Заметки о поэзии, дневниковые записи
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2014
Не повинуется мне перо: оно расщепилось и
разбрызгало свою черную кровь.
О. Мандельштам. «Египетская марка»
ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ
К полуночи я наконец добрался домой…
Стоял холодный бесснежный январь.
Я шел по спящему городу, упрямо повторяя врезавшуюся в память строку: «Я развернул пальто, как парус»[1]…
Именно этой зимой я начал писать заметки о Мандельштаме. Даже название придумал: «Чёрное солнце Мандельштама». Не солнце Эреба, не образ, отсылающий к Нервалю, которого обожала Ахматова, а, по словам Надежды Яковлевны, – черный бархат всемирной пустоты, черный лед стигийского воспоминания, черная Нева и черные сугробы революционного Петербурга…
Этот образ («черное солнце») встречается также в стихах Виктора Гюго: «Un affreux soleil noir d’ou rayonne la nuit» («Ужасное черное солнце, излучающее ночь…»).
«БРЕД СОБАЧИЙ!»
В «Дневнике одного гения» Сальвадор Дали без особого почтения отзывается о своих соотечественниках, у которых завелась «дурацкая <…>мода, когда все кому не лень воображают, будто гении <…>это человеческие существа, более или менее похожие на всех остальных простых смертных. Всё это чушь».
Мандельштам (если верить Кузину) тоже любил повторять: «Чушь! Бред собачий!»
В мемуарах, помеченных октябрём
Не погубили! Кузин, несмотря на три года лагерей и шестнадцать – ссылки, всего десять лет не дожил до перестройки.
ИТАЛИЯ
Новый год встречал у Левита-Броуна.
В Вероне шёл дождь. Мы сидели на кухне, говорили о погоде, потом – о стихах.
– Я не большой поклонник Блока, – несколько агрессивно заметил Броун.
Меня это удивило. А как же:
По вечерам над
ресторанами
Горячий воздух дик и глух…
– Красиво… – процедил Броун, после чего неожиданно замолчал.
В это время небольшая черная кошка с уродливо торчащим животом, не спеша, прошлась по балкону.
Я налил себе чаю.
Ну что ж, Бунин тоже не любил Блока.
И Арсений Тарковский под конец жизни с горечью произнёс: «Я не люблю Блока. Знаете, разлюбил… Почувствовал ужас перед “И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу…”»[3].
«ДОМАШНЕЕ БЕССМЕРТИЕ»
«Наконец мы обрели внутреннюю свободу, настоящее внутреннее веселье, – пишет Мандельштам в статье “Слово и культура”. – Воду в глиняных кувшинах пьем как вино».
Интересно, что и в его стихах (самых разных лет) постоянно возникают образы, так или иначе связанные с водой: «Прозрачный стакан с ледяною водою…», «Словно темную воду, я пью помутившийся воздух…», «Хорошая, колючая, сухая / И самая правдивая вода…», «кривой воды напьюсь…» Вплоть до: «Скольжу к обледенелой водокачке / И, спотыкаясь, мертвый воздух ем».
А вот цитата из «Египетской марки» (1928):
Семья моя, я предлагаю тебе герб: стакан с кипяченой водой. В резиновом привкусе петербургской отварной воды я пью неудавшееся домашнее бессмертие.
Пушкин в отличие от Мандельштама пил другие напитки: «Я воды Леты пью…»[4]
«ДИКОЕ МЯСО»
В статье «Преодолевшие символизм» Жирмунский называет Мандельштама «фантастом слов».
У Гоголя (если я ничего не путаю) есть рассуждение о природе фантастического, где он утверждает (цитирую по памяти), что на грушевом дереве могут расти золотые плоды – груши, но никогда – яблоки.
Меня всегда поражала, несмотря на чудовищные семантические (читай: тектонические) сдвиги в стихах и, особенно, в прозе Мандельштама («В ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост»[5]) невероятная, абсолютная, беспощадная точность его метафор. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы «мраморную плаху умывальника» из «Египетской марки».
«ВЕТЕР ЛЕТАРГИИ»
По просьбе дам,
хвостом помазав губы,
я заговорил на свеже-рыбьем языке!
А. Кручёных
Перечитываю Алексея Кручёных. Какая прелесть! Цитирую наугад:
«Очевидно, с каждым веком подрастает некая сила, подобная ветру, которая все упорнее мешает поэтам стрелять прямо в цель и требует изощренной баллистики».
(Терентьев)
…Поскольку мистика символистов кончилась трагично, к ним применимы слова поэта А. Чачикова:
Проезжий фокусник
увез мою жену,
Влюбленную в египетские тайны…
…Р. Якобсон поэтому имел полное право писать: «по существу всякое слово поэтического языка в сопоставлении с языком практическим – как фонетически, так и семантически – деформировано!»
«Вокруг земли <…>дует ветер летаргии».
(Терентьев)[6]
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
Еще об Италии…
В полтретьего ночи мы с Борисом встречаемся на кухне. Этакое броуновское движение. Броун, не торопясь, ополаскивает заварочный чайник. Меня, честно говоря, уже воротит от чая. Но… мы не можем разойтись по комнатам, поскольку продолжаем говорить о Георгии Иванове. Каждый спешит произнести вслух любимые строки.
Я:
…Зимний день.
Петербург. С Гумилёвым вдвоём,
Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идём,
Как попарно когда-то ходили поэты.
Левит-Броун:
Мне весна ничего не
сказала –
Не могла. Может быть – не нашлась.
Только в мутном пролёте вокзала
Мимолётная люстра зажглась.
Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.
Засеваем, так сказать, пшеницей ледяной новогодний эфир. Кстати, «эфир» – одно из любимейших слов Г. Иванова.
«ЗВУКОВЫЕ ПОВТОРЫ»
Осип Брик в статье «Звуковые повторы», опубликованной в 1917 году, писал:
Разбирая звуковую структуру поэтической речи, преимущественно по стихотворным произведениям Пушкина и Лермонтова, я обнаружил звуковое явление, которое назвал повтором.
Сущность повтора заключается в том, что некоторые группы согласных повторяются один или несколько раз, в той же или измененной последовательности, с различным составом сопутствующих гласных.
Он приводит множество примеров:
и кровь
широкими струями
на чепраке его видна.
(Лермонтов, «Демон»)
Или:
как взор
грузинки молодой.
(Лермонтов, «Демон») и т.д.
Перечитывая статью, вспомнил пушкинские строки:
Во глубине сибирских
руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд…
(«Во глубине сибирских руд…»)
А также – вторую строфу из стихотворения Мандельштама «Декабрист»:
Честолюбивый сон он
променял на сруб
В глухом урочище Сибири
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
И у Пушкина, и у Мандельштама эпитет «скорбный» произрастает из «фонетической» Сибири, отчего воздействие его усиливается многократно.
«ТОСКА ПО МНОГОСЛОВИЮ»
«Карамзина спрашивали, откуда у него такой дивный слог. Из камина, батюшка, сказал он. “Напишу, и в огонь, напишу снова и снова – в огонь”», – я обнаружил эти слова в 8-м томе Собрания сочинений Бориса Хазанова, которое готовил к печати для издательства «Алетейя» на протяжении двух последних лет. В эссе «Тоска по многословию».
В позапрошлом году я приезжал к Хазанову в Мюнхен. Поезд пришел с опозданием. Я почему-то ожидал увидеть гиганта. Увидел человека небольшого роста (казалось, он никуда не спешил), с любопытством разглядывающего толпу.
«ВЛАДЕЛЕЦ ШАРМАНКИ»
Из прозы Цыбулевского («Владелец шарманки»):
– Я верю в сны как в художественные произведения.
– Сон как рукой сняло, и во сне сняло рукою – это что – все одна и та же рука?
Хозяин сладко зевнул, гость вышел и стал прогуливаться по саду меж двух рядов цветущих дерев. За оградой – луг с пасущимся конем.
– Что может прийти в голову в такое утро при виде полоски воды, обрамленной лугом?
«Я видел озеро, стоящее отвесно» (Мандельштам). И еще: «Круглый луг, неживая вода» (Ахматова). Вспомнил – как сотворил. Природа не может и шелохнуться без строки поэта.
«Я ухо приложил к земле» (Блок) – какая прекрасная буквальность! И он приложил ухо к земле – и сердце – терапия такая – тут в саду дор. мастера с переносными на балконе дорожными знаками: идут работы – объезд.
Дом. Сад. Пчелы. Цветенье. Низкорослые деревья. Деловое жужжание пчел. А горький запах откуда? Оттуда – от ореховых листьев – настой в воздухе.
И дождь перед дождем – яблоневого цвета – ураганный.
Капли первые в лоб, как в окно.
Женщина-Дон-Кихот ждет Росинанта в поле – она далеко – он еще дальше – белый на зеленом – она – оранжевая. И озеро, стоящее отвесно.
Гром. Гром покатил. С чем его сравнивали до колесниц, до телег? – ведь не с чем! И колесо выдумали, и колесницу изобрели благодаря грому.
Поле опустело.
Не забыть бы, что трава в тот день была осыпана белыми лепестками.
«Сон как рукой сняло…» О чем это я? Да всё о том же: «вспомнил – как сотворил».
«В РОСКОШНОЙ БЕДНОСТИ…»
Гвоздь вечера – Мандельштам, который
приехал, побывав во врангелевской тюрьме.
Дневник А. Блока
«Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей…» – так начинает Мандельштам один из своих пассажей в «Разговоре о Данте». Чуть дальше он вспоминает о «неизносимых швейцарских башмаках с гвоздями».
О гвоздях говорит в «Шуме времени»: «…держали большую лавку финских товаров <…>, где пахло и смолой и кожами <…>и много было гвоздей» и в «Четвертой прозе»: «Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на золотом гвозде».
И еще:
И столько
мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
(«Квартира тиха как бумага…»)
А вот знаменитые стихи 36-го года:
Оттого все неудачи,
Что я вижу пред собой
Ростовщичий глаз кошачий…
. . . . . . . . . . . .
Там, где огненными щами
Угощается Кащей,
. . . . . . . . . . . .
Камни трогает клещами,
Щиплет золото гвоздей.
(«Оттого все неудачи…»)
Откуда столько гвоздей?
Разгадка в «Шуме времени»: «Я тогда собирал гвозди: нелепейшая коллекционерская причуда. Я пересыпал кучи гвоздей, как скупой рыцарь, и радовался, как растет мое колючее богатство».
ВЫБОР
Мне кажется, смерть художника не следует
выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее,
заключительное звено.
О. Мандельштам. «Скрябин и Христианство»
Телефонный разговор, состоявшийся между Сталиным и Пастернаком, прерывается на самом интересном:
Пастернак. Хотелось бы встретиться с вами, поговорить.
Сталин. О чем?
Пастернак. О жизни и смерти…
Именно об этом всю свою жизнь говорил Мандельштам. О жизни и смерти! Ни о чем другом. В конце концов он швырнул в лицо злодею отлитые из бронзы слова: «Власть отвратительна как руки брадобрея…» («инстинкт самосохранения давно отступил перед эстетикой»[7]) и совершенно сознательно выбрал для себя «жизнь, полную смерти»[8], набросил ее себе на плечи, как гоголевскую шинель.
ДУЭЛЬ
27 ноября
Дуэли входили в моду.
Незадолго до этого на Черной речке стрелялись Гумилёв с Волошиным. Никто никого не застрелил, однако поссорились на всю жизнь.
Виктору Шкловскому и Павлу Филонову (секундантам Хлебникова и Мандельштама) удалось дуэль предотвратить.
…Много лет спустя, уже в Москве, Мандельштам пытался выхлопотать для Хлебникова комнату (как всегда, безуспешно), а однажды, случайно встретившись с ним в Госиздате, потащил обедать к знакомой уборщице, работавшей в Доме Герцена.
Уборщице кто-то сказал, что Хлебников – странник, и она почтительно называла его батюшкой. Хлебникову это понравилось[9].
О несостоявшейся дуэли Мандельштама с А. Толстым ходили легенды.
…Осип Эмильевич искренне был поражен, как это Толстой не вызывает его на поединок, хотя бы на рапирах, которые наш прирожденный дуэлянт своевременно раздобыл в бутафорской Камерного театра.
Ожидая секундантов, Мандельштам рьяно тренировался…[10]
Перефразируя дневниковую запись Жюля Ренара («Дуэль всегда немного похожа на репетицию дуэли»), возьму на себя смелость предположить, что и человеческая жизнь со всеми её надеждами и разочарованиями порой напоминает репетицию спектакля, который вот-вот должны отменить из-за невежества публики, финансовых неурядиц и бесконечных актёрских склок.
«ВТОРАЯ РЕЧКА»
27 января 1837 года в районе Чёрной речки состоялась дуэль между Пушкиным и Дантесом.
27 декабря 1938 года в лагере «Вторая речка» умер Осип Мандельштам.
I
Церковная хрупкая свечка
горит и горит, не сгорая…
Зловещая Черная речка
и черная речка Вторая.
Монету – орел или решка –
подбросил, со смертью играя…
Зловещая Черная речка
и черная речка Вторая.
Плохая, должно быть, примета –
играть рукояткой узорной
упавшего в снег пистолета
на речке январской и черной.
Нечаянный выстрел, осечка,
и эхо вороньего грая.
Зловещая Черная речка
и черная речка Вторая…
II
Не чуя огромной страны,
он бредил ключом Ипокрены
и видел кровавые сны –
грядущие казни, измены.
Он был собеседник ничей.
И вот отыскалось местечко –
болотистый мутный ручей,
Вторая, декабрьская, речка.
ДЕТСКИЕ СТИХИ
Я совсем маленький. Мама кормит меня из ложки манной кашей и, чтобы ускорить процесс, нараспев (с выражением) читает стихи:
– Ты куда попала,
муха?
– В молоко, в молоко.
– Хорошо тебе, старуха?
– Нелегко, нелегко.
– Ты бы вылезла немножко.
– Не могу, не могу.
– Я тебе столовой ложкой
Помогу, помогу.
– Лучше ты меня, бедняжку,
Пожалей, пожалей,
Молоко в другую чашку
Перелей, перелей.
Много позже (уже в зрелом возрасте) я узнал, что это стихи Мандельштама. Оказывается, впервые я познакомился с его поэзией почти 60 лет назад в далеком 1954 году, пяти лет от роду.
«Я НЕ УВИЖУ ЗНАМЕНИТОЙ ФЕДРЫ…»
Читал ли Мандельштам «Федру» Расина? Аверинцев не придавал этому особого значения:
Одни интерпретаторы склонны априорно ожидать от поэта в каждой строке чудес эрудиции, другие, напротив, ссылаются на отложившиеся в анекдоты отголоски пересудов о пробелах в его познаниях, задают провокационные вопросы, вроде такого, например: а дочитал ли он до конца хоть «Федру» Расина, ту «знаменитую «Федру» <…> – которую возвел в ранг одного из абсолютных ориентиров вкуса и нескончаемыми аллюзиями, на которую в таком изобилии насыщал свои стихи и прозу?[11]
А вот Жирмунский, по свидетельству Л. Гинзбург, был почти уверен, «что Мандельштам не читал “Федру”; по крайней мере, экземпляр, который Виктор Максимович лично выдал ему из библиотеки романо-германского семинария, у Мандельштама пропал, и скоро его нашли на Александровском рынке»[12].
Он же впервые обратил ее внимание на странность стихов:
И ветром
развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне…
«Какие могут быть у оссиановских дружинников шарфы?» – недоумевал он.
КРЫША НАД ГОЛОВОЙ
«…кто осмелится сказать, что человеческое
жилище, свободный дом человека не должен стоять на земле как лучшее ее
украшение и самое прочное из всего, что существует?»
О.Мандельштам, «Гуманизм и современность»
Перелистывая книгу Рюрика Ивнева «Богема», наткнулся на замечательный диалог:
– Осип Эмильевич, куда вы?
– Милый Рюрик,
если б у меня был дом, я сказал бы, что иду домой.
<…>– Но вы же где-то ночуете?
Мандельштам:
– Иметь крышу над головой не означает, что ты имеешь дом.
Как известно, Мандельштам никогда не имел ни постоянной крыши над головой, ни, тем более, дома (квартира в Нащокинском не в счёт)…
Вполне возможно, что страсть к перемене мест Мандельштам унаследовал от матери, которая была одержима почти маниакальной страстью к переездам. «Причины были самые неожиданные, но выяснялись они обычно только к весне, после очередного осеннего переезда. То ее не устраивал этаж, то детям было далеко ездить в школу на Моховую, то мало было солнечных комнат, то неудобной оказывалась кухня…» – вспоминал брат поэта, Евгений. О мандельштамовской «детской тоске по дому, от которого всегда бежал…» рассказывает Марина Цветаева в мемуарном очерке «История одного посвящения». Да и сам он постоянно говорит об этом.
В стихотворении «Паденье – неизменный спутник страха…» (1912) Мандельштам восклицает:
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!..
В другом стихотворении («1 января 1924») пишет:
Мне хочется бежать от своего порога.
Наконец, в широко цитируемом восьмистишии, написанном в 1937 году «Я скажу это начерно, шепотом…», он как бы подводит итог всему ранее сказанному:
И под временным
небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище –
Раздвижной и прижизненный дом.
И все-таки, напоследок – строка из стихотворения «Мне скучно здесь…» (1916):
Нас дома ждет Эдем…
…Перед самой гибелью (в
РАЗЛУКА
– Сколько времени ты мог бы любить женщину,
которая тебя не любит?
– Которая не любит? Всю жизнь…
Оскар Уайльд
После долгого отсутствия вернулся домой в пустую неприбранную квартиру. Зашел в ванную. Из-под полотенца выпорхнула моль. «Ну вот, хоть кто-то живой есть в доме». Как ни странно, почувствовал себя не так одиноко.
Из письма:
…вдруг остро ощутил абсолютную бессмысленность всего происходящего, всей моей жизни, включая наш, если так можно выразиться, брак, всех этих бесконечных потуг, направленных на достижение цели…
Вспомнил строку Мандельштама: «Нет стройных слов для жалоб и признаний»[14] и слова Ахматовой, обращенные к нему: «Никто не жалуется – только вы и Овидий жалуетесь»[15].
Отдернул занавеску, посмотрел в окно, потом – на календарь. Если верить тому, что написано – суббота, 3-е августа, год 2013-й.
СЕНТЯБРЬ
В хорошую я попал компанию: профессор Секундо, доктор Шульц, медсестра Фатима и одноглазый карлик Густав в очках, с бородой и усами, напоминающий одновременно Солженицына и Достоевского.
Карлик с важным видом расхаживает по палате, на нем зелёная майка и синие трусы. У него крепкий торс, мощные волосатые руки. С утра, нахлобучив на голову непомерно большие наушники, он садится за стол и целый день слушает классическую музыку. Перед ним гора компакт-дисков, он их перекладывает с места на место, как карты Таро…
Я в Марбурге. В глазной клинике, где мне сделали операцию по удалению катаракты, после чего глаз ослеп. Теперь врачи пытаются восстановить зрение. Была вторая операция. Потом третья… Я уже немного вижу.
У меня ноутбук. На нем – Хичкок, Балабанов, Бергман.
Больница напоминает сумасшедший дом или (что нагляднее) один из кругов ада. Мимо проносятся ангелы в белых халатах, похожие на оперных злодеев (может, все-таки черти?).
…Внезапно двери распахиваются, и в коридор на электрическом (чуть не написал: стуле) самокате въезжает огромный и очень важный немец, чем-то похожий на режиссёра Хотиненко. Правой рукой он сгребает со стеллажа кучу окровавленных пробирок и уносится прочь…
СЕНТЯБРЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Вчера сделали укол (прямо в глаз), после чего в течение дня ужасное черное пятно («черное солнце») болталось в левом глазу, приводя меня в ужас – вдруг оно останется там навсегда. Оказалось, это всего лишь пузырёк воздуха. Со временем пятно исчезло.
…Пожилой турок лопочет что-то невнятное на своем ужасном немецком, что-то связанное с «урологией», где он провел последние три дня, тычет пальцем себе в пах, рассказывает какие-то пикантные подробности…
У Балабанова (в «Кочегаре») и у Бергмана (в «Молчании») обнаружил один и тот же приём. Герои в схожих обстоятельствах (почти слово в слово) говорят одну и ту же фразу: «Здесь невыносимо жарко».
Балабанов умер как-то внезапно, нелепо, ему и 55 не было. Успел сыграть в своём последнем фильме, где его персонаж предсказывает собственную смерть.
Посмотрел еще раз «Фанни и Александр» Бергмана. В память врезались слова из пьесы Стриндберга, прозвучавшие в конце фильма:
Все может быть, все возможно и вероятно, времени и пространства не существует, на тонкой канве действительности воображение плетёт и вяжет новые узоры.
«СЛИШКОМ МНОГО ЦИТАТ!..»
Есть свирель у меня из семи тростинок
цикуты…
Публий Вергилий Марон. «Эклога II»
Немногочисленные друзья, которым я давал читать эти заметки, все как в один голос убеждали меня: «Слишком много цитат!..» Я сокрушенно кивал головой, но изменить ничего не мог.
Откуда эта потребность подбирать чужие слова? Свои слова никогда не могут удовлетворить; требования, к ним предъявляемые, равны бесконечности. Чужие слова всегда находка – их берут такими, какие они есть; их все равно нельзя улучшить и переделать. Чужие слова, хотя бы отдаленно и неточно выражающие нашу мысль, действуют, как откровение или как давно искомая и обретенная формула. Отсюда обаяние эпиграфов и цитат.
(Из дневников Лидии Гинзбург)
Цитата – цикада[16] – цикута.
Из письма:
…Для того чтобы добиться признания в эпоху заката эры Гуттенберга, одного участия в литературной поножовщине явно недостаточно. Надо либо научиться извлекать выгоду (в том числе материальную) из политических междоусобиц, либо потакать читающей комиксы толпе («Это солнце ночное хоронит возбужденная играми чернь…»[17]), либо… обладать «гениальной способностью быть бесконечно скучным», как сказал по другому поводу Вадим Шершеневич (не путать с Виктором Шендеровичем).
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В конце октября вернулся в Киев. Поселился на улице Бассейной рядом с магазином «Феллини» (торговля обувью), в трех шагах от Бессарабского рынка.
Возле подъезда печальный чёрт с осыпавшейся с плеч позолотой сидит на корточках в позе роденовского мыслителя. На мемориальной доске надпись: «В этом доме жила Голда Меир».
Льет дождь.
Редкие прохожие прячутся под зонтами…
ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ
Когда-то, очень давно, написал стихотворение, посвященное Мандельштаму, эпиграфом к которому послужила строка И.Анненского:
ПАМЯТИ О.М.
Желтый
пар петербургской зимы…
И.Анненский
О, эта каменная желтая бравада!
Широких улиц темный разговор…
Из проруби времен, из третьей песни (Ада(
он выбрался – с трудом – на гибельный простор…
Над Петроградом медленные ночи,
и волосы Невы по каменным плечам
разбросаны…
И только совсем недавно из книги О.Лекманова «Осип Мандельштам: Жизнь поэта» узнал, что с вырванным из «Аполлона» листком, где было напечатано стихотворение Анненского «Петербург», Мандельштам не расставался на протяжении всей своей жизни.
ПЕТЕРБУРГ
Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты…
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, –
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений.
(И. Анненский)
ЧЕРНОВИКИ
Чрезвычайно любопытны черновики Пастернака: между первыми набросками и конечным результатом разница примерно такая же, как между каракулями трёхлетнего ребёнка и рисунками позднего Леонардо.
О чем бы я ни думал, мысли постоянно возвращаются к Мандельштаму.
Кто-то (не помню кто, чуть ли не Вознесенский) заметил, что у Пастернака нет слабых строчек. Конечно, есть. Например:
Забором крался
конокрад,
Загаром крылся виноград…
(«Цыганских красок достигал…»)
«…поэзия Пастернака <…>безвкусна потому, что бессмертна»[18], – так, несколько путано, выразился Мандельштам.
«ВЫСОКОЕ КОСНОЯЗЫЧИЕ»
Георгий Адамович в статье «Несколько слов о Мандельштаме» вспоминает строку Блока (он считал Блока «гением интонации»), которая, по его мнению, «вернее всего определяет сущность мандельштамовской поэзии, хотя у Блока она относится к женщине: “Бормотаний твоих жемчуга…”». Далее Адамович приводит несколько строк Мандельштама:
Декабрь
торжественный струит свое дыханье.
Как будто в комнате тяжелая Нева,
Нет, не Соломинка, – Лигейя, умирание –
Я научился вам, блаженные слова…
И в заключение пишет:
«Это действительно – “высокое косноязычие”, по Гумилеву, да и можно ли было бы косноязычие это прояснить?»
НОЯБРЬ
Из письма:
…Ты обижаешься, что я редко пишу. Причина проста: вот уже пятнадцать лет я вынужден ежедневно просматривать десятки (а то и сотни) страниц чужих текстов (вместо того чтобы писать свои!). Кроме того, приходится заниматься версткой. Таким образом, выработалась устойчивая идиосинкразия к печатным знакам.
Как нитки ожерелья,
строки рвутся,
и буквы катятся куда хотят…[19]
Да и никаких особенных новостей у меня нет.
В конце ноября два дня провел в Петербурге. Ночевал в огромном сером здании, в котором когда-то жил Довлатов.
Вспомнил Коктебель (по дороге мы с тобой поругались). Я занес чемоданы и пошел к морю, на набережную. Едва присел на скамейку, появился Андриевский (как чёрт из табакерки) и ни с того ни с сего процитировал Довлатова: «Лежу совершенно один, с женой…»
Я долго смеялся.
Говорят, Виктор Некрасов в последние годы жизни обронил: «Я могу читать только двух писателей: Бунина и Довлатова».
Пиши…
P.S. Мне так не хватает тебя, особенно, когда ты рядом.
БЕНЕДИКТ ЛИВШИЦ
Уже кипит в сердцах обида…
Б. Лившиц «Эсхил»
«Я учусь у всех – говорил Мандельштам, зорко поглядывая по сторонам, – даже у Бенедикта Лившица»[20].
С Лифшицем он сдружился настолько, что тот в своих мемуарах назвал его «товарищем по оружию».
Именно Лившиц весной, когда Мандельштамы перебирались из Киева в Москву, ходил с ними в загс и присутствовал при регистрации их брака.
«Бритый, с римским профилем, сдержанный, сухой и величественный, Лившиц в Киеве держал себя как “мэтр”: молодые поэты с трепетом знакомились с ним, его реплики и приговоры падали, как нож гильотины: “Гумилев – бездарность”, “Брюсов – выдохся”, “Вячеслав Иванов – философ в стихах”. Он восхищался Блоком и не любил Есенина. Лившиц пропагандировал в Киеве “стихи киевлянки Анны Горенко” – Ахматовой и Осипа Мандельштама. Ему же киевская молодежь была обязана открытием поэзии Иннокентия Анненского»[21].
Скорее, товарищем по несчастью был ему Мандельштам: 21 сентября 1938 года Бенедикта Лившица вместе с Юрием Юркуном и Валентином Стеничем расстреляли по ленинградскому «писательскому делу».
…Плыви,
плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай![22]
КЛОЧЬЯ ДЫМА
«Безнадежно. Читаешь все, и ничего не
запоминаешь. Как ни напрягаешься, все ускользает. Только кое-где остается
несколько клочьев, едва различимых, как клочья дыма, указывающие, что поезд
прошел».
Жюль Ренар, «Дневники»
Начать с Лаокоона, затем плавно перейти к Гессе, не забыть Бурлюка, вспомнить о Феллини и лишь затем, вздохнув полной грудью, произнести:
Сохрани мою речь
навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…[23]
Или – совсем уж невозможное:
Пою, когда гортань
сыра, душа – суха,
И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье:
Здорово ли вино? Здоровы ли меха?
Здорово ли в крови Колхиды колыханье?[24]
NIHIL REPUTARE ACTUM…[25]
Последняя цитата:
…перечитывать себя без тени нежности, без чувства отцовства, с холодной и критической остротой, в жестоко творческом ожидании смешного и уничижительного, с полным безучастием, с рассудительным взглядом, – значит, переделать свой труд или предчувствовать, что можно переделать его совсем наново[26].
/ Корбах /
[1] (Вернуться) Стихотворение Ю. Боброва.
[2] (Вернуться) Ср.: «Не носите эту шляпу, – говорил О.М. Борису Кузину, – нельзя выделяться – это плохо кончится». Мандельштам Н.Я., Воспоминания.
[3] (Вернуться) Тарковский А. «Пунктир». 1982.
[4] (Вернуться) Пушкин А. Домик в Коломне.
[5] (Вернуться) Мандельштам О. Четвертая проза.
[6] (Вернуться) Кручёных А. Кукиш пошлякам.
[7] (Вернуться) Бродский И. Сын цивилизации.
[8] (Вернуться) Аннинский Л. Осип Мандельштам: «…но люблю мою бедную землю…».
[9] (Вернуться) Старкина С. Велимир Хлебников.
[10] (Вернуться) Мариенгоф А. Бессмертная трилогия.
[11] (Вернуться) Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама.
[12] (Вернуться) Гинзбург Л. Записи 1920–1930-х годов.
[13] (Вернуться) Ахматова А. Листки из дневника. Воспоминания об О.Э. Мандельштаме.
[14] (Вернуться) Мандельштам О. «Змей» (1910).
[15] (Вернуться) Гинзбург Л. Записи 1920–1930-х годов.
[16] (Вернуться) Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования». Мандельштам О. Разговор о Данте.
[17] (Вернуться) Мандельштам О. «Когда в теплой ночи замирает…»
[18] (Вернуться) Мандельштам О. Заметки о поэзии (1923).
[19] (Вернуться) Рильке Р.-М. «За книгой», перев. Б. Пастернака.
[20] (Вернуться) Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1999.
[21] (Вернуться) Терапиано Ю.К., Встречи: 1919–1971. М., 2002.
[22] (Вернуться) Лившиц Б., «Эсхил».
[23] (Вернуться) Мандельштам О. «Сохрани мою речь навсегда…»
[24] (Вернуться) Мандельштам О. «Пою, когда гортань сыра, душа – суха…»
[25] (Вернуться) Ничто не считать законченным (лат.)
[26] (Вернуться) Валери П. Об искусстве.