Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2013
Но всякий раз, когда речь заходит об
искусстве,
рядом находится кто-нибудь, кто присутствует и…
не слушает как следует.
П. Целан
Вашему вниманию предлагается
цикл переводов стихотворения Пауля Целана (PaulCelan, 1920–1970)
«Песня в пустыне», из его самого первого сборника стихотворений «Мак и память»
(«Mohnund Gedachtnis»),
увидевшего свет в
Приступая к чтению стихов Целана – крупнейшего европейского лирика второй половины ХХ в., желательно познакомиться с личностью их автора, историей его недолгой трагической жизни.
Пауль
Целан, урожденный Пауль Лео
Анчель, появился на свет в
В апреле
В
«В мире, законом которого является универсальное индивидуальное преимущество, единичный, конкретный человек не имеет ничего, кроме этой ставшей самости, безразличной и равнодушной; поэтому осуществление такой знакомой с давних пор тенденции внушает и некий ужас. За границы этого ужаса вынести не больше, чем за колючую лагерную проволоку, по которой пропущен электрический ток. Многолетнее страдание – право на выражение, точно так же замученный болезнью человек имеет право брюзжать и ворчать; поэтому неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна. Правильно, наверное, будет задаться менее «культурным» вопросом о том, а можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить это тем, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен стать одним из тех, убитых. В жизни такого человека востребован холод и равнодушие – главный принцип буржуазной субъективности; в противном случае Освенцим был бы невозможен; в этом и состоит явная вина тех, кого пощадили. В награду за содеянное этого человека посещают мечты о том, что он не живет, а умер в газовой камере в 1944 году; и все его существование сводится, в конечном счете, к химере, эманации безумного желания человека, убитого двадцать лет тому назад»[1], – все здесь сказанное философом Теодором Адорно, с которым Целан долгие годы состоял в переписке, в полной мере можно отнести к личной трагедии Пауля Целана. Этот человек был не только великий поэт, энциклопедист, но и лингвистический гений. Он свободно, на творческом уровне владел пятью европейскими языками. В разделенной на враждебные политические лагеря Европе он, с точки зрения любого традиционного социума, выглядел «Никем», вечным изгоем, чужаком, человеком «перекати-поле», перемещенным лицом, «пеплом из урн»… К тому же в качестве «родного» он выбрал немецкий язык – «язык убийц», взвалил его на себя, как крестную ношу, и вознес, как жертву Господу, на высочайший поэтический уровень. Из всех своих возможных национальных ориентаций Пауль Целан в наименьшей степени может быть отнесен к «немцам», и при всем том он, бесспорно, – крупнейший немецкий поэт второй половины ХХ века. Именно ему великая немецкая культура обязана спасением своей лирической традиции. Поэзия Целана опровергла пессимистические прогнозы Адорно и, в частности, его мнение, что: «после Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование».
Достижения Целана в развитии и переработке немецкого литературного языка беспрецедентны. В статье «Целания, боль бесприютного тела» Юлия Кристева говорит, что Целан «писал на родном ему немецком языке, доводя его до пределов неписанного. На немецком, который процежен через румынский и еврейский, но еще и через английский, итальянский, греческий, латинский, французский», – и, добавлю от себя, в немалой степени через нежно любимый поэтом русский. Именно такой «космополитический» немецкий «под давлением ужаса» Целан «доводит, перекручивает, стискивает уже до совсем другого языка <…>, преображенного в антиязык, на котором обращаются к антипублике <…>».
«Сегодня вечером я буду читать им стихи, поверх их голов, как если бы хотел найти себе слушателей не среди них, а в какой-то другой реальности, которую собираюсь им подарить», – писал Целан, в «Бременской речи» сказавший: «Только язык оставался достижимым и близким, оставался неутраченным среди стольких утрат. Он, этот язык, единственный, не был утрачен, невзирая ни на что. Ему выпало пройти сквозь собственную безответственность, сквозь страшное онемение, сквозь тысячекратную кромешность смертоносных речей. Он прошел насквозь и не нашлось у него ни слова для того, что вершилось. Но он сквозь это прошел. Прошел и вышел на свет, «обогащенный», правда, всем, что было. Я пытался на этом языке в те и в последующие годы писать стихи. Писать, чтобы говорить, чтобы искать ориентиры, чтобы выяснить, где я нахожусь и куда меня ведет, чтобы как-то наметить для себя действительность» (перевод М. Белорусца).
Целану удалось вместить немыслимое в язык расщелин, обитель пустот, – в язык, лишенный риторических прикрас, не обещающий эстетической награды и даже надежды на нее, язык на грани невыносимого безумия, которое его безвозвратно уносит. Удельный вес слова у Целана необычайно велик. Целан развил в себе весьма редкое качество – достигать мощного поэтического эффекта с минимальным набором наиболее точных слов-метафор. При этом лирическая эмоция в его стихотворениях не только описана метафорически точными словами-образами, но в широких лексических и грамматических рамках его поэтики любая конструкция, построенная по схеме «эмоция – слово – метафора», становится уникальным поэтическим событием. Стихотворения Пауля Целана – это лирические мозаики из следов и мечтаний, коммуникативных ходов и путей, стертых ассоциаций и отблесков воспоминаний, т. е. так называемая «герменевтическая лирика», в которой с исчерпывающей полнотой представлены «оксюморон», «аллитерация», «неологизм», «метаметафора», «нарратив», «сопряжение троп» и другие семантические понятия, входящие в инструментальный набор литературы второй половины ХХ в. С помощью этого арсенала средств поэт сумел в исключительно лапидарной лирической форме актуализировать духовные проблемы как нашей эпохи, так и всей иудео-христианской цивилизации. Сам Целан таким образом определял свое видение стихотворения:
«Стихотворение –
стихотворение современное – вне сомнения, все больше стремится к немоте, и
это – мне кажется – лишь косвенно, что, впрочем, немаловажно, связано
с затруднениями в выборе лексики, с резкими перепадами синтаксиса и
пристрастием к эллипсам. Стихотворение <…>утверждается на краю самого себя,
оно, чтобы устоять на краю, непрерывно отзывает и отвлекает себя из своего Уже-нет в свое Все-еще.
<…>Стихотворение пребывает в
одиночестве. Оно одиноко, и оно в пути. <…>Стихотворение тянется к Другому. Оно нуждается в этом Другом, нуждается в
собеседнике. <…>Стихотворение становится – но при каких
условиях! – стихотворением того, кто – все еще – воспринимая
Являющееся, обращен к нему, кто, выспрашивая его, заговаривает с ним.
Возникает разговор, зачастую он полон отчаяния.
<…>чтo я, собственно, имею в виду, когда исходя из такой направленности, в такой направленности, такими словами говорю о стихотворении – не о стихотворении вообще, а именно о том Стихотворении? Да я же говорю о стихотворении, которого нет!
Абсолютное стихотворение – его, разумеется, не существует, его нет и не может быть! <…>Как же тогда с образами в стихах? Они то, что воспринимается и должно восприниматься однократно, одномоментно, вновь и вновь и только здесь и только сейчас. А само стихотворение тогда оказывается тем местом, где все тропы и метафоры стремятся быть сведенными к абсурду»[2].
Таким вот абсурдом является у Целана пепел – по сути, – легкая, летучая, похожая на пыль серая или черная субстанция, остающаяся от чего-либо сгоревшего, библейский символ скорби, самоотречения, покаяния, всего конечного в мире сем (прах) – важнейший атрибут поэтики Целана. «Помни, что ты прах и в прах возвратишься» – этими словами в «пепельную среду» у католиков отмечается начало Великого Поста. При этом во время особой «покаянной» литургии самому Понтифику возлагают на голову пепел. Пепел рыжей телицы, закланной по особому ритуалу, как субстанция всеочищения («пара адума») – одно из древнейших мистических уложений библейского иудейства (см. Числ. 19). Пепел рассыпан во множестве разных слов-образов по всем стихотворением Целана. Он – следствие гибели, ужаса и потери, и одновременно – Обретения, силы Духа и Вечной Памяти. И если по словам Деррида[3] зола, «скорее, есть бытие, которое вот, – это имя бытия, каковое – вот, тут, но которое, хоть себя и дает <…>ничто не есть, остается по ту сторону всего», то пепел, хотя «по видимости теряется – и даже лучше, без ощутимого остатка, но при этом поднимается, <…>тает в воздухе, разрежается, истончается». Вырвавшийся из урн, костров, печей крематориев, он веет и деже хощет, но никогда не исчезает насовсем! Триумф пепла – по сути своей есть символ Веры всей иудео-христианской культуры.
Прочтение герменевтических произведений неразрывно сопряжено с их комментированием и интерпретацией. Последние, в свою очередь, навязывая ту или иную точку зрения, зачастую могут мешать сугубо личному, интимному восприятию текста. Известно, например, что сам Целан, имевший широкие познания не только в гуманитарной сфере, но и в медицине, биологии, ботанике, геологии, глянцеологии, исключительно болезненно реагировал на интерпретацию его текстов специалистами, которые сугубо профессионально толковали научные термины, использованные поэтом в качестве особого рода лирических знаковых кодов.
Особенную сложность подобного рода герменевтические тексты представляют в случае их перевода на иностранный язык. Здесь переводчику – помимо мастерства версификации, знания языка оригинала и собственной эрудиции – необходимо еще опираться на солидный научный комментарий.
Такого рода герменевтические тексты очень трудно переводить на иностранный язык. Поэтому данный проект и ставит перед собой задачу: дать взыскательному читателю возможность многократного погружения в творчество выдающегося европейского лирика на примере переводов одного из самых изысканных и загадочных его стихотворений.
EIN
LIED IN DER WUSTE
Ein Kranz ward gewunden aus schwarzlichem
Laub in der Gegend von Akra[4]:
dort riss ich den Rappen herum und stach nach dem Tod
mit dem Degen.
Auch trank ich aus holzernen
Schalen die Asche der Brunnen von Akra
und zog mit gefalltem Visier den Trummern der Himmel
entgegen.
Denn tot sind die Engel und
blind ward der Herr in der Gegend von Akra,
und keiner ist, der mir betreue
im Schlaf die zur Ruhe hier
gingen.
Zuschanden gehaun ward der Mond, das Blumlein
der Gegend von Akra:
so bluhеn, die den Dornen es
gleichtun, die Hande mit rostigen Ringen.
So muss ich zum Kuss
O schlecht war die Br?nne der Nacht, es sickert
das Blut durch die Spangen!
So ward ich ihr l?chelnder Bruder,
der eiserne Cherub von Akra.
So sprech ich den Namen noch aus
und f?hl noch
den Brand auf den Wangen.
Брюль
[1] (Вернуться) Теодор В. Адорно Негативная диалектика. – М.: Научный мир, 2003.
[2] (Вернуться) П. Целан Меридиан. Речь при вручении премии имени Георга Бюхнера. (Дармштадт, 22 октября
[3] (Вернуться) Жак Деррида. Золы угасший прах. – СПб, Академический проект, 2002.
[4] (Вернуться)Akra (Акрa). По-видимому,
речь идет об Aккo –
древнем городе на севере Израиля, который был в средневековье крепостью
рыцарей-крестоносцев, или же об одном из кварталов Иерусалима, полностью
уничтоженном во время осады города римлянами во время Иудейской войны