|
* * *
В музее Достоевского
обычно
проходят выставки
и ставятся спектакли.
Вся жизнь писателя
становится публичной,
лишая нас
приличия и такта.
Кузнечный рынок
полон ожиданья.
Приходят старожилы
и туристы
приобретать
продукты созиданья.
Натуропаты здесь,
натуралисты.
Проспект Владимирский,
как Невский и Литейный, –
полно людей,
машин
различных классов.
А во дворах
блуждают молча тени
героев повестей,
романов и рассказов.
* * *
Мне физически больно.
Я плыву вновь один
мимо вазы напольной,
мимо книг и картин,
мимо кухни уютной,
где в оконный квадрат
город наш многолюдный
поместиться бы рад,
мимо стен с потолками,
где мы все как в плену,
где пленяем мы сами
чью-то боль и вину.
Будто в свете настольной
лампы кану в Неву.
Мне физически больно,
будто всё наяву.
* * *
Ещё нас гоняют по свету
хозяева нашей судьбы,
и нас призывают к ответу
какие-то зомби-жлобы.
Рука провиденья жестоко
карает – виновен иль нет.
И нет нам ни толку, ни проку
от прожитых праведно лет.
* * *
Вот бывает, дом кривой,
возвышаясь над Невой,
производит впечатленье
несуразного строенья.
Боже правый! Дом ведь мой!
Я склонился над Невой.
Силуэт пизанской башни
мой поступок бесшабашный
скроет тенью, скроет мглой
на земле и над землёй.
В ДЕРЕВНЕ
Бывает спозаранку,
наивный как дитя,
в румяную крестьянку
влюбляешься, шутя.
От жизни деревенской
кружится голова.
Размах души – вселенский:
пьянит дурман-трава.
В ночи глядишь на небо,
на звезды и луну.
В избе ни крошки хлеба,
а на кровати – ню.
ОТ РИВЬЕРЫ ДО РИВЬЕРЫ
Галине и Жан-Марку
Бови
ЛЯ НАПУЛЬ–АНТИБ–ЛЯ НАПУЛЬ
Два бритых кактуса, три стриженые пальмы,
семь-восемь пней – отточием в строку.
На рейде яхты, если смотрим вдаль мы
с балкона на Лазурном берегу.
Старинный замок, стены крепостные,
и чайки легкокрылые над ним.
И наши дни в разгаре отпускные
проводят нас по улочкам кривым,
выводят вдруг на площади Антиба
по променаду Амираль де Грасс.
Французов толпы, жителей Магриба:
пенсионеры, дети, средний класс.
Ворота замка древние Гримальди
поглотят нас. Ворвемся в Ателье,
как варвары, как северные скальды,
от зноя и вина навеселе.
Картины кисти зрелого Пикассо:
танцуют фавны, парус – на волне.
Миро, Леже… И выход на
террасу,
и – вниз, по улочкам петляя, как во сне.
В саду Тюре тропические пальмы,
и слышен в небе самолета гул,
и видим яхты, если смотрим вдаль мы
с балкона на Лазурном берегу.
* * *
Казалось бы, все даль да даль,
казалось бы, все горы, горы.
И Ваша, Анна, полушаль
волнуется, как море-море.
Из Канн и Ниццы поезда
бегут, когда нет забастовки.
Пенсионеры к нам сюда
съезжаются, как на маёвки.
И все теперь не то, не так.
Теперь в поэмах нет героя.
И попадают те впросак,
кто из себя чего-то строит.
Бегут на север поезда,
сюда на юг приходят яхты,
и происходят неспроста
все наши бухты и барахты.
23.06
День рождения А.Ахматовой
БОЛЬШИЕ МОЛЬЕРЫ[1]
I
Большие Мольеры Прованса
нас долго выводят из транса,
и мы понимаем – в глуши
поблизости нет ни души.
Собака по кличке Луна
проходит, молчанье храня.
Блуждают и смотрят картины
Жан-Марк и Галина с Алиной
и слушают зов тишины,
в которой рождаются сны.
II
Дом тих, как затерянный остров, –
вчерашние съехали гости.
Собака по кличке Луна
сегодня осталась одна,
и, птичьему пению внемля,
приткнувшись на лестнице, дремлет.
Прощайте, Большие Мольеры,
запомнятся все интерьеры:
портреты, пейзажи с натуры,
картины, офорты, скульптуры…
Раскрытые окна. Из сада
и стрекот, и щебет с прохладой
врываются в старые стены,
где редко царят перемены.
* * *
Воздушная Ницца. Девица
в обнимку идет с кавалером,
старушка идет с фокстерьером,
старик с молодой негритянкой,
флиртует француз с китаянкой.
А вверх обращенные взоры
ажурных решеток узоры
встречают и шпили соборов
на фоне небесных просторов.
КАННСКИЙ МОТИВ
Подъемы и спуски, подъемы…
Мы с Вами, увы, не знакомы.
Зачем нам знакомиться, если
мы умерли вдруг и воскресли.
А город то новый, то старый –
то рокеры в нем, то клошары
и жулики-аборигены,
пришедшие предкам на смену.
«ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ»[2]
Роману Бови
Густых виноградников дебри…
И пять виноделов из Шэбра
гуляли в подвале одном,
своим наслаждаясь вином.
На бочках – картины Бови,
на стенах – признанья в любви
к вину, к виноградной лозе…
Дионис под полной луной
с менадами в пляске хмельной
смеется, смешит всех подряд:
и греческих юных менад,
и нас, как случайных прохожих,
безумно на греков похожих.
Вину кто признался в любви?
Конн, Франсе, Жомени и Бови,
Рожевю, а сегодня Роман,
из далеких вернувшийся стран
и творящий в театре-подвале,
там, где пять виноделов гуляли.
* * *
С утра и до ночи в горах –
как будто бы с неба свалились:
то бездна в нас ужас и страх
вселяет без шансов на милость,
то бьет из скалы водопад –
молоком называют коровьим.
У самых вершин – зоосад,
на склонах – скота поголовье.
С утра и до ночи в пути –
нас сила ведет неземная…
Нам хочется что-то найти,
а что – мы и сами не знаем.
ВЕВЕ
Три Дюрера. И Балтус одинокий,
стоящий во весь рост,
откинувшись слегка,
и слева кот внизу лукавоокий
на зрителя взирают свысока.
В музее Ениша – щадящая прохлада,
а на холстах жара, палящий зной.
Пикассо с видом неземного сада.
Остаде, как всегда, и буйный, и хмельной.
За окнами Швейцарская Ривьера,
бегут над озером Женевским облака.
И мы спешим, полны надежд и веры,
далекие увидеть берега.
|