Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2013
От переводчика
В № 2 за 2012 год в «Крeщатикe»
в рубрике «Литературные манифесты» был напечатан перевод эссе немецкого
писателя Казимира Эдшмидта «Экспрессионизм в поэзии»,
написанного в 1917 году и считающегося одним из самых известных манифестов
экспрессионизма. В этой статье автор полемизирует с предыдущими направлениями в
искусстве – с натурализмом и импрессионизмом. Интересен журнальный отклик Гeрмана Гeссe
на эссе К. Эдшмидта, опубликованный в 1918 году и
мало известный поклонникам великого писателя.
На русском языке публикуется впервые.
…И у Эдшмида[1] тоже есть полное право не признавать какого-нибудь направления в искусстве, в котором он видит черты буржуазной эпохи, не ценить его и не иметь желания с ним познакомиться. Так произошло, что к его собственному удивлению его первые новеллы были однажды названы экспрессионистскими. Он тогда ещё ничего не знал об экспрессионизме.
С очень многими художниками предшествующей эпохи произошло то же самое – они создавали импрессионистское искусство, понятия не имея об импрессионизме. Но наряду со всем этим в искусстве любой эпохи живёт также и дух вневременный, вселенское чувство, на котором нет меты времени и у которого нет возраста. Если когда-нибудь, скажем лет через сто, кто-нибудь соберёт вместе стихи, написанные с 1850 по 1910 год, в которых найдёт это вневременное вселенское чувство, то, не исключено, что это будет не Штефан Георге и не сегодняшние молодые, а кто-нибудь из тех поэтов, которых ныне причисляют к «импрессионистам». Импрессионистов от экспрессионистов в поэзии отличает, мне кажется, главным образом то, что импрессионистом поэта кто-то нарeкаeт, экспрессионист же избирает свое имя сам.
В спорах об искусстве дело обстоит так же, как и в любом споре мнений. Невозможно понять другого, доколе его не полюбишь. Но полюбить друг друга можно только тогда, когда мир постигаешь в большей стeпeни своим нутром, чем внешней активностью. Любят не объекты, они для нашей души лишь желанный повод проявить свою способность к горячей любви, дать ей излиться, точно сверкающему потоку. Я никогда не мог понять, как можно не любить стихотворения, потому что оно написано французом или японцем, как можно отвергать человека, потому что он католик, еврей или консерватор.
Я люблю Достоевского иначе, чем люблю Гёте, а Корнфельда[2] иначе, чем Мёрике, но для меня невозможно было бы ответить, кого я люблю больше. Я люблю каждого в тот момент, когда он занимает меня, когда я могу принадлежать ему, могу слушать его – только в этом случае он проводник электротока моей души.
Так за многие часы чтения я по себе узнал, что можно очень полюбить Готфрида Келлера, а такжe и Верфеля. В течение целого дня я могу быть счастлив, читая в саду Гёльдерлина, а в «Бенкале» Шикеле[3] нахожу страницы, щедро меня одаряющие.
И я тоже вижу «экспрессионизм» всюду там, где искусство обращается ко мне глубоко и мощно. Так как для себя, в своей чисто приватной теологии и мифологии, экспрессионизмом я называю звучание космического, память о прародине, вневременное вселенское чувство, лирический диалог отдельной личности с миром, самовыявление и самопознание, выраженные в любой форме.
Это тот экспрессионизм, сторонником которого объявляет себя также и Эдшмид в наименее полемический части своей статьи. «Никто не лучше другого оттого, что пишет по-новому. Никакое искусство не хуже, оттого что не похоже на прежнее». Так говорит Эдшмид. И если он и не всегда поступает так, как говорит, то это тоже право его молодости. У юности трудная задача, она полна сил, но повсюду наталкивается на правила и условности. Ни к чему не питает такой ненависти сын, как к предписаниям и условностями, в которых, как ему видится, погряз его отец. Удар кулаком в лицо пиетету – один из поступков, без которых невозможно оторваться от юбки матери. И вот теперь, когда молодое поколение чувствует, что этот десятилетиями существовавший буржуазный мир, под придирчивой розгой которого оно выросло, погружается в небытие, оно возликовало по праву.
То, что в этом гибнущем мире тоже были и доброта и своеобразие, что эти умирающие и умершие дяди ни в коем случае не были лишь гнусными комедиантами, что в течение всей той импрессионистской эпохи сотни сердец горели вневременным огнем, – ведать об этом, признавать это, быть благодарным за это – не обязанность молодых.
И потому задача тех, кто в большей степени сопережил то время и то искусство – не дать повести себя ложным путём. Задача того, кто старше, в том, чтобы свободней, изобретательней, щедрее и мудрее обращаться со своей большей, чем у юности, способностью внушать любовь. Старики всегда чересчур поспешно называют молодых открывателями старых истин. Старики сами всегда с удовольствием подражают жестам и манере молодых, сами фанатичны, сами несправедливы, сами считают только себя способными дарить счастье, сами легко ранимы. Старость не хуже, чем юность. Лао Тзе не хуже Будды, голубой цвет не хуже красного. Лишь тогда старость выглядит жалкой, когда хочет играть роль юности.
«Ди
Нойе Рундшау» 1918, Берлин
Перевод c немецкого Вальдeмара Вeбeра
[1] (Вернуться) Казимир Эдшмид (1890–1966) – немецкий писатель, литературный критик и издатель, один из основоположников и теоретиков экспрессионизма.
[2] (Вернуться) Пауль Корнфельд (1889–1942) – писатель из круга пражских немецких писателей, драматург и прозаик.
[3] (Вернуться) Рене Шикеле – немецкий экспрессионист, поэт и прозаик (1883–1940).