О книге Натальи Леваниной «Инстинкт любви» (Саратов, 2014)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2014
Под одной обложкой читателя ждут три оригинальные, искренне, с душой написанные повести о человеческой жизни, наполненной страданиями и утратами, борьбой за существование и за простое (а на самом деле такое непростое!) человеческое счастье и, конечно же, о любви. Но – обо всем по порядку.
Сегодня прозаики легко, не пытаясь проникнуть под видимый покров сущего, пишут про литературно обжитые «лихие 90-е», отодвинувшиеся в область легенд и преданий и таким образом превратившиеся в историко-культурную категорию. В художественном пространстве появилось уже немало штампов, связанных с этим периодом нашей истории. У Натальи Леваниной со временем и его героями свои отношения. С самых первых произведений она ставит перед собой творческую задачу по восстановлению распавшейся связи времен, людей, семей, поколений.
В повести Натальи Леваниной «Ходики» (она, на мой взгляд, является большой творческой удачей автора) есть интересная находка. На протяжении всего текста писательница ведет притчевую повествовательную линию, где в свойственной ей афористической манере делится своими размышлениями о философии времени. Здесь высказаны заветные мысли, здесь спрятан ключ к трактовке всего произведения. Отталкиваясь от образа великого Ньютона, ставшего символом всемогущего разума, Леванина формулирует: «…не будь педантом. Не мельтеши с будильником. Время приготовления яйца, как и время твоей жизни, надо просто чувствовать». И это самое чувство времени, личного и исторического, – главный нерв ее героев. Например, родители Тихого («Ходики»), уловив новые веяния моды, купаются в известности и со всей страстью поклоняются золотому тельцу, а их малахольный, с точки зрения обывательского сознания, сын-изгой идет против течения, пытаясь преодолеть пошлость силой искусства. А вот Игорь и его супруга Дарья («Ошибка») не способны (или страшатся?) понять, что есть время разрушать и время строить, время обнимать и время уклоняться от объятий, и эту данность нельзя подчинить эгоистическим требованиям.
Говоря о поисках автором своего пути в осмыслении трех противоречивых исторических периодов, нельзя обойти вниманием один существенный факт. Читатель уже успел привыкнуть к тому, что в художественном мире Натальи Леваниной много автобиографического. Она стремится максимально сократить дистанцию с воображаемым собеседником, разговаривать с ним без посредников, литературных масок, не меняя голоса. Но в новой книге эпоха звучит голосами разных персонажей. Писательница не спешит выходить к рампе и доверительно беседовать с притихшим залом. Здесь другие правила игры. Их определяет с успехом обживаемый Леваниной жанр повести, в котором она умело сочетает библейское и фольклорное, камерное и монументальное. Повествовательная ткань всех трех произведений соткана из резких контрастов. В столкновение приходят мысли, чувства, герои, эпохи и стили. Разрушенная лихолетьем страна созидает себя на обломках дорогого прошлого руками обездоленных детей – бывших военных, учителей, рабочих, инженеров, художников и музыкантов, и говорит от их имени, то высоким и поэтичным, то грубоватым площадным, то колоритным деревенским, но всегда таким родным русским языком. Благодаря выбранной автором повествовательной стратегии, язык новой книги получился сочный, яркий, цветной, ароматный. Особенно удаются Леваниной сравнения (прием, сразу позволяющий определить глубину художественности текста): «сусликом сидел на скамейке перед причалом», «стоял и моргал, как пенек с глазами», «весь был прост, как правда», «истощавшая от пережитых волнений, без сна и аппетита, смахивала она сейчас на сухой лист, занесенный пыльным ветром на сиротский лежак, трясущийся на стыках, как псих в припадке» и многие другие.
«Мысль семейная» – одна из основных в книге. И хотя каждая из семей, как и водится, «несчастлива по-своему», есть в их судьбах много общего. Семьи в повестях Натальи Леваниной разрушаются по разным причинам. В одних случаях под влиянием времени, подобного чумному поветрию. Жертвой его становится первая супруга московского интеллигента и потомственного филолога Дмитрия («Ходики»), опьяненная «свободой без берегов» и уехавшая на Гоа, где, как не без иронии замечает герой, «давно уже нашла себе такого же отвязного австрийца и повенчалась с ним где-то в цветочной беседке из орхидей с видом на Индийский океан». При этом она легкомысленно бросает сына в самом сложном переходном возрасте. Не выдерживает испытания временем и отец Сашки Павел («Сашка»), работяга и запойный графоман (род недуга), ослепленный внешней, чисто механической гармонией поэзии: оказавшись в сложной ситуации, он малодушно бросает жену с тяжело больным сыном.
В других случаях семьи распадаются вследствие душевной пустоты, образовавшейся с течением времени и, подобно пропасти, разверзшейся вдруг между некогда близкими и, как казалось, любившими друг друга людьми. Писательница видит причину этого в ошибке, допущенной в самом начале отношений, когда решающим фактором зачастую служат инстинкт, желание самоутвердиться в собственных глазах и в глазах окружающих, соперничество и прочие суетные вещи. Но прежде чем понять, что ошибся, человек проживает значительный отрезок времени. Именно в таком положении оказывается Игорь («Ошибка»), как, впрочем, и его жена, неосознанно превратившая себя в «старую мельницу», механически перемалывающую заботы и тревоги повседневности и боящуюся хотя бы на минуту открыть глаза и увидеть жестокую истину.
Особенно остро трагизм разрушения семьи ощущается на фоне образа Сашки, главного героя одноименной повести.
Сашка – современный князь Мышкин, русский Иисус из затерянного на бескрайних просторах страны захолустья. Его судьба – типичная судьба ребенка-инвалида, лишенного обществом права на сочувствие, помощь, социализацию. Но его мир – это мир чистоты, любви и всепрощения, который он готов по-детски открывать каждому встречному. Сашка слаб и хрупок в физическом, житейском смысле, но бесконечно силен, даже всемогущ всепобеждающей нравственной высотой и чистотой. Писательнице удалось без фальши воспроизвести столкновения героя с миром дольним, наполненным неизвестными ему соблазнами, живущим по законам сильных и жестоких. Девятнадцатилетний мальчишка за одну короткую поездку к престарелому дяде сталкивается с такими грехами, как сребролюбие, чревоугодие, блуд, предательство, и остается прежним. Только углубляется, становится более осознанной его сострадающая любовь к матери.
Источник духовного совершенства Сашки Смирнова кроется в материнской самоотверженной любви, а сила самой Марии Федоровны – в ее корнях, в вере, унаследованной от предков и «самостийной» бабы Клавы, в труде, наконец. Жизнь женщины с постоянной оглядкой на Богородицу, с опорой на житейски переосмысленные заповеди («плохо живется не тем, у кого мало, а тем, кому мало») крепко западает в душу ребенку.
Реминисценции и аллюзии в книге «Инстинкт любви» выполняют разные художественные задачи: способствуют созданию непринужденной атмосферы, служат материалом для шутки, указывают на психологическое состояние персонажа. Но при этом все они актуализируют главный культурный код, который наполняет повествование родным воздухом, дает понять, что автор и читатель «одной крови».
Какая же реакция должна произойти в голове читающего, чтобы такое духовное единение произошло? Пример навскидку. «На западном фронте без перемен», – загадочно комментирует колоритный персонаж Палыч состояние своего здоровья («Сашка»), побуждая читателей среднего и старшего возраста вспомнить о любимом в СССР Ремарке, чьи романы давали возможность заглянуть за «железный занавес» и ощутить дух свободы. Как легко тогда соотносилась его правда о Первой мировой (у нас о ней говорили вскользь, как будто России это и вовсе не касалось) с правдой о нашей Отечественной, замалчиваемой, полузапретной. А следом открывается еще один пласт, сугубо контекстуальный, но не менее интересный. Откуда, спрашивается, такая начитанность у Палыча с его «вертикулезами», «споутрянками» и «пристипомами»? Оттуда же, откуда у Шарикова рассуждения об Энгельсе с Каутским, буржуях и мировой революции. Тоже ведь знаковый персонаж!
А читатель, интуитивно улавливая вплетающиеся в повествовательную ткань эпизода ассоциативные нити, вдруг ощущает, что нет прошлого, настоящего, будущего для того, кто умеет видеть главное, и связь времен нерасторжима. Все эти катаклизмы происходят внутри самого человека, а слово по-прежнему способно исцелить, вернуть веру, подарить надежду и зажечь любовь.
/ Энгельс
/