Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
«Нужно крепко подумать перед тем, как ничего
не сделать!»
Юрий Васильевич Титов
Достаточно сложная задача для человека моего поколения, прожившего практически половину жизни в эмиграции – поделиться воспоминаниями о музыкально-духовном художественном пространстве русского Парижа, о людях, которых я знал и знаю в нём два с лишним десятка лет, уложившись при этом в ограниченное число страниц и написав рассказ в короткий срок.
Сложность заключается не в том, что я, с одной стороны, не писатель, а с другой – и не журналист; также вовсе и не в том, что с годами изгнания, будь оно добровольным или вызванным иными обстоятельствами, материнский язык не то что отходит на второй план, но скорее принимает очертания окаменевшего седимента, некоего ископаемого птерозавра, поскольку оторванность от живой языковой среды несёт в себе неизбежную потерю быстроты реагирования, а также размытие систем аналогий, в иноязычной среде не имеющих эквивалентов, а в тамоязычной – или утерянных, или резко неактуальных (наш язык устарел).
Короче, надо начать всё по порядку, но будет много разветвлений и отсылок, а также диахронических срезов, потому как формат, мне предложенный, пока кажется достаточно широким, в нём можно будет отдаться течению отглагольных образований, не заигрывая с оконными комментами фейсбука, лапидарным информативным полем твиттера или птичьим языком эсэмесок.
«Глаголом» был назван квартет, в котором в 1992 году участвовали приехавшие в те времена во Францию Наташа Орлова (сопрано), Алексей Васильев (контр-тенор) и Александр Гранде, (тенор). Виконт Франсуа Морис Бриан де Лобриер – бретонский виолончелист-любитель, основатель и директор своего собственного бюро путешествий – поменял однозначную свято-католическую веру на неоднозначную свято-православную. Он в шутку называл это «сменой повара», усмехаясь, у православных, мол, подают лучшие блюда. Франсуа пел на службах на улице Петель, в церкви МП (Московского патриархата), и ходил в хор к регенту Евгению Ивановичу Евцу, а после его ухода на пенсию, к его сыну, Василию Евгеньевичу, где мы с ним познакомились уже в 1989. Вообще МП была в большом почёте у части видной русской аристократии во Франции.
Во многом из чувства противоречия и желания справедливости, потому что некоторые её сильно поносили или относились свысока. Думаю, на нас, новоприбывших, возлагались надежды именно в связи с надеждой на реабилитацию «homo sovieticus». Благодаря дружбе и поддержке Лобриеров была декларирована в префектуре «Новая Свободная Академия» со статутом ассоциации 1901 года (поныне здравствующая и вполне активная, нашими трудами). Вообще Франсуа сыграл неоценимую роль в моей судьбе, в частности в тот момент, когда мне пришлось менять легальную позицию иностранного студента богословия на какую-то иную; по моей просьбе он меня «прописал» по своему парижскому адресу на авеню Бурдон, в 16-м округе, где вскоре прописалась и Св. Академия. Это был отважный шаг семьи Лобриеров, все-таки я их не подвел, хотя меня после моих религиозных блужданий конца нулевых Франсуа обозвал простым и ёмким – апостат, поскольку я тогда увлекся синагогальным пением, дирижированием и пытался углубиться в доктрину иудаизма. Он до сих пор меня приветствует словом шалом, вот получил от него только что эмейл о том, как холодна и длинна зима в Бретани, и как трудно свыкнуться со старостью.
Франсуа старался устраивать «Глаголу» выступления. Мы спели в замке его зятя на свадьбе одной из его четырех дочерей, потом съездили в Голландию на фестиваль… Один раз мы выезжали со двора улицы Дарю, из собора Святого Александра Невского, направляясь в замок Шантийи на концерт, и сидели всем квартетом у Франсуа в машине. Выезжая, он не посмотрел направо, не уступил дороги, и не ожидавший никого слева автомобилист ударил ему в капот. Так что добирались мы до Шантийи на такси. Про качество пения «Глагола» я сегодня ничего совершенно объективного не скажу, думаю, это было достаточно неуравновешенное тембрально и вокально соотношение четырех различных подходов к музыке и пению. Но, в общем, это не играет особой роли. В том же 1992 году 50-ти летнего Анатолия Васильева пригласили во Французскую Комедию поставить «Маскарад» Лермонтова, куда, в свою очередь, он меня позвал сотрудничать, так как мы уже работали вместе в 1987 в Москве и 1988 в Авиньоне. Я же, ничтоже сумняшеся, запросил в администрации для моей работы вокальный состав, коим образом весь «Глагол» получил документы и стал занят в спектаклях на протяжении практически всего сезона 1992–1993 и в начале следующего, но не переходя на 1994 год.
Печатные следы этого события сохранились в архивах, старожилы помнят скандал в зале главного Театра страны, а также статью в «Фигаро» господина Marcabru под заголовком «Смертельная скука»; я из этого предприятия кроме перевода моего положения в свободные артисты, зарплат, вступления в Общество драматических композиторов, авторских прав и дружбы с некоторой частью труппы, особенно с дополнительными, певшими под моим руководством в финальном хоре, сохранил и сберег главное приобретение – мою любовь к танцующей Сабине, севшей тогда ко мне в машину и с тех пор продолжающей рядом со мной жить. 22 года спустя первоначальные чувства мутируют в иные формы, люди стареют, но тогда был явный ход судьбы. Опять же, догадываюсь, что эта страсть, переросшая в сотрудничество, а спустя 11 лет и в женитьбу, позволила мне в тот момент не перейти на другой берег того потока, в который, ища брода, я всё же однажды погрузил стопу… Так что весь период начала 90-х прошел под знаком романса Глазунова на слова Лермонтова. Его пел в апофеозный момент спектакля Алексей Васильев в сопровождении оркестра, в прессе тогда писали «театр с акцентами оперы Монтеверди», это была реакция на звуковую палитру моей транскрипции и тонкий голос молодого в то время контр-тенора:
Когда печаль слезой
невольной
Промчится по глазам твоим,
Мне видеть и понять не больно,
Что ты несчастлива с другим…
По привычке, по долгу службы и из любопытства я довольно долго занимался исследовательской деятельностью своих собственных пределов, физиологических и психических. Мое знакомство с кислотным дождем привело к выпадению из серо-буро-малиновой Москвы, доживавшей последние годы Советской власти, в конце 80-х. В Париже познания в параллельном мире неформалов позволили мне войти в круги процветавшего в те времена сквотерского (интернационального) движения, познакомиться и подружиться с некоторыми его видными представителями. Многих из них довелось хоронить и отпевать, по долгу службы и памяти, в частности, совсем незнакомого мне Бориса Окуджаву. В те годы не стало последовательно Юры Гурова и Коли Любушкина, позже не смог перенести возвращения дух Алеши Хвостенко, после неудачной попытки самоубийства не выдержало сердце у Александра Путова, потух и горько скончался Виталий Стацинский, в прошлом году от той самой болезни ушел «Толстый» – Владимир Котляров, умерший у меня на глазах, и совсем недавно Слава Савельев. Доброе слово моему крестнику Александру Бутузову, по прозвищу Фагот, он ни разу в жизни не выехал из Москвы, но мы много общались по интернету. На 94-м году жизни преставилась профессор Нина Рауш фон Траубенберг, взявшая на себя после де Лобриера бремя президентства в нашей Ассоциации. Она была видным детским психологом, университетским светилом, эксклюзивной разработчицей во Франции теста Роршаха.
Русская Франция… Некоторые здравствуют и продолжают творить по сей день: патриархи 1928-го года рождения Юрий Васильевич Титов, Валентин Самарин (Тиль), Оскар Рабин… «Враг народа» и историк эмиграции, художник Валентин Воробьев, занимает здесь особое положение, благодаря своей любви к жанру исторического нелицеприятия. Вечной памятью отзовутся прямо или косвенно связанные с моей творческой и духовной деятельностью поэтесса Наталия Горбаневская и блестящий сценограф и архитектор Игорь Попов, которого не совсем верно было бы относить к эмиграции, но скорее к поребрикам театрального мира, с ним мы сотворили вместе целых три спектакля во Франции, и не из самых последних, хотя с разрывом в 10 лет между «Маскарадом» и «Амфитрионом», а потом, спустя еще 5 лет, Терезой Философом в театре Одеон-Бертье. Поживём-увидим, кого из художественной эмиграции скосит костлявая на следующем своем витке.
После окончания эпопеи с Французским театром у нас начались сложные будни. В это время я старался участвовать как можно активнее в музыкальной жизни страны. Ансамбль «Глагол» меня немного разочаровал, и после серии спектаклей и нескольких выступлений у Оливье Морана, верного друга, покровителя и наставника по французским реалиям общественной жизни, распался. В 1994–95 пришлось проучиться пару лет в Институте координации Акустики и Музыки, IRCAM, где я стал первым и единственным студентом из бывшего СССР в то десятилетие. Об этой чести мне поведал Michael Fingerhut, директор Иркамовской медиатеки; недавно он пересылал мне свой доклад, сделанный по-английски для слета музыкальных библиотек в Москве, где я нашел эту информацию. Учась в «иркамамбере», как называл его мой ныне тоже покойный друг, свободный электронщик и французский музыкант американского происхождения Джон Ливенгуд (John Livengood, 1953-2006), игравший еще в 70-е годы в альтернативной французской группе Red noise. С Джоном мы начали сотрудничать с 1995 года, в момент мастеринга заказанного о. Игорем Верником Requiem aeternam, где женскую партию спела чистым голосом Anne Baquet, дочь знаменитого виолончелиста Мориса Баке, женатого на русской (а мужскую – ваш покорный слуга).
Когда я жил в Москве, в советское время, законы гласили, что люди с моим диагнозом не имеют, по определению, права водить автомобиль, а также ездить за границу. Кроме того, как выяснилось позже, при попытке поступить в духовную семинарию в Одессе, именно 7-я статья оказалась главным для поступления препятствием, ибо была вписана в военный билет, а вовсе не моя паспортная, по отцу, национальность (лакец), как думалось изначально. Соответственно, я был годен к нестроевой службе в военное время. Но задолго до этой попытки поступления мы все же побывали в 1983 году в Париже, в составе Рок-Ателье с постановкой «Юноны и Авось» театра Ленкома, ведь разрешение на выезд зависело только от одной подписи такого-то главврача, которая была дана всем, без исключения, артистам труппы. И нынче этот спектакль является культовым, хотя из старой команды остался, кажется, один только певец, Александр Садо…
Последние пятнадцать лет у меня вообще нет телевизора, а информация просачивается через воздух, радио, поступает через интернет, через блоги Фейсбука в последние годы. Проанализировав таким образом свои 25 лет в Париже, я обнаружил, что первое, сделанное мною по приезде – это поступление в семинарию, или, точнее, в Свято-Сергиевский богословский институт, ведь мне дали от ворот поворот в Одессе. Но конечно, это поступление состоялось значительно позже, когда мои клерикальные амбиции сошли на нет; главное из того, что меня интересовало в институте, были пение и устав, преподаваемые мудрым Николаем Михайловичем Осоргиным, регентом и профессором, в интимных кругах прозванным Колясей. Для нас, пользовавшихся в России сборником духовного пения в эмиграции (Лондон, 1962), его фамилия, так же как и имена полного певческо-регентского семейства отца и сына Кедровых, была хорошо известна заочно и являлась в какой-то мере гарантом аутентичности. Эти люди были хранителями культуры и наследниками духовности, вылетевшей каким-то образом когда-то в трубу, если не в мясорубку. Но, как часто говаривает Юрий Васильевич Титов, «Бог играет человеком, а человек играет на трубе!»
В Одессу же я вернулся в 2004 году и стал ездить туда постоянно, даже однажды на машине, найдя счастье в деятельности по музыкально-звуковой терапии с детьми-инвалидами (церебральный паралич, Дом Ангела, Пушкина, д. 51, фонд Будущее, директор Борис Литвак, депутат, скончался он недавно, на 85-м году жизни).
Ну и вполне естественным было моё желание получить водительское удостоверение, потому что я уже водил машину, полу-самоучкой, по улицам Москвы, наблюдая во времена Ленкома за ездой другого Юрия Титова, барабанщика Рок-Ателье, моего со Смеяном сокрёстного. Титов водил машину по-армейски спокойно, быстро, но мягко. Я также присутствовал на курсах вождения некоего Вити-гонщика, у которого мне понравилась манера сидеть далеко от руля и держать его двумя выпрямленными руками. Научился я водить в нормальной парижской автошколе, в 6-м округе на улице Ренн, где жил на 7-м этаже в комнате для прислуги прямо над школой, перед тем как вынужден был съехать оттуда на Базу в Леваллуа, а моим «монитором» был некто Субейран. Помог мне в оплате этих курсов, а деньги были по тем временам для меня, едва вышедшего из статуса студента богословия, немалые, Александр Евгеньевич Погорецкий, чью светлую память я хотел бы особенно почтить в этом автобиографическом очерке. Этот человек родился в Тунисе, в семье русского инженера-белоэмигранта, потерял довольно рано отца, бывшего значительно старше своей жены и, соответственно, матери Александра. Погорецкий отлично рисовал, молодому человеку прочили художественную карьеру, он даже поехал учиться в Школу искусств в Лозанне. Как видно, карты легли иначе, и из послушания матери, и по необходимости иметь стабильный заработок, положение (уж эта situation!) и серьезную работу, Александр поступил служить (так он называл работу) страховым агентом, причем, простым клерком, и на этой должности дослужился до пенсии. Этот человек знал всех и вся в первой и второй, военной и послевоенной эмиграции, навещал одиноких бабушек, ездил из далекого пригорода на все службы в церковь при РСХД, где был одним из столпов прихода, того самого, который меня тогда принял к себе в качестве певца, псаломщика и помощника стареющего протоиерея Игоря Верника, с которым мы очень подружились. Исторической правды ради скажу, что до меня на этом месте был отец иерей Всеволод Дунаев, прослуживший тридцать лет.
Я приехал в Париж примерно через неделю после его ухода на пенсию и вот уже двадцать пять лет там подвизаюсь.
Погорецкий помогал всем, кто у него что-то просил, благодаря его деньгам я смог оплатить автошколу, а потом приобрести свой первый компьютер, Classic II Apple 4/40, его старожилы помнят, этот Мас был похож на минитель, такой странный предмет, использовавший чтобы наводить справки, заказывать билеты и еще что-то, «розовый минитель» его называли, когда искали соответствующие услуги… На Мас я начал делать ноты.
Спустя десяток лет после моего приезда Алик Погорецкий, 1926 года рождения, постарел, ходить ему становилось все труднее, а позже у него перестали разгибаться на левой руке два последних пальца. В этот период Владимир Емец, появившийся в 1994 году, продал мне задешево Ладу, трёшку зеленого цвета – я немного водил именно такую машину, за долгие годы до того, в Москве (без прав) – и с этого момента начал отвозить Александра после служб домой по дороге в Gennevillier, куда он переехал после смерти матери. Спал блаженный Александр не раздеваясь, да и ходил последние годы в том же костюме, в котором ложился прикорнуть, а может, даже и в плаще. Хотя в его гардеробе и были красивые и новые вещи, он их явно презирал, кроме особенно торжественных случаев, концертов с хором Олега Лаврова. Тогда он надевал тёмно-синий костюм, обязательный на концертах для мужчин этого православного хора.
Один раз Алик Пого, как его называли по свойственной в эмиграции привычке укорачивать имена (иногда это намертво приклеенные с детства прозвища) пришел на показ фильма, снятого мною в качестве зачетной работы второго года учёбы в Ecole Pratique des Hautes ?tudes в Сорбонне, где я изучал документальное кино и познакомился с великим Jean Rouch. Нам выдали для этого 16-ти миллиметровый Beaulieu и трехминутную бобину цветной обратимой пленки Kodachrom, задачей было правильно заправить пленку и снять вживую, без монтажа, историю с разными планами. Камера тарахтела, план длился 30 секунд, естественно, без звука. Но качество изображения получалось какое-то совершенно особенное, свойственное только пленочным фильмам.
Героем моего зачетного фильма стал Александр. Мы приехали на русское кладбище на Sainte Genevieve des Bois, и Погорецкий в своем обычном протёртом когда-то зеленоватом плаще, который он вообще редко снимал, даже летом – указывал на казацкие и деникинские могилы, крестился на памятник Воинской Славы, двигал рукой, кивал в какую сторону идти, чтобы обнаружить ту или иную гробницу, а я все это снимал. Кладбище он знал, как свои пять пальцев, там же, в могиле его родителей, он и был похоронен в 2003-м году. Смерть забрала его в комнатенке старческого дома Земгора, куда его устроили, когда он уже совсем не был в состоянии за собой ухаживать, один раз просто упал в комнате в домике при церкви РСХД, обустроенной для его проживания между службами, и насколько я помню разговоры, пролежал так два дня, ибо падение это случилось в будний день, никого вокруг не было, да и кричать у него не хватало сил.
В это же
примерно время, в конце 90-х, в другой корпус удалось устроить Юрия Васильевича
Титова, вырвав его из когтей французской гуманной психиатрии с её психотропными
тиморегуляторами, после которых художник вообще не
мог говорить, вид у него был совершенно одичалый, он находился годами в Белом
доме, гигантском психдиспансере в Neuilly
sur Marne. Вот для
всего этого очень пригодились права на вождение машины, я тогда, кажется, ездил
по
И вообще, вся моя езда посвящена общению с окружающим миром.
Это, в общем, я к тому, что без права на передвижение, мне кажется, вообще не о чем было бы написать. Развеселая сидячая сквотская жизнь как-то медленно и натурально отпала, полностью исчезнув к нулевым годам. Алёша Хвостенко, с которым мы успели соорудить два достаточно оригинальных диска, один из которых «Говорящие Птички» с участием гитариста Алексея Довшана, был спродюсирован Олегом Белоконем, а другой, «Три песни старца», уже был выпущен в Москве, в отделении «Выход» Олега Ковриги – так вот, Хвост как-то стал сдавать физически и психически, ему осточертела полунищенская богемная жизнь, он запросил и наконец получил российский паспорт, как известно, за личной подписью тогдашнего президента (он же и нынешний), и с отъездом этого харизматичного лидера больше не осталось центростремительного начала в Париже.
Хвост умер в Москве достаточно быстро, через пару лет после возвращения, от пневмонии, этот эпизод всем известен, да и что лишнее говорить, об этом писаны книги, в частности, по прекрасной инициативе Ларисы Волохонской, известной во всем мире переводчицы, в тандеме с Richard Pevear, его биография была переведена на английский язык; она же – сестра Анри Волохонского, принявшего активное участие в одной из моих акустических пьес, присутствующих во второй половине альбома «Три песни старца», с чтением сделанных им русских переводов Псалмов Давида. Книга воспоминаний «Про Хвоста» (1940-2004) вышла в издательстве «Пробел» Дмитрия Плигина в 2010 году, в неё вошли статьи разного формата сорока трех авторов, в том числе отрывок из книги Александра Путова «Реализм судьбы», где художник в достаточно саркастической тональности описывает совместное с Хвостом путешествие в Мюнхен, к Анри Волохонскому.
К моменту выхода этой книги Путов был уже на том свете, а его историографическое творение находилось в длительном редактировании. Книга мемуаров вышла в Москве, в издательстве «Новое Литературное Обозрение», в 2012 году. Вся эта эпопея с Сашей Путовым, начавшаяся после 15 лет отсутствия отношений, в 2008, в связи с поисками портретов Юрия Васильевича Титова для готовящейся персональной его выставки (так и не состоявшейся по финансовым соображениям, за отсутствием средств, неожиданно и вопреки договору затребованных в оплату за помещение, первоначально обещаннго галереей бесплатно) – также могла бы никогда не состояться, если бы у меня не было автомобиля и, соответственно, permis de conduire.
Мне часто приводилось совершать
в один день поездки Париж – Ренн (Плелан) – Париж, столица Бретани все же удалена от
столицы Франции более чем на
Резюмируя вышесказанное, я ещё раз убеждаюсь в том, что самое интересное в моей жизни (а это именно то, что связано с жизнью друзей) произошло в движении, а остальное относится к станциям. Наверное, час ещё пробьет, во всяком случае, хотелось бы в отведенный краткий срок и при обязательном формате отправить похвалу судьбе за то, что она мне позволила видеть, ходить, слышать и двигать руками, а также играть на скрипке, преподавать музыку, имея внутреннее состояние Искусства как битвы.
/ Париж /