Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2014
I
Не гораздо ли реализуемей – реальней и разумней – было бы сесть за перевод стихов Малларме, несмотря на их заведомую герметичность, чем то, к чему я собираюсь приступить в неудержном порыве общения: странице прозы, где уже невозможно оправдать переводческую отсебятину самой непереводимостью поэзии, и где цель уже – не «музыка», не красота, а лишь одно сообщение. На память мне, как в былинах о богатырях в критический момент приходит перевод «Гильгамеша» Боттеро, где пропавшие фрагменты клинописи указаны пробелами, – такими же пробелами в моем переводе пусть будут указаны не<до>понятые мною… увы, их будет не один пассаж.
Марсель Пруст – интересно! – еще «не состоявшийся», но активно готовящийся стать кем он есть, критиковал поэта в статье «Против туманности», заслужив трепку от мэтра в ответных «Мистериях слова»: тогда кумиром Пруста был не кто иной, как Анатоль Франс!..
Страница, которой хочу поделиться – из «Музыки и Слова», текста Оксфордской лекции, произнесенной Малларме сразу же по его выходе на пенсию (учителем английского языка) по приглашению вечно ясновидящих, всех опережающих в делах (чужих) искусства – англичан: в ней поэт мимоходом затрагивает этимологию своего имени.
«Газетные вырезки нашептывают о моем участии – о, недостаточно скромном! – в скандале, распространяемом томом, будто первым памфлета, упорствующего в чуть ли не повсеместном изведении самых выдающихся на сегодня голов; и – частота таких терминов, как идиот, дурак, редко смягчаемых безумцами или помешанными, бросаемых, словно камни, в сторону высокомерной несвоевременности княжества будто бы угрожающих Европе умов, пришлась бы мне до некоторой степени даже по душе; остерегаясь перебора доброй воли, не смею, однако, высмеивать ее у тех, кого приводят в восторг пустые симптомы, столь что угодно жаждет построения. Беда – что сюда вмешивается, или замешивают – науку. «Вырождение», заголовок, Entartung – из Германии, труд, да будем эксплицитны – г-на Нордау: хотел было избежать кого-либо называть по имени, дабы сохранить общий характер высказываниям, но и не думаю, что этим подорвал свое намерение. Сей вульгаризатор сделал следующее наблюдение: природа не разом порождает гения, и не в готовом виде, иначе бы он отвечал общечеловеческому типу и никаким бы гением не был; на деле, невредимым большим пальцем руки она лишь незаметно притрагивается, тут же почти полностью упраздняя способность у тех, кому она предлагает иную щедроту: <…>Послушайте-ка, что происходит? Из лишения извлекая силу, растет до полномочных намерений слабосильный избранник – после которого, да, остаются под видом бесчисленных отбросов его братья – казусы, квалификация которых дается медициной или бюллетенями по исходу выборов. Ошибка памфлетиста в том, что для него – всё суть отбросы. Поэтому нельзя, чтобы субтильные секреты физиологии и судьбы попадали в руки, слишком грубые для обращения с ними даже самого превосходного мастера или добросовестного наладчика. Который, приостановись он в пути и прояви, гляньте-ка! чуточку больше прозорливости, смог бы в какой-то мере постичь убогие и священные пути природы, и кончил тем, что не написал бы книги».
. . . . . . . . . . . .
Mallarme – mal arme: «плохо-оснащенный, -снаряженный», слабосильный, маломощный…
. . . . . . . . . . . .
Стиль – слово, вынужденное, не успев одеться в форменное платье, выбежать нагишом на улицу-страницу в погоне за вечно готовой к побегу, как законный муж – мыслью, следуя ценой сверхчеловеческих усилий за ее непредсказуемыми скачками, поворотами, изворотами…
* * *
По-французски «ближний» (о человеке) звучит – «подобный».
Все мы друг другу подобны, но и разны – разовы.
По принципу близости, схожести – отличия эти со временем образуют более или менее устойчивые разновидности: эпилептики, аутисты, параноики, шизофреники.., но какие-то остаются «бесподобными», и тогда их называют гениями.
* * *
Смотрю – слушаю по телевизору оперу Вагнера… Клонит ко сну. Что-то сдерживает, однако: фабула, инсценировка, декорации?.. Музыка?.. – Вагнеровская постановка голоса.
«Лоэнгрин» – проблема гения и его сожительства с ближним окружением (аналогичный сюжет – в «Семеле» Генделя: оба чудесно объявившихся «героя» обещают верность любимой, но при одном, трагически невыполнимом условии – чтобы возлюбленная не спрашивала, ни имени, ни откуда они).
Конфликт между призванием художника и половым влечением (к Минне Планер, будущей жене Вагнера);
у Генделя – придворные амуры тогдашнего английского государя?
* * *
«Есть немало писателей, гораздо более ловких, удобочитаемых и менее наивных, чем Бальзак. Даже удивительно, как быстро после него писатели научились развивать действие с полной естественностью и передавать страсти без всякой риторики и преувеличения. Стали писать так гладко, что по всем романам можно проскользнуть без всякого нарушения обычного своего состояния. А у кого хватит терпения обойти весь необозримый мир образов Бальзака? Ведь даже школьник презрительно скажет, что рассуждения надоедливо перебивают у него действие, что ангелоподобные его героини слишком похожи на слащавые гипсовые фигурки, что самый замысел, будучи выделен из любого его романа, у него беден при свете открытий естествознания. Среди сотни произведений Бальзака, в самом деле, и поклонник его едва ли укажет хоть одно, до конца удачное и доработанное.
Однако не слишком ли поспешили мы к ловкому писательству?
Что-то скудное ощущается во всяком новейшем беллетристическом произведении, как только вспомнишь, какие возможности таило в себе творчество Бальзака, в котором аналитически настроенный историк с такою легкостью находит нагромождение недостатков. Есть нечто безусловное, достоверное и в самых неудачных его произведениях, от взгляда на которые кризис современной литературы становится ужасающе явственным. Как только мы освобождаемся от указок позитивной исторической науки, наше непосредственное восприятие называет творчество Бальзака абсолютным. Если не бояться явно устаревших терминов, по первому впечатлению хочется назвать романы Бальзака абсолютно-эстетическим явлением: настолько впечатление это сильно, настолько снисходительно готово оно отнестись к самым недостаткам его романов». Борис Александрович Грифцов, «Гений Бальзака».
Долго переводили великого писателя на русский, а «Шагреневую кожу» – без малого сто лет: те, кому эта история могла что-то говорить, видимо, сами владели французским. Булгаков писал «Мастера и Маргариту» – как выяснилось недавно – по программе «Фантастической» Берлиоза. Скрябин – в озаглавленной «Белой мессой» Седьмой сонате однозначно отсылает к фантасмагории Бальзака, в одной из самых первых страниц которой лишь и встречается никому непонятная в наши дни «messe blanche».
«То был один из современных Танталов, живущих в стороне от наслаждений своего века, один из скупцов, играющих на воображаемую ставку, нечто вроде рассудительного сумасшедшего, который в дни бедствий тешит себя несбыточной мечтой, который обращается с пороком и опасностью так же, как молодые священники с Богом, когда служат ему белую мессу» (у Грифцова: «…как молодые священники – с причастием, когда служат раннюю обедню»).
Единственная историческая справка о «белых мессах»: в эпоху французской революции так назывались мессы, отправляемые самими прихожанами в отсутствии церковников, разогнанных новыми властями; «настоящими» или «законными» – мессы в их присутствии.
Вряд ли на рубеже тридцатых годов Бальзак, описывая современное общество, имел в виду давно минувший эпизод Французской революции. Из его описания мы лишь можем представить готовящегося к отправлению службы молодого кюре, повторяющего вполголоса слова текста мессы. Белая, здесь – скорее, недействительная в смысле «белого брака» – произносимая в отсутствии прихожан, вхолостую: композитор, притязая, как всякий уважающий себя художник, на прямую связь с Всевышним, чувствовал себя обреченным к непониманию, «месса» или «послание» которого так до конца и не дойдет до сознания публики, останется, как мертворожденный ребенок, в лимбах между им самим и Богом. И раскрывается смысл подсказанной со стороны «Черной мессы» для Девятой сонаты, так явно провозглашающей разгул чувственности: не лимбы, так вакханалия!
* * *
Не странно ли, читая критические очерки Малларме («Кризис стиха» и др.), видеть отличие его от нас в том, что он не пережил (надо ли добавить «ужасов»?) двух мировых войн – составляющих сердцевину мироощущения людей нашего времени.
Предвещал новый век, не зная, однако, толком, во что выльется это «новое» – зная лишь, что он не будет продолжением его – «ХIХ» – века.
* * *
Печально – видеть как именитые пианисты (сегодня утром на диске – Артуро-Бенедетти Микеланджелли) буквально лезут вон из кожи показать нам, смертным слушателям, свою близость с бессмертными – Шопеном, особенно, всех больше, правда, требующим к себе особого подхода
Исполнители – между коими и переводчиками французский язык весьма находчиво не проводит разницы,
– толмачи, предлагающие бессмертных творений, не нуждающихся ни в каких «ис-полнениях», пополнениях, переполнениях свои лишь персональные представления, пред(по)ложения, «переложения»…
Проблема литературного перевода и музыкального воплощения: «помощь невидящим», тем, кто не владеет, или языком оригинала, или азбукой нот. У тех же, кто этим грамотам обучен – неоценимое преимущество обойтись простым листанием партитур, бумажным ознакомлением с текстом – Шекспира, например, избегая сплошь и рядом бездарных, «оригинальных» его инсценировок.
* * *
Константин Комаров – возрождение русской романтической поэзии? «Романтической», или лирической с преобладанием тяготения к смерти над умилением жизнью. – Новизна стиха в чередовании «зальце, Зальцбург» – и, одним махом наверстывая Хармса и весь европейский сюрреализм – «труп Моцарта терзают зайцы»…
. . . . . . . . . . . .
Запад: человечество не может довольствоваться простым самого себя продлением. Нет обновления, иссяк потенциал – закончится. Ничем не ограничено, кроме как в нем самом заложенным ограничением…
(Смерть – естественное явление, естественность которого теряется в слове, а судьба каждого сливается с судьбой всего человечества.)
. . . . . . . . . . . .
Переключившись с тусклого и добродушного голоса ведущего воскресной еврейской программы на хор (нажав на кнопку) рабов в «Набукко» – вновь осеняет дифференциал между христианским и нехристианским – пропасть, разделяющая жизнь на уровне жизни, и жизнь для смерти – христианскую:
страсть – извлекать из всего не только и не столько жизненно необходимое, а все вплоть до истощения – жанра, нововведения, месторождения… Курс, однозначно направленный на разовое пользование – исчерпание без возобновления. «Протестантская этика и…» – осеняет смысл появления на исторической арене магометанства: прямая противоположность доброй вести Апокалипсиса о конце времен, конце света – и, чем ближе конец, тем страшнее, и отчаяннее – сопротивление.
* * *
…Чтобы что-то, да осталось, устоялось от этой летучей – на глазах испаряющейся – «эпохи».
* * *
Мо Янь, «Тринадцать шагов»…
Специфика повествования, как литературного жанра.
Превосходство над всеми другими жанрами – коль скоро повествование может быть названо жанром: поэзия, театр, роман…
Лирика – стихия индивидуальности, театр – ближнего окружения, роман – нации.
Ни Толстой, ни Достоевский, ни Флобер не занимались ни стихами, ни театром.
Шекспир написал случайные – превозносимые сегодня критиками – сонеты.
Поэты пробовали силы в драматургии, прозе (Гюго, Мюссэ) – ничего из ряда вон выходящего.
Откуда и мое «превосходство»: одни не снизойдут, другие хотели бы возвыситься – не получается.
* * *
Читать «Господ Головлевых» на старости лет – шанс оказаться в возрасте, в котором писал сам автор.
«Вот многие нынче в бессмертие души не верят… Наука такая есть. Будто бы человек сам собою… Живет это, и вдруг – умер!», – трусит стареющий Иудушка.
Более чем сатира – трагедия, менее чем роман – исповедь.
* * *
Что-то страшное стряслось в начале века (прошлого) с Америкой, чему свидетелями остались между собой одни местные (Хоппер, Айвз…).
А произошла сама что ни на есть без-мерная – неумеренная и никем еще не усмиренная А-мерика – с окончательным в ней вырождением потомков европейцев.
Реванш индейцев?
* * *
«И ступая осторожно, на ощупь по неровным подводным камням, пройдя половину брода и подняв глаза, вы увидите, что противоположный берег, казавшийся таким далеким и неприступным, уже сам обвалился».
Афористическая форма наиболее доктринальных высказываний китайских лидеров – в противоположность западному многословию с его трактатами, теологическими суммами, гегелевскими энциклопедиями, Маркса нескончаемыми томами «Капитала»…
Чем-то напоминает ленинское слегка опрометчивое «капиталисты продадут нам веревку, на которой мы их повесим». Но «капиталисты» сегодня уже сами перешли на службу КПК и ее бескомпромиссной планетарной политики.
Встреча на верхах «объективного» духа (Наполеон) и «субъективного» (Гегель) – под Иеной в 1807, а сегодня нечто подобное переживалось мною перед экраном телевизора – этого окна в мир, преподавшего мне трехчасовую программу о недавнем прошлом Китая и возможном его и всех нас под его эгидой (указкой?) – будущем.
* * *
Иудаизм и его «некрасивый» национализм – в противоположность прекрасно(душ)ному христианскому универсализму.
Закрытый клуб, где возможна перебранка, исключено кровопролитие.
Реализм первой в истории нации (были ли нациями Вавилон, Египет?): при всем желании, всех не впустишь в святую святых.
* * *
Игорь Маркевич – «статуя командора» в финале «Дон Джованни», дирижирующая «Пражской симфонией» (черно-белая запись, Париж, 1967).
* * *
Видим – а где еще можно увидеть что-нибудь новое, узреть, как не в специально для видения устроенном аппарате – людей с живыми, интеллигентными лицами, приветливо улыбающихся камере, способных рассуждать, острить перед ее бездушным глазом, вовсе не завсегдатаев телестудий и – вопрос: как и почему эти светлые личности не стали – как мы сами – писателями, просветителями, а лишь винтами и гайками общественного благоустройства: врачи, юристы, инженеры, администраторы, дирижеры, режиссеры…
В какой-то момент море успокоилось, ветер повернул, на горизонте причудился «остров сокровищ» – кормчему в шлюпке оставалось лишь делать небольшие усилия для поддержания курса, но – островов оказалось тьма, сокровищ на каждом – мизер, и вся молодость, сметливость, духовность, остатки которых еще способны создать минутную иллюзию перед камерой, ушли на голое поддержание курса для курса, перекочевки с одного острова на другой. Так и остались без конца врачевать, судить, дирижировать, инсценировать – словом, заправлять. Интересно – что есть для них музыка, литература?
* * *
Зачем французам романы – в их сказочной стране!
* * *
Все посредственно – многое – у американцев, кроме чувства собственного достоинства (что не без зависти отмечал уже автор «Москва – Петушки»).
Можно ли быть посредственным и одновременно – самоуверенным? Подкупающая непринужденность малейшего, чем-нибудь прославившегося «четверть часа в жизни» американского актера, рокера, чечеточника – без капли бахвальства ни тени застенчивости распространяющихся о себе перед – безличной, правда – массой телезрителей.
Откуда уму неприложимое их это олимпийское спокойствие?
* * *
Проза – лат. вперед (– потому ли, что повествование?);
стих (versus) – назад (– с новой строки?).
У меня – ни стихи, ни проза – ни вперед, ни назад. – В сторону?
И иногда, но редко, вверх – вознесение, левитация.
* * *
«На полях этих этюдов, столь живо и отчетливо запечатлевших самые непостоянные и неуловимые по цвету и форме явления – волны, облака, – всегда указана дата, час и направление ветра, например: «8 октября, полдень, северо-западный ветер». Если вам доведется когда-нибудь увидеть одну из таких «метеорологических красот», вы по памяти можете удостовериться в точности наблюдений месье Будена. Прикрыв рукой название картины, вы непременно угадаете время года, час и направление ветра. Я не преувеличиваю: я это видел. Тучи с их фантасмагорией светящихся форм, хаотическими потемками; зеленые, розовые, свисающие или нагроможденные друг на друга пространства, разверстые горнила, небосводы из черного или фиолетового искомканного, скрученного, местами рваного сатина, траурные или струящееся плавленым металлом дали – все эти бескрайности и великолепия, под конец мне ударили в голову, как спиртное или опиум». (Шарль Бодлер, Обзор Салона художников 1859.)
«Буден – Вы поистине государь небес» (Коро).
«Плыть в небе. Дотронуться «нежностей» облака. Подвесить эти массы в самый фон, – далеко, в глубине серой туманности дать вспыхнуть лазури… Чувствую, что все это начинает шевелиться во мне. Какой восторг, и вместе с тем, какая мука! Будь у меня спокойный фон, не удалось бы достигнуть таких глубин. Получаются ли у голландцев красоты облака, которых добиваюсь я? Эти небесные умиления»…
«Будену я обязан всем» (Моне).
«Три мазка с натуры лучше, чем два дня работы в мастерской».
«Вчера я посетил выставку, в которой немало нашумел Моне. Этот малый стал настолько дерзок в тонах, что после него невозможно смотреть ни на кого другого. Он обскакивает и старит все, что его окружает. Не было до него ничего пламенней, ни напряженней».
«В моих глазах, привыкших к маринам Гюдена, искусственным тонам, фальшивым нотам, надуманным композициям (…), небольшие, столь искренние композиции Будена, полностью рисованные и писаные с натуры, не представляли ничего художественно ценного. Так что его стиль вызывал во мне самое откровенное отвращение».
«Когда проводишь месяц среди людей, обреченных к тяжелому труду в поле, черному хлебу и воде, а потом видишь эту толпу «золоченых» паразитов с их столь откровенно торжествующим видом, становится слегка не по себе».
«У крестьян есть свой художник, но неужто у буржуа, прогуливающихся по набережной перед заходом солнца, нет никакого права быть запечатленным на холсте, быть выведенным на свет? Ведь чаще всего они сюда приезжают отдохнуть от утомительных дней в своих конторах, кабинетах. Даже если среди них есть паразиты – нет ли людей, лишь сделавших свое полезное дело?»
* * *
Не в специфике ли политического строя России, держащегося с какими-то маргинальными вариациями во времени – секрет долговечности русской поэзии (сто лет после строк Анны Ахматовой о парижской живописи, съевшей французскую поэзию), к которой еще сегодня мыслящие россияне продолжают/вынуждены обращаться, как к единственному политически приемлемому модусу выражения мыслей, волнений, тревог?
Достаточно обратить внимание на удельный вес историко-политической тематики в стихотворениях современных русских поэтов – начиная с хрущевской оттепели, кончая сегодняшней неопределенностью.
Поэтому неудивительно, что продолжает жить во всех концах 1/6 (теперь, возможно, уже 1/7) – в отличие от музыкальной, которую за сто лет успело полностью искоренить радио – стихотворная самодеятельность с плеядой поэтов, продолжающих преумножать золотой фонд еще молодой – всего-то двести лет! – русской поэзии.
Платон видел в искусстве антиобщественную силу, которую стремился изжить в своем утопическом прототипе фашистско-коммунистического государства. А искусству, оказывается, суждено было умереть собственной смертью две тысячи лет спустя в наших государствах – демократических.
Двадцати лет не пройдет, как и в России…
II
Впечатление, будто, миновав женщину и не уделив ей минутного внимания, мы облеклись в костюм человека, с головой погруженного в тщету существования.
* * *
Любопытное поведение бабочки – приземлившейся на дорожном асфальте и долго на нем что-то выискивающей – высасывающей?
* * *
«Куда ты денежся…» – периодически приходит на ум, и – никуда не применить, ни к чему не приделать-приладить.
* * *
Как отрадно, что небо над нами – не толстое стекло, и мы на земле не инфузории, глисты, тараканы!
* * *
Почему-то «кило» – это килограмм, не километр: у тяжести более веские доводы в пользу облегчения, чем у дистанции в пользу сокращения.
* * *
Литература со спортом ничего общего не разделяющая (тренировки, соревнования, кубки, медали…). Однако, чем не призы – Нобелевские, Сталинские премии?
* * *
Кушаю сегодня, как когда-то «любил»: по-гусарски, на скорую руку.
* * *
«Всесведущий» – слово, хоть и понятное в своем построении и намерении, однако в словарях отсутствующее. Из-за неблагозвучного «все-све»?..
* * *
Нет, и французское net – чистое (место).
* * *
Как мизерны шансы столкновения двух небесных тел, так и сближения двух сознаний – миров.
* * *
Время – нечто тратимое, свое, ограниченное: срок.
* * *
В глазах формальной логики язык доказывают свою несостоятельность, допуская такие слова, как «молодеть». А язык это делает и фантазией одной человек живет.
* * *
А я бы сделал иначе: клавиши низких (наиболее громких нот) устроил бы справа, высоких, для руки более деликатной, женственной – слева…
* * *
От одного того, что она обособляется, как бы уединяется, языку тут же хочется применить к бедняжке уменьшительное – приласкать, хотя при этом обособлении она,
Буквица,
наоборот, лишь взбучивается – прибавляет, как жаба, в объеме, вот-вот в уши нам бухнет-бабахнет.
* * *
Мысль свою женщина выражает действиями (не словами, не доводами и не соображениями). – На склоне лет постичь что-то капитальное в женщине!
* * *
Как между испанцами и французами, разделенными Пиренейским хребтом истина – разная (известное изречение Паскаля), так и между женщинами и мужчинами: живут на разных планетах, иногда с приближающимися вплотную, но редко – траекториями.
* * *
После трехнедельного гриппа и топтания на месте – весна сознания, копошение, брожение – возрождение.
* * *
Любопытно видеть на улице разговорившихся супругов – словно случайно встретившихся незнакомых или недавно разошедшихся, но оставшихся жить в одном квартале. Как если не место – неудобно было бы обсуждать вопрос дома, с глазу на глаз – без свидетелей.
* * *
Под конец осеняет, почему люди женятся: чтобы на старости лет стать один для другого костылем – правым для одного, левым – для другого.
* * *
Литература – не имеет материальных последствий: не землетрясение, не война, не революция.
Все искусство писателя – из мухи сделать слона: «Анну Каренину», или наоборот – из кита сделать, правда, толстую, жирную, сдобную, но таки муху – «Войну и мир».
«Без этих Толстых можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека».
* * *
Ловушка письма «для себя», в стол: ничего дельного из этого не выйдет. Писать, лишь имея в виду – на виду, имея хоть одного читателя.
* * *
Как Колумб, все еще, в четвертую и последнюю экспедицию, недопонимая суть открытых им земель, хочет видеть в них не иначе, как библейский рай, примерно то же самое испытывается Малером в Восьмой симфонии: все «земное» уже написано, настало время небесного.
И точно так же, как райское видение Колумба обернется адским кошмаром конквисты, так и Малера херувимские ноты и голоса потонут в грохоте надвигающейся Войны.
* * *
Похороны Тэтчер, 17 апреля 2013.
– Писатель: безответственный в сравнении с политиками, а – непогрешимый.
* * *
Забавно после месячного взаперти сидения дома, вновь столкнуться на улице с картиной обыденной комедии, на каждом шагу разыгрываемой этими полоумными – прохожими.
* * *
Эквивалент слову «игра» на тюркско-монгольских языках отсылает к заигрыванию самцов с самками перед совокуплением. Поучительно?
* * *
Деньги: чего лишаются одни, когда их достают – как дети на карусели хвост микки – другие.
* * *
Все неприятности – от того, что что-то (неодушевленное) или кто-то сопротивляется нашей воле.
Радикальное средство – отказ от собственной воли.
Останется, ничего не желая – всего лишь пожинать.
* * *
Правое и – правое.
Прямое и кривое.
Почему-то правое дело не назвали прямым, как прямого человека.
* * *
Люди – прогуливающиеся по моей «Зеленой аллее», как я, присевший на скамейку записать мысль – быстрее покрывают триста метров аллеи, чем я – эти несколько сантиметров блокнотного листка.
* * *
Как циклоны в южном полушарии вьются по часовой стрелке, а в северной – против, такая же полярность наблюдается между западноевропейской и восточной арабо-византийской музыкой: на западе, звук вихрится ввысь, на востоке – тяготеет долу.
Русское православное песнопение – плывет ровно, плавно, – ни против течения, ни вниз – песнь духов над водами.
* * *
Не занимательно ли, в плане языкознания, что клинопись изначально выводилась на глине?
* * *
Писать (то же самое происходит во сне и сновидениях) – все равно, что очищаться, опорожняться, промываться. Вся убийственная сила пыток (в подвалах Лубянки и др.) – в лишении сна. Не происходит очищения, образуется затор – общая заторможенность сознания, духа, воли.
* * *
Человек – то, что может обратиться в животное. Животное – из которого уже вновь никогда не родится человек.
* * *
Еще один смысл распятия: воскресши, Христос сторонится Магдалены.
* * *
Живопись – то, что, будучи раз узрено – запомнилось: не фотография.
* * *
Отвращение, испытываемое к самому себе от одного лишь насморка и состояния чуть ли не безумия, в которое он меня погружает. А что, если вместо насморка у меня бы объявился рак!
* * *
Четыре часа ночи – «ни кошки» на улице; единственные изменения на сетчатке – от переключения светофоров, размотки световой рекламы пред мэрией. И – в километрах четырех, чудом минуя нагромождения зданий, кровель – фары, слегка слепящие даже на таком расстоянии – по той самой улице, уже давно опознанной, которую приходилось пересекать дважды, а то и четырежды в день, когда я там писал «в подполье»…
Жар и – внутренний маразм. Третий гриппозный эпизод, – и не видно конца зиме.
* * *
«Назад», что «вперед»: тридцать лет назад – тридцать лет вперед.
* * *
Механизм видоизменения воспоминаний под действием аналогичных событий на всем протяжении жизни – информации, почерпнутой в книгах, школе, разговорах, которые, подобно водам рек и притоков в итоге образуют единый поток, новую – обогащенную и переиначенную ментальную реалию, сменяющую первичное собственно воспоминание (впечатление).
* * *
Не думал, что первое, чем я захочу воспользоваться после пленарного ухода от дел, чем даже «злоупотреблю» – будет возможность болеть: неделя с фарингитом, выздоровление; три недели бронхита, выздоровление; и снова, на это раз – грипп.
* * *
Сижу в темноте перед черным экраном телевизора,
Тишина.
Лишь в ухе – звон.
/ Париж /