Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Занятий у Чугунихи всегда хватало. Маленькая, сухонькая, не по годам бодрая старушка, дочерна загорелая, в по-восточному пёстрых обносках и калошах на босу ногу. С сиротливыми сизыми глазами, выбивающимися из-под платка жидкими седыми волосами и торчащими веером железными зубами. Карманы её полны были жареных семечек, алычи и зелёного гороха, который Чугуниха лущила с такой скоростью, что вся местная голопузая шпана в возрасте от четырёх лет застывала в немом восторге и восхищении при виде такого божественного дара.
Чугуниха внезапно появлялась в неожиданных местах, в самой гуще событий. Гуща эта иной раз заваривалась не без непосредственного её, Чугунихи, участия. Не зря старые люди приговаривают, будто новости по станице распространяются со скоростью Чугунихи. Она заменяла собой сериалы, женские журналы, и даже святая святых станичников – газету «Жизнь», журналисты которой многому могли бы у неё поучиться.
Чугуниха доподлинно знала о наведённых порчах и сделанных приворотах, о дурных болезнях, о том, кто с кем кому изменил или только ещё намеревался. И конечно, о тех, кто ещё и думать не собирался.
В истории свои Чугуниха вкладывала столько изощрённой фантазии, а рассказывала их так вдохновенно, что при других обстоятельствах могла бы стать королевой любовного или детективного романа. Но так как произведений её никто не записывал, со временем они становились фольклором.
К тому же, у Чугунихи был прекрасный голос, и одно время она даже пела в церковном хоре. Пока вусмерть не переругалась с батюшкой и остальными хористками, как только выяснилось, что серебряная церковная утварь осела у Чугуновых дома. Впрочем, саму Соньку Серебряную Ручку конец певческой карьеры нимало не обеспокоил.
А ещё была Чугуниха матерью-героиней, чему имелось подтверждение в виде медали. В далёком детстве Чугунихино потомство посещало коррекционную школу, но только трое из десяти её закончили. Чугунята доводили до белого каления учителей, соцработников и районную детскую комнату милиции. Поджигали школу, вешали собак, сдавали в металлолом надгробья и дорожные знаки, мочились на Вечный огонь в тщетной надежде его затушить. Маменьку вызывали на ковёр, она горестно кивала, обещаясь спустить «с малолетних развратников» три шкуры, и даже гонялась за ними по улице со здоровенным дрыном. Правда, без особого успеха. Собственно, с тех пор для Чугуновых в этом отношении мало что изменилось. Разве что масштаб действий.
Кормилось многочисленное Чугунихино семейство преимущественно собирательством того, что росло на колхозных грядках, а также продажей всего, что плохо лежало. И ещё Чугуновы были постоянными клиентами на бойне: выпрашивали или покупали за копейки коровьи хвосты, копыта, кишки, птичьи лапки, и варили свою добычу в огромном котле прямо посреди двора, так что жирный, густой и тяжёлый запах настигал уже на дальних подступах к дому.
В том же котле Чугуниха раз в несколько месяцев вываривала одежду, на что у неё имелись веские причины. Во-первых, это помогало избавиться от вшей, клопов и прочих непрошеных соседей. Во-вторых, новой одежды Чугуновы практически не покупали, а та, что они носили, доставалась им от мёртвых. Дело в том, что глава семейства была профессиональной плакальщицей. Каким-то таинственным образом она раньше прочих узнавала о печальных событиях, и первой оказывалась в нужное время в нужном месте, чтобы всласть (и весьма убедительно!) поплакать, поесть и выпить на дармовщинку, и, разумеется, что-нибудь выклянчить. Хорошую одежду она продавала или сдавала в комиссионку, а что похуже – обменивала на самогонку или донашивала сама.
* * *
Уже мало кто из станичников застал дочугунихинские времена.
И лишь немногие помнили, как местный добряк и недотёпа Ярослав, он же Славочка, которого выгнали сперва из университета, потом из колхоза, и наконец, из милиции, вернулся домой не с пустыми руками, а с трофеем в виде молодой жены, спасая ее тем самым от тюремного заключения.
О чугунихином прошлом ничего доподлинно известно не было. Менялось оно у неё чаще, чем бельё на верёвке. То был её легендарный папочка хирургом, зав. отделением в ростовской больнице, то капитаном дальнего плавания, то лётчиком, то бандитом в Одессе. То греком, то немцем, а то и испанцем. Сама она родилась вроде как в Сибири, но потом в списке родных городов отметились Владивосток, Ереван и даже Улан-Батор. Причём, судя по подробнейшим реалистичным описаниям, пожить она все-таки успела в каждом из них. Болтали, с чугунихиной же подачи, что в своё время она начинала учиться на швею-мотористку, аптекаря, кондитера и даже на трактористку, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь. Пока не споткнулась, по собственному выражению, о Славку-козявку. Теперь же она строила планы перебраться в город и стать артисткой.
Славочка потихоньку спивался, становясь махровым подкаблучником, а Чугуниха в молодые годы слыла известной щеголихой и пользовалась немалым успехом у мужчин. «У-у, кусок шаболды», – шипели старухи вслед.
Поначалу замужество казалось ей лишь временным пристанищем, перевалочным пунктом на пути к чему-то большему, но чем дальше, тем глубже засасывало её уютное болото станичной жизни. О том, чтобы уехать, она уже не заговаривала, рожая одного за другим, слишком скоро опустившись, износившись и состарившись.
Как-то раз на Пасху в кругу нарядных, сытых и пьяных станичников дёрнул чёрт Славочку за язык похвастаться, что у кого, мол, машина, у кого скотина, а у него, счастливчика, восемь сыновей и две девочки, такое ему богатство привалило. «А хочешь, я тебе тоже похвастаюсь? – подняла на него невинные голубые глаза супруга, – Ни один из них не твой, Славка».
После этих слов всегда такого тихого и безобидного Славика, теперь погнавшегося за Чугунихой по станице с топором, пришлось сдать в отделение. Семейная жизнь их дала трещину, и вскоре Славочка убрался из станицы от греха подальше, оставив за собой широкий след из алиментов. А Чугуниха так никуда и не уехала и ещё многие десятилетия не давала скучать себе и другим.
* * *
До глубокой старости отличалась она завидным здоровьем, только что боли в спине очень уж её донимали. Не особо доверяя традиционной медицине, Чугуниха отправилась к доморощенной массажистке-костоправу.
Та сломала ей позвоночник.
Через три дня Чугуниха умерла в больнице. Она не жаловалась, только обиженно смотрела в окно и тихо плакала, размазывая слёзы крошечным кулачком по сморщенному личику и не желая ни с кем разговаривать.
На похороны собралась вся станица. Организацию взял на себя колхоз, в котором Чугуниха проработала до пенсии, и из которого одного за другим за воровство или за пьянку поувольняли её сыновей. И похороны, и поминки вышли очень достойными. Только вот не верилось никому, что у истории этой невзрачный такой конец.
Неделю спустя, протрезвев, Чугунихины дети отправились к нотариусу, чтобы уладить необходимые формальности. Тут-то станицу как громом поразила новость: на сберегательной книжке у Чугунихи лежало 87 тысяч рублей. Сумма по станичным меркам огромная. Как ей удалось столько накопить? На что она откладывала? О чём мечтала? Бабы сон и аппетит потеряли, зубы себе под корень сточили. Оставалось им одно лекарство: хоть умри, но придумай. Так что слухи о чугунихином богатстве ходили самые невероятные.
Четыре месяца у Чугунихиного дома дым коромыслом стоял – ребята пропивали маменькино наследство, гуляли алкаши местные и окрестные.
И только приезжавший раз в неделю из райцентра нотариус знал, но молчал.
Знал о том, что началось всё много лет назад с большой несправедливости. После того как за передовые успехи в работе поездкой на золотые пески Болгарии наградили не её, а дочку бригадира, Чугуниха, обидевшись на весь мир, решила купить путёвку сама: «За жисть окаянную хоть отдохнуть по-человечески». Почти три года она откладывала каждую добытую правдами и неправдами копейку, но, скопив нужную сумму, узнала, что беременна вторым ребёнком. Беременность проходила тяжело, Чугуниху положили на сохранение, а потом ещё, как назло, старшенький заболел. Так и не пришлось ей в Болгарию съездить.
Через пару лет появилась у Чугунихи новая мечта. Как только соседи обзавелись последней модели «Жигулями», у неё прямо пелена с глаз упала: вот, оказывается, чего ей недоставало! Поди-ка намотай двенадцать километров туда-обратно в бригаду по самому пеклу. Оно, конечно, оскотинишься тут. Нет бы, взять бы доехать, а после работы со всеми разбойниками вместе по холодку искупаться съездить, а не тащиться через лес, как тёлка на бойню. В больницу, опять же, а то и за покупками. Или вон, в санаторий. Да мало ли куда, хоть бы и на море Чёрное. Живут же люди!
Начали они всем семейством на машину теперь откладывать. И почти уж совсем было накопили, когда Чугуниха вместо машины надумала лучше акции АО «МММ» купить. В общем, как у людей – опять не вышло.
Вскоре за этим событием последовал развод, и мечтать стало некогда. Зато после развода к чугунихинским источникам дохода добавились ещё и алименты, так что на этот раз дело пошло быстрее. К этому времени она стала собирать на домик на берегу моря. Ну или хотя бы на квартирку в Туапсе где-нибудь. Когда на Черноморское побережье пришло страшное наводнение, Чугуниха подумала только, хорошо, что ещё не купила.
И тут углядела она по телевизору сюжет о доме престарелых в Подмосковье. Бабушки-куколки, сияя идеально уложенными серебряными кудряшками, кушали пирожное «безе» и запивали его чаем из фарфоровых чашечек с блюдечками. Потом ещё директорша интервью давала, хорошо и складно говорила про ответственность, благодарность и уважение к старшему поколению. Чугуниха, глядя на них, расплакалась, да так горько и безутешно, как только дети малые умеют. О своей случайно и бестолково пробежавшей жизни, о том, что могло бы произойти, да так и не случилось. И так ей вдруг захотелось, чтобы и ей подливали бы чаю, уважали и считались с нею, называли бы по имени-отчеству, чтобы и её – просто так – кто-нибудь когда-нибудь пожалел. С этого дня она твёрдо и окончательно решила уйти в стардом: «Чтобы хоть напоследок как человек-то пожить». И только малость самую не успела.
/ Берлин /