Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2014
Книга поэта Андрея Коровина и художника Виктора Гоппе удивляет сразу. Стихи для неё отобрал и даже название придумал не поэт, а художник, по заглавию одного из вошедших в сборник стихотворений – «растение: женщина». Но при этом почему-то слегка переназвал – «растение-женщина», через дефис. На лимонном фоне обложки (шелкография) плывет озадаченная продолговатая женщина (в ракурсе «Офелии» Миллеса). Плывёт, лёжа на спине, то ли в лодочке, то ли в гробике, плывёт по радостным алым волнам, а над нею восходит зеленоликий, белогубый, при шляпе и бакенбардах, удивлённый Он – лирический субъект? Макс Волошин? Творец? – Бог весть. Ребус.
Вышедшая в 2012 г. в «Издательстве В. Гоппе», книга эта (11 стихотворений) необычна и тем, что издана буквально вручную. Оглавления нет. Печально. Цветные литографии идут на отдельных листах после стихотворного текста. То есть читателю предоставлена возможность сначала самому визуализировать поэтические образы и лишь потом сравнить своё представление с видением художника. Отрадно.
Виктор Гоппе за 20 лет создал малотиражные «видеоверсии» текстов А. Вознесенского и И. Иртеньева, К. Кедрова и обериутов… Визуальная составляющая книги Коровина заставляет вспомнить не только наших Маяковского с Каменским, но и немецких экспрессионистов – лишённых, однако, нарочитой имперской мрачности, да ещё Леже с Бильжо в придачу. На первый взгляд, «коровинские» литографии Гоппе, с чуть грязноватым, но сочным колоритом (воспалённо-летние жёлтый, розово-красный, сине-зелёный – и смертно-зимний белый), с россыпью буковок в сюрреальном, эклектичном пространстве кажутся близкими родственницами советской детской книжной иллюстрации. Но слишком много иронии и рефлексии в этих «весёлых картинках». Порой кажется, что художник, вместо того, чтобы визуализировать образы поэта, делает иллюстрации к какой-то совсем иной «версии» текста. Однако в столкновении, взаимном отражении текста и видеоряда возникает новое, синтетическое и полемическое произведение, заставляющее читательское восприятие одновременно работать в очень разных «регистрах». Ребус. Почти забавная книжка. «Почти»? Дело в устойчивой поэтической репутации Коровина. Его именуют «лириком», о верлибрах его говорят, что они «лёгкие и веселые». Что ж, посмотрим.
Андрей Коровин родился в 1971 году в советском городе Туле, давно живёт в Москве, но родиной своей души выбрал Крым. И стихи его с горчинкой, точнее, с горькой морской солью, которой неизбежно приправлено «пролитое солнце». В книге «растение-женщина» – история взросления и «встраивания в реальность», сожаление о том, что под эту реальность, неизбежно надо «подстраиваться». Перед нами стихи человека, изначально созданного (как и все мы!) для лёгкого счастья, но обретшего невесёлый дар рефлексии в процессе наблюдения как за погружением в небытие советской «атлантиды», так и за уходом в прошлое собственного молодого и наивного «я». Вот первая строфа первого, «программного» стихотворения книги:
весь человек создан для красоты
но в красоте его вырыли норы кроты
теперь человек состоит из нор
как ему жить с тех пор
Причём эти кафкианские «кротовые норы» (между прочим, в том числе и астрофизический термин, обозначающий возможные входы в параллельные вселенные) «кровоточат тоскою сибирских рек», когда лирический субъект стихотворения начинает осознавать своё экзистенциальное одиночество. И тут же афористичная ирония над возможностью прорыва от «себя как вещи в себе» к «Другому»:
там где был
один человек стало двое
(можно вызывать Ноя)
Такой же сумрачностью, соединенной, к тому же, с рискованной игрой с библейскими аллюзиями, проникнуто стихотворение «твоя зима: не вольна», этакий уютный новогодний Апокалипсис, в котором «санным следом прорезан дом», а отзвук горьких слов Откровения («знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч!») сплавлен с трагическим переосмыслением старых сказок: добрый Дедушка Мороз уподоблен привидению, злому домовому, неумолимому Zeitgeist, отбирающему у нас прошлое:
Новый Год приходит не потому,
Что ты холоден и горяч.
Просто дед мороз завелся в дому –
И не выгнать его, хоть плачь!
Короче, у лирического субъекта отнята всякая надежда на лучшее (особенно пышно расцветающая, как известно, под Новый год):
У твоей зимы даже смерти нет
–
Смерть над нищими не вольна.
И плывёт под звёздами ржавый свет,
Раздавая нам имена.
«Давать имена» – прерогатива Бога. Правда, однажды Он делегировал свои полномочия Адаму… И мы имеем то, что имеем. Следовательно, «ржавый свет», плывущий под звёздами – это тот самый Свет, что Во Тьме Светит? Точнее, то, что от него сейчас осталось, «реликтовое излучение» Творца в потемневшем мире?.. На иллюстрации – детские белые санки с лежащим навзничь, приросшим к ним ребёнком, с шуршащей над ними в высоте игрушечной вертушкой-пропеллером; грустный жёлтый (ржавый?) ангел, Матушка Гусыня, она же ладонь, по которой эти санки съезжают, а сбоку слева, «в столбик» – три огромных грустных человеческих глаза на розовеньких стебельках…
В следующем, очень музыкальном, стихотворении без названия «земля качается случается…» раскачивающиеся пиррихии нечётных строк создают иллюзию зыбкости, ненадёжности бытия. Иллюзию ли?
земля качается
случается
в ногах а чаще в головах
и ничего не получается
зима и снег увы и ах
Напрашивается аналогия со строками В. Канера «А всё кончается, кончается, кончается! / Едва качаются перрон и фонари…» Коровин, кстати, тоже отдал дань авторской песне. Но анафорические аллитерации («подружка зимняя бессонница / беззвонница бесстыдница») и особенно примкнувшая к ним «бессменная душа» (не «бессмертная» – отметим обман читательских ожиданий!) – это уже суверенно-коровинское, выстраданное, застающее читателя врасплох.
разлукой со стихами мается
моя бессменная душа –
и миропорядок лишается устойчивости. Такая вот «невыносимая лёгкость бытия»… Преодолеть её автор пытается, создавая собственную «позитивную мифологию» («Матросы: в небесах»), где «в небесах корабля» добрые «золотые матросы» «тянут канаты и тросы / чтоб вечно крутилась земля». Или пытаясь окунуться в стихию вселенской любви, воплощением коей по умолчанию становится М. И. Цветаева, тоже превратившаяся в мифологического персонажа, едва ли не в Великую Богиню. В стихотворении «Тарусские страницы: наудачу» поэт умоляет Её: «занеси меня в свой донжуанский список», обещая, не без простодушного лукавства:
брошу всех поэток и всех актрисок
лишь тебе одной буду я неверным, –
мечтает (сопрягая, в духе Магритта,
внутреннее и внешнее пространство):
а хотелось жить на тарусской даче
повторяя долгое твоё эхо –
называя разными именами
облака и утро в твоей постели
Но в тексте без названия «луна – босая краснопёрка…» Коровин обрушивает на любовь всю мощь постмодернистской иронии, нарочито эксплуатируя «приём обнажения приёма». В пяти почти центонных строфах разместились и Шекспир с Данте, и Окуджава с Блоком и Пастернаком впридачу. А любовь здесь вовсе не «ответ на вопрос о смысле человеческого существования», как учил нас Э. Фромм. В оправе из серо-будничных аббревиатурных рифм она нивелируется, скукоживается до банальности и уже никому и ничем не может помочь:
когда без всяких предисловий
любовь приходит и т.п.
всё наше прошлое бесславно
случайно гибнет в ДТП.
Интересно, что первая строка этого стихотворения может восприниматься как моностих, в котором луна (как известно, управляющая земными приливами) оксюморонно описывается сразу и как женщина (неожиданна антропоморфизация: «босая»), и как существо, связанное с водной стихией («краснопёрка»). Красны плавники «пресноводных рыб семейства карповых», красен восходящий лунный диск… «Босая зардевшаяся рыбка» – не андерсеновская ли Русалочка перед нами?
Но вершинными в книге являются всё же не рифмованные тексты, а два верлибра. По жанру они приближаются к притче, повествуют о вечном: любви и забвении, доброте и жестокости. «Битва детей и улиток» – картинка с натуры: нашествие на «дворик Дома Волошина» брюхоногих моллюсков. Такое случается в Крыму. Из обыденной сценки поэт создаёт грустную параболу к «однодневной войне» мышей и лягушек из «Батрахомиомахии» и к «Одуванчикам» Анненского, а заодно и к известной максиме Экзюпери о нашей ответственности за тех, кого… Виноградные улитки очеловечиваются, у них «симпатичные рожки и смешливые физиономии». Дети поначалу спасают их «хрупкие домики» от невнимательных взрослых, «перенося улиток в кусты роз», но несколькими часами позже
…когда стемнело
во дворике слышался лёгкий хруст
непрочных улитиных домиков
дети играя забыли о тех
с кем они подружились утром
так
была отбита эта атака
Невозможно быть добрым каждую минуту своей жизни. Мы спасаем, радуемся, а потом – забываем о спасённых, убивая их своим равнодушием. Знакомая поэтесса, прочитав эту историю, спросила: «А где же битва? Битвы-то никакой тут не описано». Бедные невинные улитки, бедные невинные дети, бедная невинная гармония мироздания, для восстановления которой кто-то неминуемо должен погибнуть в великой войне, которую даже невозможно описать словами…
Второй верлибр – «собака с человечьим лицом». Сюжет прост до невероятности:
собака с человечьим лицом
выходит из подворотни
лижет меня своим языком
мокрым шершавым тоскливым
говорит
забери меня отсюда
мой дорогой человек
И вот эта розовая псина,
эта мадмуазель Шарикова,
начинает исповедь свою:
я говорит начитанная
даром что и собака
в прошлой жизни была блондинкой
высокой стройной
пила из блюдца
полюбила одного кобеля
волшебника
а он надо мной посмеялся
превратил в собаку
выгнал из дому
нет покоя моей душе
только стихи и спасают
когда голодно и мёрзнут лапы
Мандельштама помню всего
Гумилёва много
Ахматова сестрица моя небесная
ладно говорю раз Гумилева
пойдём со мной что ли
розовая собака
там разберёмся
За счет древнего модернистского приёма (снятия заглавных букв и знаков препинания) – диалог двух бездомных душ практически сливается в монолог – бессвязный, рваный, пронзительный. Быть может, и нет никакой розовой собаки блондинго, есть только поэт и его одиночество.
Если попытаться определить настроение этого расписного ребуса, этой почти забавной книги, получилось бы вот что: ирония и самоирония, горечь и сумрак – такова изнанка солнечной изобильности и весёлых экзистенциалистско-экспрессионистских картинок. Однако сквозь все волчцы и тернии прорастает надежда – надежда человека Мудрого, человека Взрослого, человека Человечного. Но определять настроение поэтических книг – самое бесполезное дело на свете.
/ Москва /