|
* * *
Идут часы. Тотально не везет
С механикой такой непопулярной.
Лишь муравей в бессмертие ползет
По скатерти, как к полюсу полярник.
Лишь эхом вечность катится в горах,
Хотя, как и любой предмет, причина
Его наверняка истлела в прах.
Лишь стрелки циферблата – мерно, чинно
Не по ошибке, не под анашой,
Как не-пространству, в общем, и пристало,
Сперва ускорят ход одной – большой,
И ход навеки остановят – малой.
Праздник, который всегда
В ожидании праздника пишут в открытках стихи;
Если в городе есть, всей семьей отправляются к цирку,
Где шатер шапито, несмотря на коварство стихий,
Месяцами торчит из толпы, как из ватмана – циркуль.
Даже пишут на стенках понятную разуму муть
В ожидании праздника, и за углом без закуски
Чем-нибудь заполняют себя, и тогда кто-нибудь
С «ты меня уважаешь?!» начнет потасовку по-русски.
Вот такой коленкор. А потом бы успеть в магазин
До семи, чтоб доквасить, братаясь, в березовой роще:
Этот город любого туриста без пули сразит –
Все дороги ведут в нем на самую красную площадь.
Скатертей накрахмаленных, с ночи наглаженных брюк
В ожидании праздника здесь по квартирам без счета,
И супруге по праву положен до пары супруг,
Чтоб им вместе висеть на Доске не любви, так почета.
Мне знакомы любой переулок, тупик или сквер
В этом городе, что в оправдание каверзным будням
Выбирает лишь только одну из бесчисленных вер –
Веру в праздник. И он, поголовно уверены, будет.
* * *
Рассказать бы о том, как какое-то время спустя
Все удачно, как будто бы ты заслужил, завершилось:
От вчерашней дилеммы остался, мол, сущий пустяк,
Как от «Что? Где? Когда?» – доброй памяти В.
Ворошилов.
Будет так незнаком этим временем вскрытый итог,
Этот дом в декорациях, чьих чертежей не проверить;
Рассказать бы о том, чем заполнился белый листок,
Что сквозняк не унес в навсегда приоткрытые двери.
В этом «после» закручена лампочка, и коридор,
Столько месяцев щурясь в проем в отдаленную спальню,
От испуга несет половицами чушь или вздор
С точки зрения с детства в углу узаконенной пальмы.
И укрывшись портьерой, расслабленный солнечный свет
Не готов пережить столкновения с плиточным полом:
Рассказать бы о времени том, для которого нет
На сегодня ни имени, ни – в перспективе – глагола.
Городская топонимика. 1970-е
Зеленеют апрельские кроны,
Как в замедленной съемке салют:
По утрам в тихий скверик Зенона
Забредает неведомый люд.
Он с таранкой потягивать пиво
Так старается, чтоб подустать,
Чтоб в аллею Камю торопливо
Уходить между делом поссать.
За углом, в переулке Сократа,
В ожидающий транспорт народ
Солнце светит, а также в плакаты,
Что зовут к Коммунизму вперед.
Мирно голуби мелкое просо
В виде завтрака тут же клюют:
Мимо кладбища им. Леви-Стросса
Пролегает маршрутки маршрут
К Мартин-Бубера микрорайону.
Миновав Канта имени вал,
Каждый видит: растет неуклонно,
То, что в планах Платон рисовал,
Что всем строить придется годами,
Кроме тех, кто под пиво – тарань,
Кто у сквера с названьем Гадамер
Продает иностранную срань.
Флаги ветер весенний полощет:
Где тупик Кьеркегора, туда
К центру, на Хайдеггерову площадь,
Дерриды добралась слобода.
А за ней, на Гуссерля проспекте
Не меняя классический вид,
Голубями обосранный, в кепке
Аристотель в пространство глядит.
В кумачовых простых украшеньях
К Первомаю убранство стола,
И в прозрачном саду Витгенштейна
Ветка сакуры вновь расцвела.
По направлению к океану
Близка граница Новой Англии:
Повсюду яхты на приколе
И с белыми крылами ангелы
В апреле падают с магнолий.
Восток иначе, чем на западе
Встречает: ветер что попало
Пересчитает, даже запахи,
Как лучший ученик Каббалы.
С мост – расстоянье между штатами,
И светофоры несерьезно
Вкушают «красный» виски шатами,
С зеленым намешав «шартрезом».
От ритма нет с утра спасения:
Его в ай-фонах и на дисках
Легко по воздуху весеннему
Развозят велосипедисты.
С Катскильских гор, как внутрь кратера,
К слюде спускаясь океана,
Водители рефрижераторов
Рутинно доставляют прану.
И по утру себя отварами
Утешив, мыслю без задора:
Все в рифму описав, ты варваром
Смотрелся бы в глазах Адорно.
«Двенадцать месяцев»
Все есть цена бытовых наблюдений:
Пылко весна началась в понедельник
И, возбуждаясь весь день неуклонно,
Грела промерзшие доски балкона
Так, что к среде с трех восторженных веток
Жаром стекало кипящее лето
К столику, чья отражала поверхность
Бал мошкары, что расширенной кверху
Люстрой вращалась под звон чистой меди
В крыльях шмеля, что влететь не замедлил
В мокрый четверг, то есть сразу промазал,
С ходу попав на осеннюю фазу,
Как и пророчила метеослужба:
Дождь, мол, с грозой до субботы; не нужно
Быть ясновидцем, прозаиком чтобы
Не предсказать к воскресенью сугробы,
И понимая, что все на пределе –
Нервы, финансы и пр., за неделю
Год так прожить, или что там осталось,
Чтоб не начать с понедельника старость.
* * *
Не адресат из прежних спален,
Не отправитель на конверте:
Вся жизнь – величиною с память,
Как с амнезию же – бессмертье.
Покуда привыкаешь к мысли,
Что не запомнить весь порядок,
Инструкцию, в известном смысле,
Кому прожить с тобою рядом,
То вспоминаешь поминутно
Не здесь, не там, а где придется,
Не явно, с ощущеньем смутным:
Как мало в прошлом остается
Событий и любимых женщин,
И от тебя воспоминаний
В тех, кто уходит: их все меньше,
Все туже память в рог бараний
Закручивает от склероза,
И никуда уже не деться, –
С последним, как всегда, вопросом:
«Хоть можно что-нибудь из детства?»
* * *
Когда-нибудь, когда мне умирать
Объявят час (допустим, будет вечер),
Я, больше из желанья подыграть,
В настенном зеркале с собой назначу встречу
В последний раз. И постелю кровать.
Налью в стакан покрепче алкоголь –
Нелегкий путь и дальняя дорога
Мне предстоят; и, вероятно, боль
Когда душа без тела, понемногу
Свыкаясь, подберет другую роль.
На прикроватной тумбочке торшер
Ночной включу, и что-нибудь из Баха
Поставлю: ГленаГульда, например,
Из «Гольдберга». И, не трясясь от страха,
Скажу сквозь зубы: «Здравствуй, Люцифер!», –
Прорепетировав, должно быть; а затем
Улягусь, и прохладна будет простынь,
И дом замрет, и, непривычно нем,
Глаза закрою – в этот раз непросто
Их будет закрывать. Как насовсем.
Глаза закрыв, я лягу на бочок
По маминому мудрому совету,
Покрою простыней свое плечо
И выключу торшер. Теперь, без света,
Мне легче будет думать ни о чем.
Осталось ждать. Еще налить грамм сто?
Хотя, для поддержанья настроенья
Вполне достаточно. Как будто ты мостом
Отсюда переброшен вверх, где тени
Тебя еще не принимают в мире том;
И словно слышишь: рядом засопел,
Приятно и нестрашно, как бывает
Ребенок – ты, кто за день все успел
И в этот миг к Морфею отплывает,
Туда, где вашей с ним судьбы предел.
Он, в странном сновиденье, со спины
Тебя обнимет, чтобы вам согреться,
Скуля, что в смерти нет его вины,
Уснет в одном из снов твоих из детства –
И будут все из снов твоих видны.
Ночное
Вдруг ночью отопление само,
По типу ссоры, страшно заурчало:
Там женщина, которая кричала
С одышкой, как кричат борцы сумо,
Доказывала, что он ей никто
Уж много лет – и слышен голос мужа,
Хотя, так завывать могла б и стужа;
Ну, в общем, он уже стоял в пальто,
Когда вбежал сосед – и весь скандал
Теперь звучал на роковом фальцете
Так, что по комнатам проснулись дети;
Тут кто-то в грудь ножом кому-то дал,
И всхлипнул, завизжал водопровод,
Кровавая вода текла по трубам,
А труп? Ну, что теперь им делать с трупом?
А если кто-то вдруг сейчас войдет,
Хотя три двадцать восемь на часах.
Но есть один единственный свидетель,
Которого б убрать, пусть и при детях,
Которого охватывает страх,
Ведь среди ночи сей свидетель – я,
И если ничего и не случилось,
Я это слышал: как по трубам билась
Убийства неизбежная струя,
Я даже видел: женщина кричит,
Вбежал сосед при уходящем муже…
И коль, товарищ следователь, нужен
Свидетель, то не быть им нет причин[1].
«Алхимия слова»
Слова есть пища глазу. Для зерна
Сетчатки, что сродни гортани, влажной,
Знак, пусть и водяной, почти цена
Промышленности всей писчебумажной.
Вводя с согласья гласных и ряды
Согласных внутрь себя, всегда читатель
Не представляет, сколько в них беды
С проказой злостно намешал создатель.
Сколь порчи в якобы невинном «ряд»,
В одной заглавной «С» – дурного сглаза:
«Зерна», «цена» – и сразу, словно яд,
По венам парой потечет зараза.
«Слова есть пища» – ровно через год,
В какой-то вялой и невинной давке
Судьба, читатель, все равно найдет
Тебя, под видом стертой бородавки.
«Гортани» – даже нет, лишь запятой,
Что следует по тексту за «гортанью»,
Хватает удавиться с мыслью той,
Что вот он, час, когда тебя не станет.
Четыре строчки, собственно, абзац
Настоян на зловреднейшей из магий:
Заглядывая в книжке за форзац,
Уже горишь и плавишься, как магний.
Идя по строчкам, околдован враг,
Как в древнескандинавских рунах, нидах:
Читатель – черных букв несчастный раб,
Герой всех вечных драм, от Еврипида.
Он прочно зашифрован в тексте, он
К концу подальше смят и обесточен,
И падает его тестостерон
По трем ступеням из финальных точек…
|