|
* * *
друзьям-поэтам
Когда
они приходят
С закуской и вином,
И пьют, и колобродят,
И ходят ходуном,
Хамят, грубят соседям,
Дымят – не продохнуть,
И спать мешают детям
И женщинам чуть-чуть,
Ты радуешься тоже,
В хмельной их разговор
Встреваешь, корчишь рожи –
Хвастун и бузотёр.
До драки не доходит,
До поцелуев – да.
На нет веселье сходит,
На пятницу – среда.
И каждый вновь печален,
И молчалив, как бог,
И горизонт завален,
И в сердце – холодок.
МУСОРГСКИЙ
То ли м?зыка, то ли музыка
–
Гроздья звуков и нот лузга,
То ли ёрзает безъязыка
Беззащитная мелюзга.
Знатоков забирает зевота,
Дилетантов свербит задор,
Композитора жрёт икота,
Зубом мается дирижёр.
Что там слышится, что сгущается,
Что там прячется до поры? –
Там с грозою гроза встречается,
Там на вилы идут топоры.
Там врастает в людей железо,
Там, зализывая рубцы,
То раскольничья спорит аскеза,
То хмелеют изменой стрельцы.
Я дышу этим воздухом зорко,
Как и ты – забулдыга – Модест,
По проулкам и по задворкам
Разбазаривая протест.
Заитильщина и Задонщина,
Завалдайщина прозвенит,
Но внезапнее, чем пощёчина,
Бунт хованщиной кровенит.
Божий дар – ноша всё же не лёгкая,
А свобода – не водки штоф –
Римский-Корсаков с поволокою
Вдруг посмотрит из-под усов.
Погрозит то смычком, то пальчиком,
То скрипичным поманит ключом,
То прикинется одуванчиком,
То маячит за левым плечом.
Музыкальной шкатулки жители,
Не ходите за мной толпой,
Отступитесь, друзья-учители,
Плачьте, скрипки, рыдай, гобой!
То не водочка под сурдинку,
Не кабацкий шумит пророк,
А заезженною пластинкой
Вьётся нищего тенорок.
*
* *
Скоро снова всё начнётся,
вот сейчас уже – смотри –
мир, как люстра, разобьётся,
оборвётся всё внутри.
Засверлит, как боль зубная
в гладко выбритый висок –
не пытай меня, родная,
отпусти хоть на часок.
Может, всё определится,
устаканится потом,
расходиться и жениться
сядут люди за столом.
Будут пить вино, как в сказке,
кушать в яблоках гуся,
вспоминать ночные ласки,
брать чужое, не спрося,
аккуратно собирая
по осколкам новый быт,
тот, что даже умирая,
о приварке говорит.
*
* *
Припади, говорят, к истокам,
изойди берёзовым соком,
спой о витязе светлооком,
Пересвете с электрошоком.
Вот гуляет он в поле широком,
ох, заденет, смотри, ненароком,
поколотит всех вместе, чохом,
назовётся альфредом кохом.
Редедя говорит Челубею:
я теперь за «Зенит» болею,
а и то его, знаешь, робею –
пересветит, ведь, за идею.
Челубей отвечал с неохотой:
у Батыя командовал ротой,
у Мамая – уже туменом,
щас хурму продаю с Арменом…
но готов потерпеть за идею –
с электричества я балдею.
*
* *
так намешано всё, что поди,
разбери, где свои, да кто наши,
починяют слова чинари,
а им велено быть у параши.
даниил нахмурился хармс,
харкнул, сказал – да ну вас!
завели, словно сифилис, декаданс,
как хотите – а я надул вас.
вот введенский идёт александр,
он при галстуке и в костюме,
дышит пряностью кориандр,
голова – не в причёске, а в шуме.
заболоцкий ещё николай
обучает стихам дубравы,
и тринадцатый даже далай
лама шлёт ему горные травы.
*
* *
Задворки и задники городов
(Петербург или тот же Гдов)
однотипны: пустыри да помойки,
гаражи да «народные стройки»
Над грунтовкой изгиб теплотрассы,
надпись на трубах: «Все – пи**расы!»
без ошибок и без помарок –
техно-стиль триумфальных арок.
Не цветут ни жасмин здесь, ни повилика –
а цветут «Боярышник» и «Гвоздика»
местный житель, с утра бухой,
в небо с брезгливой глядит тоской.
Сам себе говорит – мудак ты!
ни футбольного клуба, ни яхты,
ни киркоров, ни путин, ни пугачёва
не полюбят, конечно, тебя такого.
Мы на трубах там выпивали,
город теперь припомню едва ли,
и кто-то из нас, давясь икотой,
делился со всеми последнею шпротой.
А кто-то сказал: неужели, ребята,
родина в этом во всём виновата?
А кто-то ушёл по нужде в туман,
а кто-то лёг спать, потому что был пьян.
РОМАНС
Как
любил я когда-то романсы –
Серебристо-нейлоновый рифф,
И надрыв этот псевдо-цыганский,
Михалковских рулад перелив.
Никакого не надо мне Цоя,
Никакого БГ с ДДТ,
Напоследок прослушаю стоя
«Шмель усатый», «Ямщик» и т.д.
До вертинской лимоновой дрожи
Слишком падок российский наш дух,
Оболенский-корнетик тревожит
Невзыскательных юношей слух.
С хрипотцою, с гнильцою и даже
С крокодильей бандитской слезой,
Так бумажные розы в плюмаже
Настоящей съедались козой.
Запотевший графинчик «Столичной»
Размывает культурный барьер:
Вдруг попросишь музон поприличней
–
Джима Моррисона, например.
*
* *
В
Рождество все немного волхвы…
Волхованьям, гаданьям – предел.
В небесах не лазурь, но акрил.
Пустотелый гудит новодел –
проповедует Слово Кирилл.
И слова-то все вроде просты,
только голос не то чтоб с небес,
а с какой-то другой высоты,
и другой в них какой-то замес.
Почему-то горды гордецы,
властолюбцы – румяны и спелы,
и отечества даже отцы –
как мальчишки – беспечны и смелы.
Почему-то никто не смущён,
словно каждый безгрешен и благ,
словно каждый, как волхв Симеон,
сам баюкал Его на руках.
Вдруг очнёшься, как будто не здесь –
в допетровском каком-то народе,
где боярская трусость и спесь
с византийскою пышностью в моде.
Но за стенами ситцевый снег,
и мороз, как барчук своеволен…
Ямщики у скрипучих телег,
сонный благовест с колоколен…
|