|
* * *
Знамо дело, пагуба-куга.
Где они, иные берега?
Канны, Океания, Китай.
Губы спозаранку раскатай.
Знамо дело, можно – да нельзя.
Кровная бескрайняя стезя.
Радио орёт «ку-ка-ре-ку» –
в изморось рыси по утряку.
На рясах по жизни волокло.
Ныло запотелое стекло,
пело, до сопрано доходя
на краю рассветного дождя.
Голос – волос. Лопнул – и волна
ни единой суше не равна.
Берега гремучих облаков,
обложных – и был жилец таков.
Небо, небо – тёмная вода.
Штормовое наше никогда.
Смутен запад. Пасмурен восток.
Чёрной крови полон водосток.
* * *
Небо упало на город – и вот
в детскую комнату новый привод.
Лужи втянули в себя облака.
Дата и подпись, что в курсе УК.
Где воробьиная куча мала,
белыми нитками шиты дела.
И дыроколом пробита до дна,
синяя высь под ногами видна.
Это апрель. Это старый район.
Серая наледь советских времён.
Белое облако. Детская спесь.
Бланк протокола закончился весь.
Дата и подпись. Теперь навсегда –
синяя, полная небом вода.
Зябкий околыш в проточной воде.
Это потом – никогда и нигде.
Но участковый окрестных небес
шествует времени наперерез.
И предъявляет во сне протокол:
время – ничто, если дело – глагол.
* * *
Черные, бордовые разводы.
У моста речные теплоходы.
Августа последние часы.
Новостроек выморок фонарный
на крови языческой, янтарной
водоёма средней полосы.
В западне прибрежного заката
отражений злая стекловата
от финифти нефти на плаву
иглами расходится по нёбу,
укоряя душу и утробу
тем, что умираю и живу.
Корабельный крик похож на птичий –
или это равенство обличий
на предельном выделе тепла.
Длинноклювых кранов развороты.
Встречных чаек гибельные ноты.
Осени небесная зола.
Резво разоряется из рубки
про ветра побед и еврокубки
радио в казённом кураже.
И сигналит фара носовая,
что темна волна голосовая –
заповедны высверки уже.
Что словам не писаны значенья,
что сердцам опасны попеченья –
все в крови над крапчатой волной.
Все острей и ярче сигарета,
все трудней видны от парапета
масло света, деготь водяной.
* * *
Пустяки, что сбудется зима –
снежная, надёжная, большая –
и взамен скупого урожая
холодом наполнит закрома.
Все хлеба уже испечены,
и вино уже перебродило.
И смурной куражится водила
на развилках сумрачной страны.
Мимо элеваторов, токов,
окоёмов озими и пашен –
проливным дождём полузакрашен,
путь лежит непрям и бестолков.
Это стрелка истово спешит,
это воздух, волглый и прогорклый,
размывает кручи и пригорки,
дождевыми стрелами прошит.
То зернохранилища спина,
то крыльцо разрушенной пекарни,
то винцом загруженные парни –
вот и вся вечерняя страна.
Но пока окрест черным-черно,
мчит УАЗ, грядёт похолоданье.
У водилы важное заданье.
И ему отсрочки не дано.
* * *
по-над потерями значений
и неигранием ролей
перегорает свет вечерний
и ночь проводит параллель
с успенской тьмой убытком зренья
утратой тела и ума
значений сохлые коренья
скрывает сохнущая тьма
и веток перистая стая
полна игрою ролевой
из ниоткуда вырастая
над беспросветной головой
мой милый мрак незрячий посох
перемещенье в никуда
в очах невидящих раскосых
слепая теплится звезда
и нет как нет того что было
в небесный впериваясь ил
не различаешь в недрах ила
места подсветок и светил
и есть как есть в сухом остатке
коренья ил незримый бог
смешны значенья взятки гладки
известны роли назубок
* * *
Небо, разлинованное криво
южным электричеством с утра
на рябом изгибе Brisbane-river
рейсовые режут катера.
Одиночки с лицами из воска
в узком ресторане-поплавке.
Побережья сизая развёрстка,
нефтяные пятна по реке.
Алкоголем выкормленной грусти
хватит до обеда за глаза,
где в лиловых высях захолустья
хриплая заходится гроза.
Там нальют по полной без обмана,
не добавить, спросят, лишку льда –
лишь десяток миль до океана –
сущая, поверьте, ерунда.
Там Большой Барьерный прямо рядом,
острова безумья и цветов –
ничего не стоит беглым взглядом
дать понять, что ты на всё готов,
ибисам с куриными мозгами,
женщинам с глазами голубиц,
что всегда глядели – не моргали
сквозь огни и воды заграниц.
Это будет весело и просто –
перед устьем спрыгнуть с катерка
и в колючей одури норд-оста
всё про всё понять наверняка.
* * *
Где сумерки загустевали,
листвы туманилась кайма,
мы всё сидели-гостевали,
почти что выжив из ума.
Забыв о выморочном счастье,
стареть с листвою заодно,
не допивали в одночасье
своё последнее вино.
Оно стояло – душу грело,
покуда зрели холода
и в небе лиственном горела
позднеосенняя звезда.
Она пощадой не мешала
впотьмах ни сердцу, ни уму.
И мы оглядывались шало
на окружающую тьму.
Мерцало присное веселье,
метался холод по спине.
Не убывало наше зелье,
и звёзды множились на дне.
* * *
Когда уходишь в небо по кривой
весенним днём над жухлою травой,
сочится вдаль безлюдная река,
где брезжат грозовые облака.
А ты и сам, нечуток и летуч,
уже вот-вот щекой коснёшься туч –
и заискрит небритая скула,
и кожа жизни выгорит дотла.
Над Пратером расправится огонь
и чёртово застрянет колесо…
Ребро кабинки судорожно тронь
и глянь непоправимому в лицо.
Не будет ничего и никогда –
суха непроворотная вода,
черны береговые небеса…
И всё, что можно смочь – глаза в глаза.
* * *
Теперь довыдумать сумей-ка
позавчерашнее житьё.
И если жизнь, она, копейка,
усмешка, дальняя скамейка,
над голым парком вороньё –
нет утешенья и пощады
юнцу с бескостным языком.
О, эти гибельные взгляды!
О, эти приступы бравады!
Я с этим парнем незнаком.
Глубокой осени свеченьем
прошиты холод обложной,
ложбинный пах, портвейн с печеньем,
земля с небесным ополченьем,
прозрачный купол неземной.
Портвейн массандровский – не местный.
День завершается воскресный.
В озёрной ряби дерева.
И речь смеркается над бездной.
И смута в омуте жива.
Чернильных вод лещи и щуки
сполна обучены науке
затеплить звёздное зерно.
Но над лещинами разлуки
всё солнце блазнится одно.
* * *
облаков кособокое войско
заржавелого неба за край
отошло как вчерашнее свойство
жить как жил а теперь помирай
небосвода дурная причуда
верхогляда чудная беда
это воинство родом отсюда
но едва ли вернётся сюда
на боках бронзовеющих криво
отпечатался ток временной
иноходца игривая грива
на спине командир за спиной
поле небыли небо печали
по краям заржавелая кровь
перемирия не обещали
потому заваруху готовь
с пустотой наползающей сверху
воевать до поживы её
дабы правым прибыть на поверку
самодельное стиснув цевьё
/ Воронеж /
|