Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2014
Рассказы
взяты из книги «После СССР»,
которая должна выйти в издательстве «Вест-Консалтинг» в 2014 году.
МАЛЬЧИШКИ
Тишина становилась невыносимой. Павел усиленно рассматривал свои ногти, словно бы дивясь их гладкости и правильности формы, они казались ему чужими, ведь он всегда мысленно представлял те свои обгрызенные до крови ногти мальчика, подростка, юноши.
Посмотрел в зеркало, большое, напротив себя, и увидал мальчишечий взгляд, даже не враждебный, а ненависти полный… И содрогнулся, словно оттуда, из зеркала, смотрел он сам, десятилетиями раньше, когда к матери приходил они, её возлюбленные, а его враги, мужчины, отнимавшие у него её, единственную…
Вскоре пришла Катя. Рассматривая её, Павел решил, что она соответствует тому фото, на котором он её и увидел, была она не лучше и не хуже, чем на снимках в интернете: крупная, даже тяжеловесная, с броскими чертами лица. Одним словом, она соответствовала тому типу женщин, что в последние годы его возбуждали. Все они были бы хорошими натурщицами у скульптора Майоля.
– Хороший товар! – сказал он себе, не жалея, что созвонился с этой работницей сферы сексуальных услуг и договорился о своём приходе.
Катя что-то шёпотом говорила мальчишке. Тот резко, но неразборчиво, так что Павел не мог понять, отвечал. Один раз даже попытался что-то крикнуть, но мать властным движением закрыла ему рот.
– Я, наверное, пойду, – сказал, поднимаясь со стула Павел,– позвоню, договоримся.
– Нет, что ты, – почти взмолилась женщина,– не уходи! Понимаешь, у них в интернате карантин по желтухе, вот он и приехал. Теперь диктует тут, как да что, – махнув рукой в сторону сына, торопливо изъяснялась она.
– Никуда я не пойду, ни в какое кино, ни в Макдональдс, никуда, – Павлу почудилось, что ещё секунда – и мальчишка разрыдается.
– И не надо, – внезапно рассмеялся Павел, – уйду я.
– Нет, ни в коем случае, – теперь эта женщина, эта Катя, сама чуть не плакала.
В этот миг до Павла дошло, что у неё, наверное, нет денег, совсем нет, и что она в своём отчаянии готова была заняться с ним сексом прямо сейчас. А мальчишку прогонит, любой ценой избавится от него, чего бы ей это ни стоило.
Мальчик закрыл ладонями лицо, а Катя, моляще, склонилась над Павлом. Он резко поднялся и, вынув из бумажника зеленоватую банкноту, отдал ей.
Она смотрела на него умилительно-собачьим, непонимающим взглядом, радостно, словно у неё на глазах совершалось чудо! Онемевшая, она и благодарить не могла. Павлу стало не по себе. Только у двери он сказал, как приказал ей:
– Я тебе позвоню. Но у меня к тебе одно: пока парень дома, чтобы ты никого не принимала, ясно?! Чтоб никто к тебе не приходил.
Она преданно смотрела на него своими огромными, с поволокой, очами, только кивала вослед его словам. И прошептала, так чтобы Павел услыхал:
– Всё будет так, как ты скажешь! Ты мой…– промолвить дальше она забоялась.
Павел усмехнулся, он знал эту особенность проституток – сильную суеверность.
На пути к припаркованной далеко машине он всё думал, что понятно, почему суеверны моряки или пилоты, или люди, профессионально с риском повязанные, но проститутки почему? Правда, размышлял он, достаточно высокий процент риска нарваться на клиента-психопата, пьющего и бьющего, на озверевшего садиста, а то и на маньяка, решившего очистить от скверны, от них, «жриц любви», мир. Уж и в двадцатом веке, и в новом, нынешнем, сколько уж было продолжателей дела Джека Потрошителя…
С этой мыслью он сел в машину и выехал с платной парковки.
Домой ехать не хотелось, жену предупредил, что приедет поздно, мобильные телефоны были отключены, вот он и поехал куда глаза глядят…
К этой своей новой машине, сделанной по спецзаказу, «Ауди» с автоматическим управлением, он был как-то по-особенному привязан, обошлась она ему недёшево. Наверное, за это и полюбил. Даже вслух произнёс: «Дорогая штучка!» И тут же расхохотался, вспомнив старый фильм, ещё с Симоной Синьоре, «Путь наверх». В нём герой говорил девушке: «Я люблю тебя за то, что ты дорого стоишь. За то, что ты – дорогая штучка!»
Он ехал в сгущавшихся сумерках в этот вдруг оказавшийся свободным вечер, и всё вспоминал своё ненавистное прошлое: детство, отрочество, юность. Тогда его, худенького, с оттопыренными ушами, очкарика с книжкой в руках, вызывавшего презрение на грани с ненавистью, избивали то одноклассники, то старшие дворовые ребята. Дворовые часто выхватывали и рвали его книжки, больно тянули за уши, что и так были почти перпендикулярны голове.
Он машинально провёл правой рукой по уху, он давно уже сделал себе пластику ушей.
А ведь одним из первых его прозвищ было – Лопоушка! Это потом уже оно казалось безобидным, по сравнению с последующими. Вспоминал бьющееся, как чудилось, прямо в горле, сердце, по дороге через двор, от дверей подъезда до арки на улицу, как хотелось быстрей пройти, пролететь, ускользнуть от своих преследователей и мучителей. Эти издеватели-мальчишки приказывали: «Стой, бить будем!», и тогда он бежал так, что казалось – ещё секунда, и сердце не выдержит…
А ни в какую секцию его брать не хотели из-за врождённого порока сердца.
А очки, сколько их было разбито этими же мальчишками?! Это нынче, после лазерной коррекции зрение его было в норме. Эх, если бы всё это было тогда…
Он и сам не заметил, как въехал в район своего детства, где когда-то знал все проходные подъезды и дворы, потому что через них мог спастись бегством.
Но позже, в отрочестве, показались все эти оскорбленья ерундой по сравнению с тем, что пришлось ему вытерпеть от матери, разошедшейся с отцом. Влюбчивая, она готова была променять сына на того мужчину, которым была увлечена на тот момент. Потому и отправляла его в пионерлагеря которые были продолжением школы или, что было лучше, в санатории для детей-сердечников, или отдыхать вместе со знакомыми, отправляла в кино и в театр, в кружки Дворца пионеров. Кричала, что он отравляет, губит её жизнь, что разлучает её с (очередным) любимым, хочет её одиночества и…
И, как бывало, пытался он, возвращаясь раньше времени, открыть дверь, но мать оставляла изнутри ключ в замке, и он часами сидел в скверике, не только один на скамейке, но один в целом мире, где был никому не нужен…
Мать скончалась уже давно, скоропостижно, оказалось, что на удивление крепкая женщина была сердечницей.
А он, Павел, перерос свой порок и стал здоровым.
Единственными его друзьями в те года были книжки, да ещё на разных языках, что быстро ему давались. С феноменальной памятью и великолепным логическим мышлением учиться мальчику было не только легко, но и приятно.
Тут же припомнился случай, когда рвал его очередную книжку предводитель дворовых босяков, рослый Петька. Он смеялся над плачущим Павлом и заставлял его пробовать свой выпуклый бицепс. А когда он, Лопоушка, трогал этот каменный мускул, то Петька всякий раз говорил ему:
– Помни, Лопоушка! Сила есть – ума не надо!
Ехал Павел по району и изумлялся его «незнакомости», правда ведь, больше двадцати лет прошло, как съехал он отсюда в своё нынешнее жильё и больше никогда здесь не бывал.
Зачем-то вышел он из машины, а ведь в ней он ощущал свою полную от внешнего мира защиту, когда находился по иную сторону пуленепробиваемого стекла. Правда, в кармане пальто от кутюр у него всегда было травматическое оружие.
Присел на одну из скамеек, на которых когда-то сидел, поджидая, когда от матери уйдёт её кавалер, очередной возлюбленный. Почему-то они все её со временем бросали.
Вспоминал, как после школы поступил в престижный вуз, выучился, попал в элитную команду политтехнологов, стал тележурналистом, имел свою колонку в популярной газете, был публичным лицом. Карьерный рост был фантастическим, хоть работать приходилось много.
Женился по расчёту, но жену жалел и неплохо к ней относился, она же, однолюбка, стала его надёжным тылом. Любвеобильный Павел и «гарем» имел, любовниц-содержанок, и все они, каждая из них, нравились ему, все как на подбор рослые, с крутыми бёдрами и выпуклыми мускулистыми животами – они все походили на молодую Дину Верни, модель и женщину Аристида Майоля. Эта сегодняшняя Катя, приглянувшаяся ему на сайте интим-услуг, была того же «майолевского» типа, а ему внезапно захотелось новую женщину. Сам и сказал себе: «Лучшая женщина – новая женщина!» Эх, если бы не мальчишка, её сын. Ему в какой-то миг даже показалось, что это он сам ненавидяще смотрит на взрослого самца, пришедшего к матери…
На скамейку рядом завалился какой-то выпивший пожилой мужчина. Запах дешёвого алкоголя окутывал его.
– Сигаретка не найдётся?– просительно произнёс он.
– Не курю, – сухо ответил Павел, вставая и досадуя на себя за эту сентиментальную прогулку, и тут же внутренне усмехнулся, вспомнив одноименное стихотворение Верлена.
– Пашка?! – вдруг закричал мужик, – ты ли это, Лопоушка?! Глазам не верю!
– Петька? – опешил Павел, чтобы тут же подумать, что, вероятно, всё же права народная мудрость, гласящая, что «дураки легки на помине»! – Только что, Петька, вспоминал о тебе, – сказал он, всматриваясь в незнакомое лицо этого старого, обрюзгшего мужчины, в которого превратился крепыш Петька.
– Да, – удивился тот, и тут же жалобно стал клянчить, – Павлик, одолжи мне бабла немного, на опохмел завтра. Я ж тебя как в ящике вижу, так сразу и говорю всем – это мой кореш, друг моего детства, а мне, идиоты, не верят!
– Правильно, что не верят, Петька! – ответствовал Павел,– возьми себе на опохмел, но вот, знаешь, чего я тебе скажу. Хоть «ум – подлец», как говорил один писатель, да ты его всё равно не знаешь. Но и сила – дура!
ДЕКАДА СЧАСТЬЯ
Легко поднимались кверху крошечные пузырьки со дна бокала со светлым вином. Освежающим был и дым от ментоловой сигареты, майское солнышко ласково грело, от него не хотелось прятаться не только под тентом, но и за стёклами солнцезащитных очков. Хорошо было Нине сидеть за столиком уличного кафе и неотрывно смотреть на весеннее, помолодевшее после зимы море, на проплывающие, на солнце сказочно белоснежные, корабли.
И вот это состояние внутренней расслабленности, нежелания знать об обыденности, когда нужно куда-то спешить, с кем-то встречаться, созваниваться, что-то делать… было сладким, как после любовной горячки…
Сама весенняя Ялта с распускающимися магнолиями, олеандрами и глициниями в эти десять праздничных дней, между тридцатым апреля и десятым мая, являла собой даже не декорации к пьесе о человеческом счастье, а сама по себе, своим радостным видом была предвестником счастья, символом светлого и будто нескончаемого Праздника…
Ради этого и ездила Нина сюда ежегодно на эти десять дней.
Новый год и эти десять дней в мае были её самыми лучшими, самыми-самыми днями в году. Они словно бы предвещали радость, так никогда и не случавшуюся, обещание неведомого счастья…
Новый год с ёлкой, боем курантов, с загадыванием желаний, что каждый раз волновали, биение ждущего сердца и замирание души – казалось, что вот-вот всё-всё сбудется… а они, эти желанья, постепенно истаивали в монотонности дней, месяцев, лет…
Но майская декада была сама по себе счастьем, десятью днями счастья! В солнечном, ещё нежном свете, в свежести моря, в бутонном расцветании. И тоже обещанием, как и в Новый год
Сидела она, погружённая в своё бессловесное, но ощутимое счастье. Впитывая в себя этот клонящийся к вечеру день, и запахи, доносившиеся из соседней чебуречной, и еле чувствуемый морской ветерок, любуясь на подошедший к берегу чёрно-белый круизный теплоход «Иван Франко». Подали трап, и пассажиры стали по нему спускаться. Нинин взгляд, лениво озиравший живописное пространство, отчего-то сосредоточился на этих людях.
И вдруг послышался крик, поначалу единичный, потом закричали многие, крик стал несмолкаемым…
Нина вместе с другими побежала к теплоходу. Но подъехавшие машины «скорой помощи» и появившиеся в громадном количестве милиционеры не дали ничего – ни увидеть, ни понять… Ясно было одно – произошла беда, как ни трудно было поверить в это в такой безоблачно прекрасный день.
Уехали «скорые», исчезла милиция, сошедшая с корабля женщина поведала обо всём.
Оказалось, что когда подали трап, то люди бросились к нему толпой, спешили на пропущенный обед. Среди них была и женщина с мальчиком лет шести. Мальчик споткнулся и упал, но толпа продолжила своё движение, не обращая внимания на крики матери, которую она же и вынесла на берег…
Потом, когда сошли почти все, в «Скорую» погрузили труп раздавленного мальчика вместе с матерью, что была без сознания.
Эта неожиданная, нелепая смерть в этом почти райском уголке мгновенно вернула Нину к тому, что, казалось бы, с годами должно было перестать мучить её…
Девушка, синяя девушка (она была именно синего цвета) лежала на горячем песке Евпаторийского пляжа. Все попытки спасателей оживить утопленницу ни к чему не приводили. Нина, пятнадцатилетний подросток, и сама пошевелиться не могла. Ведь эту девушку, наверное, студентку, она встречала ежедневно. Та являлась для Нины образцом для подражания! Всё что ни делала девушка, и то, во что она была одета, не просто нравилось Нине, она сама мечтала быть такой же. Особенно нравился девочке-подростку ситцевый белый, в крупный красный горох, купальник.
– Вот как вырастет у меня как следует грудь, тоже хочу такой, – не только себе говорила Нина, но и маме.
Но эта лежавшая, будто синькой выкрашенная девушка была словно ненастоящей, не той, что играла в пляжный волейбол, заливисто смеялась и постоянно отводила рукой падавшие на лоб волосы. Только этот высохший под палящим солнцем белый купальник в крупный красный горох был тем же. Поднесли носилки, на них положили тело, укрыли сверху простынёй. Нинина мать перекрестилась, а Нина потеряла сознание.
– Солнечный удар! – констатировал врач курортной поликлиники.
Многие десятилетия боролась с собой девочка, девушка, женщина, чтоб загасить в себе воспоминания о синей девушке, о белом купальнике в крупный красный горох…
И сейчас, вместо ужаса от мысли о затоптанном несчастном мальчике, снова, и, наверное, навсегда, заняла своё место в душе эта синяя девушка-Смерть.
Тем закончилась Нинина многолетняя «декада Счастья», да и на дворе стоял уже 1985 год, положивший конец её монотонному, заранее известному, будто на годы «расписанному» существованию. Не знала она ничего о грядущем, в котором для таких как она, тихих мечтателей, места не предусматривалось…
СПИ, МАША, СПИ
Матери она не помнила. Правда, иногда во сне та, незнакомая, появлялась. Она не то чтобы узнавала её, а как-то знала – мама! Так же смутно представлялись и братишки, их ребяческая возня, когда друг на дружку падали, и другие шалости, весёлая погоня. И знала, что если бы довелось им встретиться, то вряд ли признала бы.
А домом, единственным домом, был и остался цирк. Тут её Машей и нарекли, и выкормили её маленькую, и научили всем премудростям циркового искусства, вырастив настоящей Артисткой! Репетиции ей никогда не были в тягость, потому что Машенька была старательной ученицей, а представления казались настоящим Праздником! Играл оркестр, светили прожектора, на арену выбегали артисты цирка в красочных, особенно блестящих в лучах яркого света костюмах, раздавались детские восхищённые вскрикиванья и шквал аплодисментов…
Эта ни с чем несравнимая радость Праздника, длящегося годы и десятилетия, скрашивала другие, подчас тоскливо-тянущиеся дни выходных, отпусков, переездов, вынужденного безделья и невольной обездвиженности…
Сластёна Маша всех любила и всеми была довольна: и своей цирковой труппой, и дрессировщиком со всей его семьёй. На её глазах подросло не одно поколение детей. Ей нравились в цирке все – от директора цирка, музыкантов оркестра до уборщиков клеток. Те поначалу побаивались Машу, всё-таки медведица, но привыкнув, подчас даже предлагали «составить» компанию в распивании спиртных напитков. А в цирке немало было зверей, пристрастившихся к алкоголю, «потреблявших». Особенно часто это встречалось у родившихся в зоопарке и взятых оттуда.
Маше водка не пришлась по душе, и сменявшим друг друга цирковым рабочим об этом стало известно. Больше ей «не предлагали».
Но счастье, наверное, бесконечно не может длиться. Вот и Машино закончилось, когда после смерти отца и деда, руководителя Медвежьего цирка, труппа распалась. Да к тому же оказалось, что в стране началась какая-то Перестройка, и животных стало нечем кормить.
Начались Машины странствования, от одних дрессировщиков к другим, из одной труппы в другую, да те, вроде карточных домиков, были недолговечны, так безрадостно протекали годы, пока не попала цирковая пенсионерка, медведица Маша, на ИПС, на потравочную станцию.
Вот там-то Маша и увидала по-настоящему несчастных животных, загнанных, с ошмётками шерсти и даже шкуры, лисиц, енотовидных собак, диких кабанов…
Все эти животные были превращены в живые учебные «пособия», в предметы растерзания охотничьими собаками, которых здесь обучали натравливанию на живца.
Вот и Маша пополнила ряды собачьих жертв. Не ведавшая в своей долгой жизни, что такое горе, здесь она почти ежедневно испивала полную чашу…
Бегая по кругу на цепи, она только и могла, что уворачиваться своим худым, но тренированным телом от жестокой вседозволенности, от осатанелости собак, она только жаждала одного, чтоб наконец закончилось это мгновение, этот час, этот снегом подсвеченный день, закончилось это в с ё…
Она знала, что конец есть, на цирковом веку довелось ей увидать и обычную смерть, от старости или болезни, и от несчастного случая (на последние цирк был богат). И вот во время травли молила она, чтоб закончился этот бег, любой ценой, пусть даже Жизни.
Ночами на этом источающем запах смерти полигоне, в грязной, тесной клетке сон не шёл. К тому ж, ночами приходилось и раны в доступных местах зализывать, тереться о прутья решётки, мучаясь от зуда, в этом аду ветеринары не были предусмотрены. Здесь даже зимой, когда обычно Маша становилась сонной, выспаться было невозможно.
Не знала ни Маша, ни другие животные – живые пособия для собак, для обучения их охоте, что о закрытии станции хлопочут защитники животных. Они приходили, когда владельцы станции уже не могли их не пустить. Маша распознавала их по ласке, по лакомствам, давно уж позабытому рафинаду, леденцам, ягодам…
Под зиму и случилось её «освобождение» из рабства этой ИТС, в котором она погибала.
Машу, как заслуженную цирковую пенсионерку, разместили среди старых, как и она, отслуживших своё циркачей. Это был своеобразный «дом для престарелых животных цирка».
Раздобрела Маша, мех вновь залоснился, а шёл ей уже пятый десяток (это на воле коротка медвежья жизнь). И Маша вдруг, впервые в жизни полностью ощутила приближение зимы. Дни становились короче, ночи длиннее, Маша тоже становилась сонной, вялой, пока на старости лет, но впервые в своей медвежьей жизни, не впала она в спячку, посасывая свою натруженную лапу.
Женщина, обслуживавшая животных, разносившая еду, убиравшая за ними (её Маша зачислила в свои подруги), часто смотрела на спящую старую медведицу да приговаривала:
– Спи, Машенька, спи спокойно, хорошая! Всё будет хорошо!
/ Штутгарт /