|
МОРОЗ
Ветвящейся свечой на льду замёрзшей лужи
Над крышами, над миром, на безлюдье
Стоят созвездия, как на огромном блюде:
Огонь внутри и черный лед снаружи.
И каждая звезда в своём отдельном нимбе
Всю ночь дрожит от бесконечной стужи:
Нет никого на небе, и, что хуже, –
Нет никого и на дороге в Лимбе.
ВЕЧЕР 2. РЕДКИЕ СЛОВА
Сквозь прозрачность сиреневых крон
В вилках веток, когтящих и гибких,
Тихо множится в львиных улыбках
Слово радостное «Маскарон».
И в рывках раздраженного улья,
Где так явны погибель и крах,
Незнакомое слово «Горгулья»
Мне внушает почтительный страх.
Невский, солнце, весна… И киоски –
В золотом окруженье голов…
Тлеют вывесок медные доски,
Выжигая значения слов, –
Солнце съело мансарды, квадриги,
Обесцветило смыслов улов…
Робко прячутся призраки слов
Под лотками у Дома Книги.
* * *
Равнины простота ужасней воровства
И частностями вновь пренебрегает.
Вдаль серебристой мышью убегает
Снег, тополиный пух иль палая листва,
Не признавая скрытого родства,
Любой намёк на сходство отвергает
И встречу на потом отодвигает,
Неотвратимую, как говорит молва,
Когда свернется лист, а снег растает,
Пух… А его уж дворники сметают…
Не замечая тайного родства,
Бредут прохожие. Бледна их вереница.
И пустота, что хуже воровства,
Смывает контуры и скрадывает лица.
* * *
Заворожённые тембром и метром
Тех голосов, что из тьмы окликают,
Дервиши-листья, подхвачены ветром,
Кружат и кружат, и в транс увлекают…
Двигатель вечен почти, а круженье –
Вряд ли. И все ж – неужели до срока,
Так незаметно, без тени упрека,
В штопор срываются и в постиженье
Истины мрачной! Виток пируэта
Неумолимо нисходит к концу…
Нет никаких оснований для этой
Глупой улыбки, прилипшей к лицу!
МАРСИЙ
Что толку себя собирать, как больного Шалтая-Болтая,
Как звуки текучей воды собирает тростник, вырастая?
Все звуки впитает тростник, эту влажность и свежесть глотая –
Бери свою флейту, пусти их сгорать на лету, отлетая…
Бери свою флейту, сыграй, если сможешь, как можешь. Простая
Мелодия душу из кокона тянет, как нить золотая…
И если тебе повезёт, ты почувствуешь гул изначальный
Стозевно ревущего Хаоса в голосе нимфы печальной…
И если вдвойне повезёт, то узнаешь особую цену
Хаосу, когда Аполлон размозжит твою флейту о сцену!
СЛОВА
1
Чем заняты – бог весть, словно жуки в коробке
В их жизни потайной – грозны, нелепы, робки,
Стесненные в немыслимом пространстве,
То враз притихнут, то бормочут в трансе…
Вернуться к тишине – словно пружину сжать.
И скоро дверь рванут, как толовою шашкой –
И – вылетают вдруг, и их – не удержать
И не смирить смирительной рубашкой!
2
Двунадесять болтливых языков
Желают высказаться, а порой – заплакать:
Змей, рыба, дерево и хлеб (кора и мякоть),
Блик на воде (сверкнет – и – был таков!)…
Двунадесять дрожащих язычков
Свечей, уставших ярым воском капать,
Мерцают сквозь слои, туман и слякоть,
Как взгляд, что вдруг блеснет поверх очков.
Двунадесять забытых языков
Готовы высказать всю правду о Вселенной,
О жизни сей, таинственной и тленной,
Да только слушать – нету дураков!
Да только речь их – не о нас и ни о ком:
Не выразить вещам тоски своей всегдашней –
Не совладать с забытым языком… –
И мы удивлены сквозящим холодком
И тишиной на Вавилонской башне.
НОВЫЙ ГОД
Облака проплывают: пора, пора…
Нужно ночью, что тянется, словно нить,
В перемирье с миром, успеть до утра
Иллюзий трупики похоронить,
Потому что иначе – пропаду навек… –
Как прицел – этот крест – переплет окна,
За которым истошно воет луна
На вчерашний – уже прошлогодний – снег.
* * *
Не знаю, кто я – зверь ли? человек
В обличиях то матери, то дочки? –
Абсурдная орбита, краткий век
Все перепутавшей материальной точки…
Петлист, как змей, он склонен ускользать
И говорить на языке возмездья:
Все перепуталось, и некому сказать,
Как называются созвездья,
Как, удивленная их свойствами, душа
Забыла растравлять свои обиды…
Летят, горят и сыплются, шурша,
В траву метеориты Леониды.
* * *
Как церберы у мрачных врат Аида,
Где лестница уводит под уклон,
Являют стойкости лежачий эталон;
И что – метро без их таинственного вида!
В волнах толпы сквозя, как рыжий риф,
Мечтают и не ведают заботы,
На обстоятельства, их сапоги и боты,
Шесть золотистых глаз полузакрыв…
Подземное тепло слоится в полумраке.
Не выбирают век и время года.
Переселюсь легко. И сладок сон собаки,
Калачиком свернувшейся у входа.
ТЕАТР
Здесь, в бутафорской тьме, придуманный король,
Живой настолько, что взаправду умирает,
То с жиру бесится, то страждет и играет
Великого себя, играющего роль
Великого себя, бредущего на ощупь
К великому себе, свечу над головой,
Солдат и злых сестер, и нищих, и конвой
Чтоб оглушить, как гром – испуганную рощу.
Век не железен, но свинцов и оловянн.
Палач иллюзий. Кланов разоритель.
За горстью горсть песок швыряет в котлован
Уставший шут – высоких зрелищ зритель.
* * *
«…Друг
другу чужды и любезны…»
Д.
Мережковский
Луна такая, что – не спится.
Друг другу чужды и любезны.
Воспоминанья бесполезны:
Шесть степеней свободы птицы.
Гусей бессонных вереницы,
Как нити, стягивают бездны,
И упраздняются границы…
Мы ж – больше чужды, чем любезны,
А обод, ступица и спицы
В руках Фортуны так железны,
Что остается лишь напиться
(Пускай мы чужды, но – любезны!)…
Как параллельные потоки,
Впадаем в сумрачные бездны.
Неразделимы. Одиноки.
Друг другу чужды и любезны.
КРЫШИ
1
«…У
кастрюль съезжают крыши…»
Марина
Клеймиц
Блестят в вечернем свете крышки
Домов, безликих, как коробки,
Где электрические вспышки
Щелчками выбивают пробки,
Где перегруженные сети
Несут безумные посланья,
И в них теряются, как дети,
Сны, имена, воспоминанья…
Порой сатиры или козы
Проносятся толпой копытных…
На кухне Хаос и угрозы
Творят чудовищ первобытных…
Смущает сказанное выше
Наш дух – прямой и опрощенный.
Вскипает разум возмущенный,
И у кастрюль съезжают крыши…
2
Пугает это «Жили-были…»
Прошедшим временем. И в целом.
Не волком ль выли – мы ли, вы ли –
В пространстве злом и пустотелом,
Пропав под куполом высоким,
То ледяным, то раскаленным…
Нелепо быть не одиноким
В пространстве этом искривленном…
Но часто – вровень с облаками,
А чаще – ниже или выше, –
Двускатно складывались крыши,
Как книги кверху корешками.
На их полях и между строчек
Все то же: снег да тощий клен.
Но странен, кто не удивлен
Свеченьем стольких ярких точек.
* * *
Волнами и всклянь наливается в комнату мгла.
Углы, погружаясь, пугают дурной глубиною.
Но лампа на миг зажжена, и поверхность стола
Всплыла, как Ковчег, вызволяя пространство больное…
Из Хаоса ночи луна выплывает – жива!
А серые сумерки тихо растут, как кустарник.
Там серая бабочка бьется, шурша, как трава
Шуршит, на ветру подсыхая, – как сныть, незабудка, татарник,
На свет бороздой выбираясь сквозь листьев флажки и фестоны,
Из куколки выбросив ручки и прахом посыпав главу…
А пугало в белой рубашке (иль кто там еще на плаву?)
Отмашку дает, темноте открывая кингстоны.
Ломиться в слепое окно (не лететь же к Луне!)
Уж поздно. Чем дальше, тем позже. И можно ручаться,
Что тьма наконец-то сровнялась и в доме, и вне,
Что бабочка больше не знает, куда ей стучаться.
ПЯРНУ
Безлюдный пляж из сна, белесого, как море:
Метут метелки трав, поют песчинки в хоре,
Вздыхает дюна и колеблются стропила.
Как зерна мака, тля все стебли облепила,
Все стебли – связку флейт, что над душою ноет…
Однажды – жизнь назад – длинна, как гуманоид,
Бежала тень моя и на меня косилась…
Как конница, волна, нахлынув, откатилась,
Стащила солнце, прибрала остатки света…
Где все? И почему уже не жду ответа?
* * *
в зеркальном кубе манекен
глядит словно не прочь помочь
выть волком мунком или кем
другим в рождественскую ночь
под елкой Пух и с ним другие
для них горит светодиод
в прозренье горьком ностальгии
застыл и всхлипнул идиот
и в поле зренья где ни зги и
к домам уродливым земли
снежинки новые другие
как микроангелы сошли
|