в тот день особенно беспокоился, что в Париже не хватит для меня фонарей».
Парижская полиция была скора на руку штрафовать, особенно русских шоферов, за всякое нарушение, вроде задержки движения или посадки клиента по-чёрному, вне стоянки, что могло привести к штрафу, к потере лицензии или разрешения на работу… Вениамину выпали крупные неприятности из-за… Анны Павловой, знаменитой балерины, великолепной исполнительницы «Умирающего лебедя», чей парижский сезон начинался каждый год в начале мая в театре Шанз-Элизе.
Утомленная бесконечными гастролями по всему миру вместе с балетной труппой, покрытая шарфами и пледами – от переохлаждения, – «сама Павлова» тут же уезжала в гостиницу на такси. Вениамин её знал, он был её «парижским шофером», но то, что он однажды «подхватил» Анну Павлову у выхода – вне зон стоянок такси – привело к тому, что его вызвали в суд. «Утром на другой день ездил в Pantin; говорил, доказывал, клялся, создавал впечатление, что я прав, и мне кажется, что моё дело будет улажено. И довольно. Больше не езжу под театр des Champs-?lys?es; а Анне Павловой никогда не забуду – из-за неё чуть не поймал два штрафа. И на спектакли её не пойду, – пусть меня не упрашивает.
Il n’y a rien ? faire».
Но несколькими днями позже он покупал билеты… в театр Шанз-Элизе на «Князя Игоря», поставленного парижской Русской оперой… Других встреч балерины и её шофера не произошло, поскольку в следующем году ни она, ни он уже не были в мире сём, чего мы не могли в тот миг себе представить.
Обычно мы виделись в пятницу в конце дня – ему нужно было немного отдохнуть. Вениамину давали выходной каждые восемь дней, но могли его перенести или отменить, – если на этом маленьком предприятии кто-то из шоферов заболевал, например. В таком случае Вениамин начинал томиться и писал (по-французски): «пусть скорее пройдут эти тоскливые дни одиночества, эти дни разлуки – целая вечность, пока я дождусь встречи с тобой». «Мои счастливые минуты, а они бывают так редки в жизни, определяются теми днями, когда я вижу тебя, моя милая девочка… ? bient?t, my beautiful sweetheart. <…>C тех пор как я тебя встретил и полюбил (не смейся, пощади мое бедное сердце!), я нашёл смысл и красивое в этой жизненной суете».
К счастью, Вениамин, безупречный работник, пользовался расположением патрона, который ему иногда позволял пользоваться машиной. Он свозил меня в лес Фонтенбло, а в другой раз – на 1 мая – патрон ему сказал: «Вам я не могу отказать». Тогда он сфотографировал меня сидящей на капоте автомобиля с пучком ландышей на свитере.
Один раз он пригласил меня на бал, организованный русской знатью под покровительством великой княгини, имени которой я не помню. Это был гала-концерт, сначала известных артистов, цыганских хоров и других, и буфет, чтобы выручить денег, а потом собственно бал, где я танцевала так много фокстротов, что на следующий день Вениамин осведомлялся о состоянии моих ног! Вспоминаю, как он был горд мною, одетой в роскошное стразовое платье и белую шубку. Видно было, что его знают в этой среде. Он представил меня княгине, которая смерила меня критическим взглядом – откуда эта выскочка? – но я хорошо видела, что она ревнует к моей молодости и костюму. Вениамин читал «Последние новости», газету Милюкова либеральной тенденции, он не был монархистом, но, конечно, сохранил связи с выпускниками морской школы Севастополя и Бизерты, – монархистами и, разумеется, противниками большевиков.
Вениамин обожал Корсику и знал её хорошо, побывал там не раз.
У него были там русские друзья, поскольку большая группа старых офицеров и матросов из Бизерты попала на Корсику после кораблекрушения, – тогда они попытались достичь Бразилии на борту старого корабля, оставшегося от русской эскадры. Вениамин договорился с хозяином об отпуске, тот ему обещал предоставить автомобиль – и, следовательно, работу! – по возвращении, и организовал нашу поездку через Корсиканский офис. И во время ночных перемещений, за рулём он мечтал об этом путешествии, «когда мы будем вдвоем нос к носу, без наблюдающего глаза, без никого».
Его последняя открытка, написанная 16 мая 1930 года, оказалась очень коротка, что было на него не похоже. В ней уточнялись детали нашей будущей встречи. Потом пришла «пневматичка»[4] – несколько поспешных строк: «я должен ехать, это мой долг, это вопрос чести, я обязан…» – и всё. И потом молчание. Навсегда.
Что почувствовал он, получив приказ отправиться на задание? Какая мука, отчаяние… какая ужасная ирония судьбы! Он знал, что его ждёт. Пойти на верную смерть, сейчас! Я не знаю, в какой организации он состоял, он мне ничего не рассказывал. Несомненно, в морском отделении Воинского Союза[5]. Кутепов создал «внутреннюю линию», организацию тайной борьбы, в действительности полностью контролируемую ГПУ. Вениамин, не имевший привязанностей – он потерял всю семью, – захваченный идеалом освобождения России от советского ига и верный клятве молодого офицера, находил смысл жизни в принятом на себя обязательстве, – до встречи со мной. Мечтая о Корсике, он писал мне: «через два месяца я буду самый счастливый человек в мире». Если он был ещё жив, то – в подвалах ГПУ, униженный, подвергнутый пыткам. Надеюсь только, что его застрелили на границе и что от всего остального он был избавлен.
/ Пуатье /
[1] (Вернуться) Леонтий Пашутинский (1903–1963) – отец автора, гимназистом защищал Киев от петлюровских войск, был в числе других дружинников арестован 14-го декабря 1918 года, заключен в Педагогический Музей и оттуда вывезен в Германию в лагерь для русских военнопленных, затем в Англию. В июле 1919-го года прибыл в Архангельск, где принимал участие в борьбе с большевиками в качестве танкиста, произведен в прапорщики и награжден Георгиевским крестом 4-ой степени. При вторжении большевиков в Северную область привез генерала Миллера на своем танке на борт ледокола «Козьма Минин», который доставил беженцев в Норвегию. Позже отправился в Крым (август-ноябрь 1920). После эвакуации и пребывания в Турции до 1924-го года жил в Королевстве С.Х.С. (Югославии). В Париже был активным членом Общества Северян (членский билет №104, подписанный генералом Миллером).
[2] (Вернуться) 21 ноября 1920 года ушедший из Крыма флот был реорганизован в Русскую эскадру, насчитывающую 32 корабля, на борту которых было 5 849 человек, в том числе 700 офицеров, около 2 тысяч матросов, 250 членов их семей, морское духовенство. Переход Русской эскадры из Константинополя в Бизерту, французский порт в Тунисе, приютивший беженцев, происходил с 8 декабря 1920 года по февраль 1921 года.
[3] (Вернуться) Морской кадетский корпус, вывезенный из Севастополя, – самое крупное учебное заведение для русских в Африке.
[4] (Вернуться) Пневматическая почта, пневмопочта или подземная почта: (тире?) письма в закрытых капсулах перемещались действием сжатого или, наоборот, разрежённого воздуха по системе трубопроводов, соединяющих почтовые отделения данного города. В Париже эта система до 1984-го года выгодно и дёшево дополняла еще мало развитую телефонную сеть. Использовались специальные бланки, голубого цвета, которые почтальон срочно доставлял на дом: «голубенькие» письма » или «пневматички», особенно ценимые влюбленными.
[5] (Вернуться) В эти годы произошло обновление национальной идеи; помимо «внутренней линии» генерала Кутепова, главы РОВСа, были фашиствующие младороссы и НТС, Народно-трудовой союз, стремившийся приобрести сторонников в СССР.