|
«Художник
и ценитель»
Мир этот вами выдуман. И все ж
он не лишен примет и жестов верных.
Ну, в частности, из жизни этот нож
отчаянный и все же эфемерный.
Тут на холсте – хоть дырку просмотри –
а ни лица людского в полной мере…
Так живописец видит изнутри?
И ведь тогда выходит люди – звери?!
Но разве не об этих, в простоте
живущих так, Всевышнего забота?
(и даже несмотря на то, что те
сегодня на костре сожгут кого-то).
Нельзя же в них, забывших про Отца,
бесчувственных к словесным пируэтам,
провидеть только низость без конца,
не видя тяги к горнему при этом?..
Мир пива и колбас широк в кости,
и счастлив даже в двух шагах от ада…
Наверно, жизнь от смерти не спасти.
Но эту правду знать ему не надо.
«Сорока на виселице»
Хрипело сколько здесь еретиков,
под сколькими столбы гудели пьяно!
Увы, удел мятежника таков…
Хотя, кто в этом мире без изъяна?!
Работа на износ и только для
того, чтоб жизнь, змеясь, текла лениво.
Но отдыха не знавшая петля,
похоже, ничего не изменила:
приземист, как и прежде, бег зверья,
и липнет к телу в ужасе рубаха…
Но безнадежен голос соловья,
а злые языки не знают страха.
Сей род не вразумить (мартышкин труд!)
не выровнять в колонны, даже строя…
Рождаются, живут безбожно, мрут,
но кто на смену им – безбожней втрое.
«Пляшущие крестьяне»
Итак, всё в дымке, ост притих и вест,
лишь виселица осеняет жутко
дремучий лес, селения окрест,
и воздух неподвижный в промежутке.
Итак, мир темен и несправедлив,
жизнь – коротка, а времена так мрачны…
Но что там за движенье возле ив,
круженье юбок, визг и стук башмачный?
Постойте, вы, хмельные от вина,
вы, разум потерявшие от счастья,
летящие сейчас сквозь времена,
эпоху эту рвущие на части,
невольно уходящие туда,
где – вдруг через себя переступая –
не ведают ни страха, ни стыда…
О, жизни дух… и плоть ее святая!
«Несение креста»
Все время в гору… В сердце птичья дрожь
вот-вот и захлебнется на пределе…
И все ж пока нет воли – не умрешь,
ведь чашу ту, умри, а не разделишь
уже ни с кем до самого конца,
где Ты – вот там, в толпе второго плана,
но Твоего не разобрать лица
средь тех, кому чужая кровь – как манна…
Где мысли вдруг отчаянно просты,
и небо давит тяжестью, твердея,
где холод обретенной высоты
пронзает грудь под ропот иудея.
Где силится сорваться в небеса
из человека выросшая птица,
где смертных мук – еще на полчаса…
(Не может же такое вечно длиться?!)
«Деревенский танец»
Мол, с вами Бог… А где тогда харчи?
Что ж, сдохнем, если так угодно Богу.
Гуляй, босяк, отчаянней топчи
сухими деревяшками дорогу.
Над площадью дымы, вороний грай.
На площади костры – мороз по коже…
Не трусь, волынщик, лучше подыграй –
пусть смерть-старуха с нами спляшет тоже.
Пока грозят тут плахой да огнем,
рвут языки, пока судьба на пятки
нам наступает – пятки отобьем
в обнимочку с безносой,
без оглядки.
О смерти пусть теперь забудет всяк,
вцепляясь ей в бока без пиетета!
Волынщик, дуй, отплясывай, босяк…
А ты молчи, что песня наша спета.
«Безумная Грета»
Мир выгорит дотла, но много позже,
когда погаснут камни. А теперь
шаг – и восторг мурашками по коже,
другой – и шевельнулся в сердце зверь.
Да будет тьма без проблеска рассвета!
Пусть колокол безумный бьет и бьет –
безумная, идет сквозь пепел Грета,
хватая жадно пепел ртом, как мед.
Вперед, вперед, огня и пепла фея,
вперед, ударам колокола в такт.
Глаза пылают, звякают трофеи…
И у колена – кухонный тесак.
В горячей схватке с гадами средь ада,
вдыхая горечь выжженных сердец,
забудут люди, кто они. И гады
равны им духом станут наконец.
И птицезвери, рыбочеловеки
с немыми ртами, скользкой чешуей,
самих себя забывшие навеки,
без боли станут черною землей.
«Охотники на снегу»
Молчат нагие мумии дерев,
и с высотой не справиться рассудку…
И сердце, перед небом обмерев,
во мгле немеет радостно и жутко.
Лишь слово, не сдаваясь падежу,
тая в себе игры опасной смуту,
опять толкает душу к мятежу,
все ждущую чего-то почему-то.
Чего еще, скажи на милость, ждать,
ведь всё уже, что здесь от жизни взято,
по Гамбургскому счету – благодать,
когда в себя заглянешь не предвзято.
Что попусту печалиться?! Просты,
как белый свет, все формулы, покуда
ты тьмою не изъят из красоты
и сам, хотя б отчасти, – свет и чудо.
/ Санкт-Петербург /
|