Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2013
Жена никогда не знала, что эти украшения предназначались другой.
Он наблюдал, как она вдевает в розовые ушки внучки серьги, подаренные им сорок лет назад. Изумрудные капли блеснули в свете люстры. Девочка тихо ойкнула. Не заплакала. У них в квартире вообще всегда было тихо. Так заведено.
Бабушка принялась дуть, облегчая боль. Зеленые подвески забились в паутине детских волос. Он прикрыл веки, представляя, что жена дует на его душу, что боль, с которой он жил много лет, притупляется.
Его руки – в чайных крапинках и седых ворсинах – все еще чувствовали тепло той, которая должна была сидеть сейчас перед ним в этих серьгах.
Между прочим, жена никогда их не носила. Интересно, почему? Интуиция? Или просто они совершенно не шли к ее светлым волосам и бледно-голубым глазам. Изумрудный цвет требовал насыщенности, глубины.
До чего ж они разные: жена и та, Неправильная. Как пресная речка и океанская пучина.
Неправильной ее прозвали родители. Она была не их круга, неугодная чужачка. Разрез ее глаз, говор, происхождение и сам образ жизни – все вызывало у них отторжение.
Мама брезгливо изгибала рот, раздувала тонкие аристократические ноздри и возводила к потолку небесного цвета глаза. «Она же как с картин того вьетнамца. Помнишь, дорогой, мы видели в той частной коллекции. Как его звали, То Нгок Ван?» «А мне до лампочки, что она не имеет к Вьетнаму никакого отношения. Что же теперь – каждому гостю объяснять, что это не горничная? Стыдоба».
Отец качал головой, ерошил короткие блондинистые волосы. «Всегда был уверен, что мой сын выберет достойную спутницу. Как же я разочарован». «Откуда столь дурной вкус? М-да, в семье не без урода».
Мать прижимала к вискам бархатные от пудры пальцы. «Но, позволь, потом еще и собственных внуков стесняться? Это уж слишком».
Тем вечером он стоял за дверью гостиной и прислушивался к людям, которых с детства боготворил. Мальчиком он даже был уверен, что родители не ходят в туалет. Посещение столь невзрачного места категорически не вписывалось в их безупречность. Они являлись как мифические герои, прекрасные и усталые, оживляя своим появлением однообразные будни с няней.
Из гостиной раздавался и третий голос – старшего двоюродного брата, любимца семьи.
«Отчего ж ты достался не нам, Георг?» – притворно весело спрашивал отец.
«Как твоя Анастасия? Слышала, выставка у нее скоро? Чудесную партию ты составил. Живопись – это так… достойно».
«А что наш романтик?»– насмешливо тянул Георг.
«Не спрашивай даже. Не порти настроение. Вот увидишь, сейчас опять к своей тетехе побежит. Попал под каблук. И ладно бы под изящный каблучок, а то под рваный лапоть».
При этих словах в груди вскипело, перевернулось. Он перестал крутить в кармане коробочку с серьгами, выдернул руку. Захотелось то ли по морде съездить, то ли в окно сигануть, то ли еще как проучить. Кумиры вдруг предстали самодовольными глупцами. Сейчас он им покажет!
Он вошел в гостиную медленно, вразвалку.
«Ты никак на свидание спешишь?» – поинтересовался Георг и подмигнул отцу, как бы исподтишка, но все же не особо скрывая.
«С чего ты взял?» – небрежно бросил он и встал возле бара.
Коньяк жирно плескался, наполняя стакан, хлынул в горло обжигающей лавой. Анестетик души. Он налил еще и развернулся к исполненным достоинства лицам.
«А что это вы, на ночь глядя, на кофе налегли? Завтра выходной. Упадемте же, ваши благородия, в объятия Бахуса!»
На другой день он не помнил, как и когда покинул гостиную. Зато память на удивление ярко запечатлела три испуганно округлившиеся пары голубых глаз. Он с удовольствием лелеял это видение, пока не зазвонил телефон.
Пронзительная трель буравила голову, и сквозь боль он с трудом понимал, в какую сторону метнуться за трубкой. Запутался в одеяле, некстати вспомнил, что так и не пришел вчера на свидание, а она, должно быть, переживала, ждала.
Потом, прижимая к уху выскальзывающую черную рыбину, из которой раздавалось «Алло! Ты здесь? Ты только никуда не уходи! Я сейчас приеду!» – никак не мог осознать, что только что голос лучшего друга озвучил приговор.
«Вчера поздно вечером, в парке, неизвестными зверски убита девушка». Его девушка.
А он в это время демонстрировал независимость от нее. Независимость от смысла своей жизни, идиот.
Черная рыбина дернулась и, вильнув кудрявым хвостом, юркнула под комод.
Через пару лет родители нашли для него жену.
«Какие у вас будут дети – порода! Голубые глаза, правильные носы, брови будто нарисованные!»
Ему было плевать. Вся его жизнь была нарисованной. Аккуратно выведенной художником-ремесленником, без помарок, без клякс, без разводов. Каллиграфическая жизнь.
Спустя сорок лет он смотрел на жену и видел иные, не стирающиеся из памяти черты.
Смотрел на внучку. Славная девчонка, но почему-то на белесом светлооком лице все мерещились глазенки-вишни другой, так и не родившейся. Или это был бы пацаненок, темноглазый, скуластый?
В то жуткое утро он ползал по полу и выл, зачем-то вылавливая из-под комода черную рыбину. Потом вспомнил, что в одном из ящиков лежит кинжал – индийский подарок отца, и полез за ним. Кто-то навалился сзади, скрутил, уложил в постель, а из коридора раздавался ровный голос матери, обращенный не к нему.
«Вот увидишь, вся его любовь – не более чем болезнь. Время лечит, и когда он выздоровеет, поймет, от чего уберегла судьба. Еще благодарить будет».
Только вот болезнь оказалась неизлечимой, и никакие лекарства не помогли.
Лет десять он учился любить жену, раздувал в себе огонь. Потом понял – не выходит с женой, не горит. Пошел разводить костры в других местах. Дров наломал, но так и не случилось искры. Во всех он искал ту, Неправильную, непринятую, неодобренную, ту, которую не выкорчевать из сердца. Корешки проросли в каждую артерию, в каждую вену, в каждый капилляр.
Пока он искал и не находил, жена ждала. И дождалась. Он сломался – инфаркт, потом инсульт. Жизнь как неинтересная передача по телевизору, которую смотришь безразлично, разве лишь потому, что по другим каналам ничего нет.
И никакой зацепки, ничего осязаемого не осталось от той, что взглядом раскосых глаз заставляла взмывать выше уличных фонарей, путаться в проводах с ленинградским вороньем и разлетаться в клочья мельтешащих черных крыльев, потом планировать вниз, припадая губами к ее белой с голубыми венами руке.
Старый идиот. Как же, ничего не осталось? А серьги?
Серьги. Вот единственное, что связывало его с нею.
– Дайте-ка сюда.
Он протянул руку. Жена с внучкой переглянулись, одинаково вскинули тонкие брови, засуетились. Не сразу поняли, что он просит.
Внучка насупилась, вцепилась в уши.
– Не дам! Дед плохой. Больше с ним не дружу.
Жена косилась тревожно – чувствовала. За столько лет она выучилась безошибочно угадывать, когда можно возразить, а когда бесполезно.
Потом пара с зелеными каплями легла на его ладонь. Щекотное прикосновение. Он сжал кулак. Изящные завитки впились в кожу.
– Они так бы пошли к твоим карим глазам.
– Что?– рассеянно переспросила жена.
Он подумал, что должен бы взволноваться, что ляпнул лишнее, но ни один мускул не дрогнул. Во всем теле тишина, только ладонь вибрирует, та, в которую впечатаны изумрудные капли.
Тяжело поднялся и двинулся прочь из гостиной – через коридор, увешанный семейными фотографиями, к себе в спальню.
С черно-белого снимка в конце коридора смотрели родители – с упреком и неодобрением.
Он стиснул серьги крепче, желая втереть их в кожу, прямо в линию жизни.
Размахнулся – ударить по стеклу, за которым прятались горделивые лица. Потом опустил кулак. Пришло ясное понимание – в любом случае он видит этот снимок в последний раз.
В комнате присел на кровать.
Он хотел бы прожить эту жизнь заново. Прямо сейчас проснуться и обнаружить, что это всего лишь ночной кошмар, что на самом деле он пропустил мимо ушей колкости близких и пошел на то свидание.
Но проснуться невозможно. Можно лишь уснуть.
Он разжал пальцы и взглянул на ладонь, инкрустированную самоцветами.
В следующий миг изумрудные капли сверкнули и закачались под аккуратными мочками, путаясь в темных волнистых прядях.
Раскосые глаза, вздернутый нос, высокие скулы. Шрам в виде знака умножения над левой бровью. Лицо возникло прямо перед ним настолько отчетливо, что он понял – бог услышал. Это второй шанс.
Он протянул руку, но она отшатнулась – игриво, приглашающе.
И он побежал за ней туда, где никогда не был – в обшарпанный двор, увешанный пеленками и панталонами, в душную хрущевку, где она – безотцовщина – жила с матерью и двумя сестрами, в тесную кухоньку, где между плитой и столом едва втискивались два человека. Детские визги из коридора перекрывали крики с улицы. Это родители кричали под окном: «Одумайся, дурачок!»
А он все тыкался носом в ее шею, задевая серьги цвета океана, вдыхая запах ландышей и борща.
– Не мешай! Вот лучше лук порежь, а то я с него всякий раз плачу.
Он схватился за нож, закрыл глаза и стал кромсать.
– Ты больше не будешь плакать. Никогда не будешь плакать.
Внезапно лук обернулся красным месивом, отцовский кинжал зацепился за серьгу с зеленой подвеской и упал в ящик комода. Руку охватила боль.
Он напомнил себе, что это всего лишь дурной сон, и поспешил обратно – в звенящую голосами, манящую реальность, где изумрудные капли плясали под нежными мочками и запотевали от кипящего у локтя борща.
Санкт-Петербург