Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
Палата №
Рассказы
Родился в 1952 году на юге Казахстана в Джамбулской области. Предки – немцы Поволжья. После службы в армии учился в строительном техникуме. В 1987 году окончил Высшую Школу Профсоюзного Движения (ВШПД) в Москве. По образованию экономист. В 1994 году переехал в Германию. Публиковался в журналах «Зарубежные записки», «Крещатик», «Московский вестник», «День и Ночь» и др.
ПАЛАТА №
Больной с некоторых пор начал понимать, что с ним происходит. Он знал, что болен, слышал все, о чем ему говорили врачи и медперсонал, но по-прежнему не мог рассказать о себе и ответить на вопросы. Он выполнял все предписания врачей, добросовестно посещал процедурные кабинеты, пил лекарство и очень хотел как можно скорее выздороветь, начать снова говорить и вернуться к своей семье. Только вечером он не торопился принимать медикаменты. Ему особенно нравилось время, когда медсестра, положив на его тумбочку очередную порцию лекарств, уходила в другие палаты. Разноцветные таблетки и капсулы сиротливо лежали нетронутыми, а у него начинался праздник фантазий. Был ли это бред его больного мозга или действительность, он уверен не был. Что-то напоминало ему прошлое, что-то было из области вымысла. В том ночном мире не было дежурных улыбок санитаров и врачей, забывалось о том, что он болен, и все, в том числе и он, говорят на одном и том же языке и, самое главное, понимают друг друга.
Вчера он был в детстве. В большом яблоневом саду чувствовалось приближение осени. Деревья были украшены разноцветьем листьев. Еще висели на ветках краснобокие яблоки апорта и желтовато-зеленые лимонки. Ранетка усыпана мелкими, с голубиное яйцо плодами, которые все почему-то называли раечками. Время снимать их. Мать наварит варенье, и зимой длинными вечерами оно будет подаваться в глубокой чашке к чаю. Под деревом стояли трое. Мужчина в рубашке с короткими рукавами, в соломенной шляпе, в брюках с отутюженными стрелками и в сандалиях на босу ногу. Рядом женщина в розовом платье с белым отложным воротничком. Ее волосы плотно зачесаны назад и заплетены в косу. Между ними мальчик. Одну его руку сжимает ладонь отца, другой он сам держится за большой палец матери. Волосы на голове коротко острижены. Новые брюки, купленные на вырост, подпоясаны ремешком, и складки под ним расходятся от бедра в сторону, делая туловище снизу непропорционально толстым. Рубаха в клетку застегнута на все пуговицы. Узкий воротник врезался в шею, но мальчик на это не обращает внимания. Он счастлив и поэтому радостно улыбается. Там, перед ним, священнодействует фокусник с треногой. На треноге стоит деревянный аппарат. Объектив закрыт черной крышкой и за черного цвета полотном полностью скрылась голова фокусника. Он обещал, что скоро вылетит птичка. Но птичка мальчика не интересует. Вон их сколько прыгает, летает, чирикает в саду. Его занимает само священнодействие человека у треноги, и в нем просыпается нетерпение увидеть результат труда фотографа. Фокусника-фотографа уважают все. Во дворе и у ворот уже толпятся соседи, которым тоже нужно сделать семейные фотографии. Мальчик, помогая нести треногу от фотоаппарата в сад, решил, что, когда вырастет, будет фотографом. Вот из под черного полотнища высунулась голова, правая рука что-то быстро и незаметно поменяла в ящике, левая рука грациозным движением сняла
крышку с объектива, плавно описала замысловатый зигзаг и водрузила ее снова на место. Никто и не заметил, что перед самым моментом, когда открылся объектив, сорвалась раечка с ветки и упала на голову мальчика. Боясь спугнуть прекрасное мгновение рождения фотографии и из опасения все испортить, мальчик, несмотря на довольно таки сильный удар, не пошевелился и не моргнул. Так и осталась навечно фотография, на которой двое взрослых людей держат за руку маленького мальчика с застывшей на его макушке маленькой хвостатой раечкой. Там, в реальной жизни, мужчина часто возвращался в яблоневый сад, в тот праздничный день. Фотография долго хранилась у него. Она была как талисман. Всегда, когда ему было трудно, он доставал ее из альбома. Вот уже с год, как фотография куда-то исчезла. И весь этот год был бессмысленным, наполненным какой-то ненужной суетой и неудачами.
Больной лежал с открытыми глазами на койке и ждал. Куда уйдет он сегодня? Кто придет к нему? Будет ли это его прошлое или обыкновенные цветные фантазии? Он не мог управлять своим воображением. Оно было самостоятельным. Сейчас он оказался в аэропорту. С ним родные. За окнами лютует непривычно холодная зима, а здесь, в стеклянном аквариуме, жарко. Радостным оживлением охвачены будущие пассажиры самолета. Через узкую дверь еще видно провожающих. Те, кому удается найти своих в толпе, пытаются переброситься с ними словами. Но ответов не слышат, как, наверное, не слышат сказанного стоящие за дверями. Но главное не слова, главное увидеть в последний раз своих родных и друзей, с которыми неизвестно еще когда встретишься. Наконец, открылась дверь на улицу, и возбужденная вспотевшая масса людей ринулась к автобусу занимать места. Одного автобуса не хватает. Оставшиеся пассажиры, не вместившиеся в автобус, не хотят возвращаться в «предбанник» и, несмотря на мороз, терпеливо ждут его возвращения на улице.
От этой картины отъезда больного охватывает чувство растерянности. Было ли все действительно так, когда уезжал, он не помнил. От того времени у него остались в памяти большой шумный аэропорт другой страны, долгая езда в комфортабельном автобусе, маленькая комната с двухъярусными койками, вкусно пахнущая столовая и отсутствие привычного хлеба на столах. Лагерь. Воспоминания о нем усиливают тревогу. С чем это связано? Может быть, с тем мрачным кирпичным зданием, куда им надо было идти, и где сидели угрюмые и вечно озабоченные люди и задавали вопросы, на которые нужно отвечать на правильном немецком языке. Эти люди сами-то особо не заботились о правильности своей речи, но болезненно реагировали, если их не понимали, или если кто-то начинал говорить на особом диалекте, с невольными вкраплениями в него русских, казахских или украинских слов. Там, в этих кабинетах, он впервые почувствовал свою немоту. Нет, он говорил так, как мог, как учили его родители, но чувствовал себя немым. Это чувство все больше и больше нарастало. И когда над его корявыми предложениями кто-нибудь из чиновников начинал криво и издевательски усмехаться, вдруг забывались слова, язык не мог выговорить самые простейшие предложения и ужас немоты заполнял все его существо.
Больному было тяжело вспоминать о первых симптомах болезни. Хорошо бы снова вернуться в детство. Детство – это самое лучшее, что было у него в ночи. Он сидит за партой. В класс входит молодой мужчина. Дети дружно встают и после того, как мужчина с ними поздоровался, садятся. Старая учительница ушла на пенсию, и директору пришлось спешно искать замену. Учитель-новичок выглядел комично. На голове торчали в разные стороны рыжие волосы, нос был длинным и горбатым, узкий подбородок, как клинок сабли, закруглялся к шее, тыльная сторона ладоней была усыпана рыжими пятнами, на блеклых невыразительных глазах сидели неудачно подобранные старомодные очки. Он гнусавил, и произносимые им слова было трудно понять. После первого сказанного им предложения ученики в классе заулыбались, а через полчаса смеялись уже без зазрения совести, издеваясь над его безуспешными попытками преподнести учебный материал. Оказывается, для того, чтобы в детях навсегда убить желание изучать немецкий язык, не нужно прикладывать больших усилий. Надо только принять на работу такого бесталанного учителя. Через полгода он уволился, и после этого немецкий язык вообще вычеркнули из расписания.
«Зачем опять об этом, – подумал больной. – Что сегодня, урок немецкого?» Он встал с кровати и вышел в коридор. В окно, располагавшее напротив двери его палаты, билась ветка липы. Где-то в щель с тонким свистом проникал воздух с улицы. Над затихшей на ночь дорогой светились фонари и, покачиваясь на ветру, бросали мимолетные лучи на окна. В свете фонарей четко вырисовывались белые прямоугольники парковочных мест возле супермаркета. Там стояла забытая владельцем одинокая машина. Когда приходила бессонница, и больной уставал от нашествия неуправляемых картин прошлого, он выходил в коридор и садился на пластиковый стул возле двери в комнату, где в свободное время отдыхали санитары. Если дверь была неплотно прикрыта, можно было слышать разговор, доносившийся оттуда. Больной понимал все, о чем там говорили. Вчера дежурили двое мужчин. Один из них был высок ростом и жирный. В самом прямом смысле слова. Жировые складки скрывали шею, жир нависал над его бедрами, отчего широкая рубаха необыкновенно большого размера вываливалась вместе с жиром из белых рабочих брюк и висела на нем, как на чучеле. Даже его короткие толстые пальцы после прикосновения к предметам или к одежде оставляли неприятные жировые отпечатки. Он работал в отделении для буйных. Там его все боялись, и поэтому, несмотря на большой вес и неприятный запах пота, врачи его ценили. В комнате отдыха он часто рассказывал о происшествиях в его отделении. Вчера он рассказал своему коллеге, который был в два раза меньше него и худющий, как скелет, о новом пациенте, появившемся в отделении. «Он укусил меня за руку. Идиот! У меня же кожа толще, чем у бегемота. Когда врач вышел на пару минут, я ему куском поливного шланга два раза по ребрам съездил и кулаком по зубам. Не так сильно, конечно, а то зубы вылетят. Отвечай потом. Так, слегка. Когда кровь с губ вытирал, он сидел уже смирный».
Сегодня дежурили два студента. Они учились в университете и подрабатывали в свободное время. Больные, кто был более-менее в себе, их любили. Студенты были беззлобны и терпеливы. Не хамили и честно относились к своей работе. Один из них знал русский язык и если выходил из комнаты, спрашивал по-русски у сидящего больного: «Как дела, земляк?» и, заранее зная, что ответа не получит, уходил по своим делам, не заставляя больного идти в палату. Студент, наверное, хорошо понимал психику больного и оставлял его в покое. И действительно, тишина ночи, спокойные голоса из-за двери, успокаивали возбужденное воображение, сознание забывало неприятные сцены прошлого и, отдохнув, уходило в другой мир. Часто здесь, у двери, к нему приходило будущее. Конечно же, он это себе только представлял. Как можно увидеть будущее?! Но те картины, которые проплывали через его больной мозг, представлялись ему будущим. Он шел по широкой дороге, от которой к горизонту была перекинута разноцветная радуга. Он заходит, как на мост, на эту радугу и идет, окруженный разноцветным сиянием. Вокруг летают птицы, ходят звери, ползают насекомые, которых он не видит, но чувствует их и уверен, что они не принесут ему зла. А там, у горизонта, где радуга упирается в небо, ждет его что-то непонятное, но хорошее. И от предчувствия этой встречи его душа наполняется радостью, а сердце начинает взволнованно стучать, как тогда в саду перед объективом фотоаппарата.
Когда исчезла радуга и успокоилось сердце, он просидел еще с полчаса у двери, прислушиваясь к голосам из-за двери. Ему важно было не то, о чем там говорили. Для него был важен сам звук человеческого голоса, возможность узнавать слова, понимать их и проговаривать их в себе. Вспомнив, что скоро будет делать свой ночной обход сестра, он ушел в палату. Больной знал, что сестра, обнаружив не выпитое лекарство, будет сердиться, и от этого в помещении палаты останется настроение озлобленности и недовольства, которые всю оставшуюся ночь будут угнетать его сознание. Поэтому он выпил приготовленные с вечера лекарства, лег в постель, тщательно укрылся и стал ждать их действия на мозг. Ему становилось все безразличным. Его сознание сворачивалось в улитку. Он проваливался в какую-то спиралеобразную яму и летел без эмоций и без чувств, ничего не ожидая и ничего не желая.
Всегда, когда больной поздно принимал лекарства, он тяжело просыпался утром. Его соседи по палате давно совершили свой утренний туалет и до завтрака занимались кто чем придется, а он все карабкался по спиралям отвесной ямы, чтобы наконец выйти наверх; к утренней суете, к сердитому ворчанию смывного бачка в туалете, к холодной воде умывальника, к переложенной колбаской булочке и к остывшему кофе в столовой, к бесконечному и бессмысленному хождению больных по коридору. Пересиливая себя, он сделал все, что нужно, и после завтрака сидел на своем любимом месте у двери в дежурную комнату санитаров. Студенты, закончив смену, ушли. Две пожилые и уже с утра уставшие женщины втянулись в привычный рабочий ритм. Утром было особенно много работы. Кого отвести на процедуры, кому поменять белье, кого помыть под душем. Большинство больных не понимали, что с ними происходит, и послушно давали себя уводить в лечебные кабинеты, подставляли ягодицы для уколов, снимали с себя одежду, если нужно было переодеться, и с безразличным выражением лица возвращались в коридор или же в свою палату.
В палате больного лежали еще трое. Как и он, они не были безнадежно больны. В первые дни, когда больной здесь только появился, они пытались его о чем-то спрашивать, но не получив ответа, прекратили свои попытки. Только турок, у которого начисто пропала память, продолжал с ним разговаривать. Он говорил на своем родном языке, и никто его не понимал, но все внимательно слушали длинные монологи и иногда, когда считали это уместным, согласно кивали головой или улыбались. Крестьянин из пригородного села был сильно чем-то напуган. Укрывшись с головой больничным одеялом, он наблюдал за дорогой, ведущей от железной ограды больничного корпуса, или следил за домами возле супермаркета. Пару раз он показывал на слуховое окно одного из домов, откуда торчала забытая кем-то палка, и утверждал, что это снайперская винтовка, из которой должны его убить. Третий сосед постоянно смеялся или плакал. Вот уже несколько дней, как он становился временами серьезным и задумчивым. Вспышки истеричного смеха или плача становились все реже и реже. Он стал во время обхода врачей задавать им вопросы и, очевидно, его скоро выпишут.
День больного проходил буднично и привычно. До обеда приходил врач и задавал вопросы, на которые больной не отвечал. После обеда санитарка увела его на обследование в специальный кабинет, где ему навешали проводов на голову и снова пытали вопросами. Он понимал их, но со временем научился на них не реагировать. Только внутри происходило что-то странное, и мозг вместо ответов выдавал какие-то цветные картины. Если вопрос задавался громким голосом и с нетерпением, у него внутри все сжималось в комок и перед глазами расплывались черные круги. Он не любил эти процедуры. Только с одной женщиной-врачом ему было хорошо. Она не задавала вопросов, разговаривала с ним мягким грудным голосом, и в ее интонации не сквозили нотки нетерпения. Ее немецкий язык был ему понятен, доходил до сознания и успокаивал. Перед глазами высвечивалась светлая радуга, и душа наполнялась праздником. Такое чувство возникало в нем, когда к нему приезжала жена, или же когда он в ночных блужданиях возвращался в детство.
Дни больного проходили в особом измерении. Время он отсчитывал не часами, а этапами настроения. Утром, карабкаясь наверх из своей ямы и умываясь, он ожидал чего-то нового, завтракая или обедая, приходило настроение домашнего уюта, визит врачей оставлял в душе осадок неразгаданного кроссворда, когда почти все слова отгаданы, но из-за двух-трех слов он так и остается незаполненным, беседы в процедурных кабинетах приносили хаос и растерянность, кроме, конечно, встречи с женщиной врачом. В этих этапах были паузы, когда он должен был принимать лекарства. После их приема он проваливался на определенное время все в ту же спиралеобразную яму, мозг и его сознание отключались, не было настроения, не было цвета, не было ничего. Пустота. Вакуум.
Поэтому он старался, когда была возможность, откладывать прием лекарств на более позднее время. Днем это не получалось, а вечерами иногда удавалось. Он понимал, что лекарство ему нужно для лечения. Необходимое количество пилюль и капсул, рано или поздно, ему нужно принять, но все равно ждал с нетерпением вечера, чтобы отдать себя во власть воображения. Ночные путешествия помогали ему понять, что с ним происходит. Не отяжеленный лекарствами мозг усиленно работал и искал причину болезни. Ему казалось, что именно в это время процесс его выздоровления шел более интенсивно.
Снова наступил вечер. Опять сиротливо лежали на прикроватной тумбочке лекарства. Медсестра поправила одеяло на больном и беспечно ушла в процедурную. Больным снова начало овладевать воображение. В последние дни оно становилось более реальным. Решать, о чем ему вспоминать, куда уходить в странных ночных полетах воображения, он по-прежнему не мог. Вот и сейчас вдруг замельтешили эпизоды прошлого, которые были ему неприятны. Общежитие. Общая кухня. Женщины готовят обед. Он помогает жене разделывать курицу. Все говорят по-русски. Входит чиновник из бюро, которое находится на первом этаже. «Какие вы немцы?! – грубо, чуть ли не криком, прерывает он веселый разговор женщин. – Вы никогда не научитесь говорить по-немецки, если будете продолжать разговаривать между собой по-русски. Прекратите этот русский базар». Выходя из кухни, уже в дверях, чиновник раздраженно проговорил: «Russe Penner» – и с силой захлопнул за собой дверь. Тишина заполнила кухню. Женщины, боясь смотреть друг другу в глаза, ни за что оскорбленные, занимались своими кастрюлями, сковородками, тестом, картошкой, мясом. Он, единственный мужчина на кухне, чувствовал на себе короткие взгляды женщин, и ему делалось стыдно. Как будто это он оскорбил и унизил их. Им снова овладевала немота, в горле вырастал комок, который не давал выговаривать слова, и даже воздуха становилось мало и приходилось учащенно дышать, чтобы заполнить вдруг опустевшие легкие. Когда дыхание успокоилось, он вдруг оказался в посольстве Германии в Алма-Ате. На пришедшем вызове от родственников оказалась ошибка в фамилии, и ее необходимо было исправить, прежде чем идти в ОВИР. На прием к консулу вытянулась длинная очередь. Терпеливо простояв в ней полтора часа, зашел к консулу. Он разговаривал с консулом так, как будто всю жизнь говорил на немецком языке. Отчасти это было связано с поведением самого консула. Тот вел разговор на чистом литературном языке, выговаривал слова внятно и не проявлял нетерпения, когда говорил, хоть и с ошибками, его собеседник. То чувство уверенности в себе, которое появилось в нем после визита к консулу, вдруг вернулось к больному. Он встал с кровати и вышел в коридор. Было еще не поздно. Несколько больных бесцельно бродили по коридору. Их взгляды отсутствующе устремлены в пространство. Больной прошел несколько метров к своему любимому месту у двери в комнату персонала. Стул был не занят и, сев на него, он откинул голову назад и закрыл глаза. Он увидел себя в большом кабинете. Его спрашивают о чем-то. Он все понимает, но, как всегда в последние дни, не может ответить на
вопросы. Он знает ответ, он знает слова, которыми надо отвечать, но они остаются внутри и не выходят. Он немой! Там, за дверями кабинета, ждут родные. Они на него надеются. Из кабинета выходит растерянный мужчина, его глаза наполнены ужасом. Родные говорят ему о чем-то, но он их не слышит и ответить не может. Мало того, он не стал их видеть. Из этого кабинета он вышел окончательно больной. Он не помнил, что происходило дальше, и очнулся только здесь, в психиатрии. В первые дни после того, как он пришел в себя, ему было тяжело осознавать, что он психически больной. Ему хотелось говорить, но голос не слушался, из горла не выходили звуки, и при попытках что-то сказать, или ответить на вопросы, накатывалось удушье, легким не хватало воздуха, и ему делалось плохо. Первые недели были особенно тяжелыми, но после месячного лечения становилось легче. Он уже так не задыхался, выслушивая вопросы и, не отвечая на них, оставался спокойным. Днем, после всех процедур и между приемами лекарств, он мысленно вел длинные монологи сам с собой. Чаще всего он их вел на немецком языке. В этих монологах он говорил грамотно, только иногда делая ошибки. Прислушиваясь к говорившим вокруг, он сопоставлял свою внутреннюю речь с речью санитаров, медсестер, врачей или больных и понимал, что мог бы говорить почти так же. Он старался, оставаясь где-нибудь наедине с собой, сказать что-нибудь вслух, но ничего не получалось. Звуки так и не выходили из горла, и только губы шевелились, как в немом кино.
Пришла санитарка. Она приостановилась перед больным, заглянула в его лицо, улыбнулась и вошла в комнату. После нее остался приятный запах духов смешанного с женским потом, которым пропитался ее халат за долгий рабочий день. Этот запах напомнил ему о жене. Завтра она должна приехать. Она приезжала в конце каждой недели. От ее визитов в памяти оставались обрывки фраз, поцелуи при встрече и расставании и приятное чувство тепла. Больному захотелось вернуться в палату, выпить положенное лекарство, быстрее провалиться в яму и проснуться завтра. Предчувствие чего-то хорошего торопило его в палату, к мензурке с таблетками.
Утро оказалось не таким тягостным, как обычно. Он приветливо помахал рукой студенту-земляку, принявшему с утра дежурство. У врача на приеме с пониманием выслушал вопросы и, не сумев ответить ни на один из них, выходя от него, виновато улыбнулся. Врач сказал вслед только одно слово: «Прекрасно». От врача он ушел с хорошим настроением. До обеда оставалось еще время. Больной подошел к окну и стал уже привычно наблюдать, как за дорогой у большого супермаркета суетятся люди. Рядом с ним остановился его сосед по палате. Тот, который смеялся и плакал. Он искоса глянул на больного и сказал:
– Меня сегодня выпишут. В этот раз быстро вылечили.
Две минуты прошли в молчании.
– Несколько дней наблюдаю за вами, – снова заговорил сосед. – Мне кажется, у вас дело пошло на поправку. Состояние человека, который начинает понимать, что он лечится в психиатрии, я знаю. Уже четвертый раз здесь. В первый раз, когда начал выздоравливать, тоже чувствовал себя идиотом. Казалось, что все пальцем показывают на меня и говорят: «Вот он, псих». А потом понял, что зря себя этими мыслями извожу. Все, кто здесь лечится, больны, и к этому надо относиться так же, как к любой другой болезни. Никто ж не издевается над теми, у кого мигрень или печень больная. И второй аргумент, из-за которого я стал спокойно относиться к своей болезни. Там, за стенами больницы, думаете, ходят здоровые люди? Посмотрите, как они суетятся и куда-то торопятся. Для людей деньги стали важнее всего. Они отдают свои лучшие годы, чтобы сделать карьеру. Многие из них убивают свое время у телевизора или у компьютера. Одни, имея миллион, хотят иметь два и просаживают в рулетку последний цент. Другие ради своей идеи-фикс жертвуют десятками и сотнями тысяч жизней. В одной части света умирают в нищете целые нации, в другой деньги выбрасываются в толпу десятками тысяч. И что интересно, эта толпа ради мелких денег, летящих дождем с неба, опускается до скотского состояния. Чуть ли не в каждых новостях рассказывается об убитых или умерших от голода и жажды детях. Убить человека стало так же просто, как убить кошку или собаку. Там, за стенами клиники, психические больные, там большая больничная палата. А мы здесь, в клинике, от них отдыхаем.
Сосед с грустинкой улыбнулся и пошел в палату собирать вещи.
После обеда один из студентов провел больного в специальную комнату, где ждала уже жена. Она привычно поцеловала его. Когда они сели на стулья рядом друг с другом, он взял ее левую руку в свои ладони и прижал к груди. Она давно не знала таких нежностей, и на ее глазах от счастья выступили слезы.
– Тебе уже лучше? – с надеждой спросила она.
Он торопливо закивал головой. Женщина несколько минут сидела молча, наслаждаясь теплом рук мужа. Стараясь не шевелить левой рукой, она правой полезла в сумку и достала фотографию.
– Посмотри, что я нашла в томике Пушкина, – и протянула фотографию больному.
Он отпустил руку жены и двумя руками ухватился за фотографию. Это была та фотография, из детства. Она изрядно пожелтела. Но на ней все также ясно были видны женщина в розовом крепдешиновом платье, мужчина в шляпе и в отутюженных брюках и мальчик с хвостатой раечкой на голове.
– Мама! – отчетливо и громко сказал больной.
Студент, который привел еще одного больного в комнату, повернулся в их сторону и по-русски сказал:
– Ну, земляк, ты даешь! Говорить начал! Скоро выпишут!
ВСТРЕЧА
Самолёт приземлился в аэропорту Ираклиона. Уже на выходе из самолета Якоб почувствовал обжигающее солнце, светившее с высоты. За ограждением аэропорта виднелись пологие холмы с пожелтевшей травой и пирамидальными, похожими на тополя, деревьями. Ландшафт напоминал ему природу южного Казахстана, где он родился и прожил большую часть своей жизни. И как-то сразу стало легко на душе. Он никогда не был в Греции, а тут случайно попалась горящая недельная путевка на остров Крит. Одну неделю отпуска они с женой отдыхали на даче. В прошлую субботу были приглашены на юбилей дальней родственницы. Когда пришли бумаги из турбюро, стало тревожно на душе. По телевизору показывали бесконечные забастовки в Греции, многотысячные демонстрации и драки ультраправых с полицией. Путёвки так резко подешевели, наверное, потому, что не стало желающих ехать на отдых в эту беспокойную страну.
В Ираклионе на забастовки и на какие-то волнения не было и намёка. Приветливый персонал заучено улыбался гостям, отъезжающие и прилетевшие пассажиры были озабочены традиционными проблемами, мирно беседовали шофера выстроившихся вдоль аэропорта автобусов. Якоб с женой нашли стойку представителя туристической фирмы. Миловидная девушка показала им автобус, который должен был отвести их в другой город. Они заняли места недалеко от водителя. Надо было ещё ждать несколько минут, пока не придут остальные туристы. Сиденья постепенно заполнились, и машина тронулась с места. Сначала ехали по узким улочкам города, на окраине у шикарного отеля высадили семейную пару, и через десять минут вырулили на автобан. Скорость увеличилась. Водитель включил кондиционер, и в автобусе стало прохладней. Якоб с женой, обменявшись несколькими фразами, откинули сиденья и отдыхали, посматривая иногда в стекла автобуса. Город остался позади. Справа виднелось синее море. Пологие холмы были засажены оливковыми деревьями и виноградом. Солнце давно перевалило зенит и, когда автобус на извилистой дороге подставлял свой правый бок под его лучи, приходилось недочитанной газетой прикрывать голову, чтобы не получить солнечный удар. Жена, в конце концов, задёрнула занавеску на автобусном окне. Так сделали многие пассажиры, и в салоне стало темнее. Водитель заезжал по дороге в отели и высаживал пассажиров, поэтому дорога до города Рефимно – конечный их пункт – оказалась намного длиннее.
Когда жена задернула занавеску, Якоб прикрыл глаза и стал вспоминать юбилей родственницы, на котором они были неделю назад. На самом деле, он не очень-то любил шумные праздники, но почему-то та суббота особенно запала в память. Запомнились не дальние родственники, которых годами не видел, не общие знакомые из прошлой жизни, о которых уже почти забыл. В памяти осталась и тревожила волнительно душу женщина, которая красиво пела знакомые песни. Она пришла вместе со своим другом-гитаристом. Мужчина был лет тридцати пяти, высокий и худощавый. Его длинные волосы были небрежно зачёсаны назад, одет он был в простые и поношенные джинсы, клетчатую рубаху и немного узкую в плечах куртку. Женщина же рядом с небрежно одетым, нескладным и долговязым мужчиной выглядела изящно. На ней был черный элегантный, подчеркивающий фигуру, костюм, красивое смуглое лицо было обрамлено черными вьющимися волосами, собранные сзади в тугой и непослушный хвост. Ей было за тридцать, но выглядела она на восемнадцать. А голос её был бесподобен! Она пела романсы, и когда её идущий из глубины голос с цыганским оттенком брал высокую ноту, у Якоба останавливалось на мгновение дыхание. Он боялся вдохнуть или выдохнуть, чтобы случайно не помешать этому звучащему в многолюдном зале звуку наполнить его дрожащую душу до самого края. Потом были танцы. Через мощные усилители лилась современная музыка. Мужчина умело управлял музыкальной аппаратурой, одна песня сменяла другую, и танцующие не оставляли круг, зараженные весельем и подогретые спиртным. А Якоб нетерпеливо ждал, когда снова будет петь молодая женщина. Но она не подходила к микрофону, сидела в кругу нескольких женщин, видимо знакомых, и о чем-то с ними разговаривала. Якобу хотелось подойти и заговорить с ней, но непонятная робость овладела им. На самом деле, он легко сходился с людьми, и если хотел с кем-нибудь познакомиться, то всегда находил возможность сделать это. А сейчас он не узнавал себя. Женщина чем-то напоминала ему его первую школьную любовь. И тогда – в девятом классе – он, влюбленный в самую первую школьную красавицу, весь год только и делал, что исподтишка наблюдал за ней. Он вспомнил, как уговаривал себя подойти к девушке из параллельного класса, но сделав один шаг в её сторону, чувствовал, как ноги вдруг делались ватными, легким не хватало воздуха, горло пересыхало, мысли путались, и он даже про себя не мог выговорить ни одного слова.
Женщина, наконец-то, снова подошла к микрофону, мужчина отключил аппаратуру, взял гитару, и она запела песню, которую Якоб очень любил. В зале было шумно. Подвыпившие гости были заняты своими делами. Кто нашёл собутыльников и усиленно подогревался спиртным, кто, проголодавшись, набирал себе еду у столов с блюдами, кто громко разговаривал с родными или знакомыми, которых долгие годы не видел. Якоб же, присев у края стола, поближе к музыке, завороженно слушал этот дивный голос, впитывал в себя слова песни:
Свитый из песен и слов,
Всем моим бедам на зло,
Вовсе не так уж плох».
Он никогда не слышал эту песню в женском исполнении, но голос певицы делал её ещё значимей и родней. Женщина, видимо, почувствовала внимание к ней, и иногда бросала короткий взгляд в его сторону и загадочно улыбалась.
Якоб в тот день так и не познакомился с ней. Уже поздно вечером, когда музыканты уехали, он спросил у юбилярши, кто была эта женщина, которая так красиво пела. Оказывается, эта красивая и притягательная женщина была давно замужем и у неё росли две дочки. Замужем или не замужем – это ничего не меняло. Состояние прикосновения к чему-то прекрасному и возвышенному так и осталось в нём с субботы и тревожило по-прежнему душу. Сейчас, сидя в автобусе, Якоб подумал, что с такой женщиной можно было бы забыть всё на свете. Наверное, из-за таких женщин люди бросают жён и детей, расстаются с благополучной работой, уезжают за ними на край света.
Автобус свернул с автобана и въехал в город. Улица тянулась вдоль моря. Слева бесконечным рядом стояли то отели, то небольшие магазинчики, то рестораны и кафе, а справа синело море, берега которого были заставлены распахнутыми зонтами и расставленными лежанками. В море плескались счастливые отдыхающие. По тротуару не спеша шли легко одетые туристы. Водитель делал частые остановки, и когда дверь открывалась, чтобы выпустить на улицу очередную пару туристов, в охлаждённый кондиционером салон вползало тепло и запах моря. На одной из остановок предложили выйти Якобу с женой и еще одной пожилой паре. Водитель вытащил из багажного отделения вещи и переложил их в рядом стоявшее такси. Автобус уехал дальше по прямой улице, а таксист, когда расселись пассажиры, свернул в ближайший переулок, и через несколько минут езды по маленьким извилистым улочкам они оказались перед небольшим отелем. Туристов уже ждали. Им тут же раздали ключи от номеров, объяснили порядок работы ресторана, и Якоб с женой в сопровождении молодого человека, забравшего у них чемодан и сумку, поднялись на второй этаж. Номер оказался уютным, краска стен не навязчивой, в ванной всё блестело белым чистым кафелем, и из окна открывался вид на море и почти на весь Рефимно. Когда открыли балконную дверь, номер наполнился теплом и йодистым запахом морской воды. Якоб с женой распаковали чемоданы, приняли душ и спустились в ресторан на ужин. После ужина им не терпелось осмотреть город, и они прошли к набережной по узкой тропинке, которую им показала молодая гречанка из обслуживающего персонала. Тропинка сокращала вдвое путь в центр города и к берегу моря. Они бродили допоздна по старым улицам незнакомого города и, довольные увиденным и уставшие, вернулись в отель. На летней террасе отеля сидели отдыхающие. Якоб с женой тоже заняли место за свободным столиком, заказали красное вино и сидели с час почти не разговаривая, любуясь огнями города, мельканием фонарей на яхтах в порту и наслаждаясь морской свежестью.
Утром за завтраком Якоб прислушивался к разговорам, пытаясь услышать знакомую речь. К столу подошли две женщины средних лет. Они вежливо по-немецки поздоровались, оставили тарелочки с набранной едой, принесли по чашечке кофе и сели за стол. Одна из них была выше ростом, тонкая лицом и с короткой стрижкой. Вторая была круглолицая, невысокая и чуть-чуть полноватая. Её длинные волосы были собраны на затылке заколками в аккуратный узел. Намазывая маслом булочку, та, что повыше, спросила по-русски подругу:
– Пойдем сегодня на море или останемся у бассейна?
– Давай, Эрна, пойдем к морю, но перед этим зайдём в магазин, – также по-русски ответила другая женщина.
Якоб, довольный тем, что услышал знакомую речь, одобряюще улыбнулся жене и, повернувшись к рядом сидевшей полноватой женщине, спросил на русском языке:
– Давно вы здесь, в отеле?
Как это обычно бывает, когда встречаются люди, говорящие на одном и том же языке, женщина не удивилась вопросу. Да это и понятно: где только не услышишь русскую речь в этом беспредельно перемешавшемся мире. Она улыбнулась Якобу и ответила:
– Мы здесь уже вторую неделю. А вы вчера прилетели?
– Да. Я Якоб, а это – моя жена Альвина, – представился он.
– Люба, – протянула маленькую ладонь круглолицая женщина.
Женщина повыше, сидевшая напротив и чуть наискосок от Якоба, в свою очередь протянула руку через стол:
– Эрна, – и спросила: – Вы пойдёте с утра к морю?
– Да. Может быть, мы пойдём вместе?
Договорились через час, когда пройдёт утренняя прохлада, встретиться у входа в отель и вместе отправиться на пляж. Завтрак прошёл в оживленной беседе. Они негромко разговаривали между собой на русском языке, и никто не бросал в их сторону беспокойные взгляды, никого вокруг не волновала чужая речь.
Море было теплым и ласковым. Якоб любил отдыхать у моря. После переезда в Европу он часто ездил в отпуск то в Хорватию, то в Италию или в Испанию. Отдых на берегу ему нравился больше, чем где-то в горах или в лесу. Они провели целый день на пляже, отвлекаясь только по очереди на обед. Их новые знакомые заказали на вторник машину, чтобы осмотреть достопримечательности острова. Договорились, что теперь поедут вчетвером, и Якоб возьмёт на себя половину расходов за аренду машины. Воскресенье и понедельник прошли быстро. Иногда с женой, иногда с новыми знакомыми, они осматривали город, побывали в старой крепости, обошли почти все маленькие узкие улочки, посидели в кафе на берегу маленькой бухты, где были пришвартованы роскошные яхты. Альвина, задремав под зонтиком на берегу моря и проморгав, когда тень ушла, сожгла себе плечи и руки. Пришлось искать аптеку, чтобы купить мазь от солнечных ожогов.
В понедельник вечером представитель туристической фирмы пригнал арендованную машину. Якоб принял ключи, и во вторник утром они выехали в сторону города Ханья. Город находился в восьмидесяти километрах от Рефимно, но дорога была хорошая. Автобан то тянулся вдоль побережья, то местами уходил в горы. Легкий бриз веял с моря. Когда дорога шла на подъём, к йодистому запаху морской воды примешивался запах леса и горных трав. Вдоль дороги богато цвели орхидеи, выстреливали ввысь островерхие кипарисовые деревья. Якоб вёл машину неторопливо. Времени у них было достаточно, да и ему тоже хотелось что-нибудь увидеть. В одном месте они остановились и со специально построенной для туристов площадки минут пятнадцать любовались открывшимся видом бескрайнего синего моря и засаженными оливковыми деревьями крутыми берегами.
В Ханье они оставили машину недалеко от центра. Обогнув бухту, вышли к старым улочкам города, где шла оживлённая торговля. На одном из перекрёстков им преградила дорогу молодая девушка и, поздоровавшись по-русски, сунула в руки проспект магазина «Kreta Gold», вход в который находился за её спиной. Золота и драгоценностей им не надо было. Якоб спросил симпатичную девушку, как пройти к городскому рынку, и та любезно показала направление. В благодарность Якоб сфотографировал её у входа в магазин. На крытом городском рынке они прошлись вдоль рядов с продуктами, заглянули в сувенирные лавки и свернули в рыбный отдел. Некоторые виды рыб Якоб видел впервые. На одном из прилавков лежал, распластавшись, кальмар. Его пупырчатые конечности нервно двигались, пытаясь зацепиться за скользкую поверхность и сдвинуться с места. Но сил для жизни у него оставалось мало. Перед другим продавцом на столе лежала огромная рыба. Её широкие глаза на тупорылой морде не мигая смотрели на проходящих, и от этого взгляда почему-то становилось стыдно перед этим существом. Налюбовавшись на экзотических рыб, вышли на свежий воздух. По пути к берегу моря неожиданно оказались на площади с огромным храмом посередине. Здесь отдохнули в тени на скамейке, сделав несколько фотографий. Недалеко находился исторический музей. Вход в него стоил недорого и они почти час провели в его прохладных залах, любуясь старинными скульптурами, внимательно разглядывая золотые, серебряные и бронзовые монеты, предметы семейного быта людей живших века и тысячелетия назад. Выйдя из музея, опять окунулись в уличную толчею. Солнце поднялось высоко и становилось жарко. Устав от городской суеты, решили покинуть город. Приближалось время обеда. Ещё вчера парень, который привёл арендованную машину, посоветовал им обедать в горах. Он назвал селение, где в тавернах готовят отличную баранину и подают козий сыр. Решили обедать в той горной деревне.
Через полтора часа, поднявшись по извилистой дороге высоко в горы, доехали до спрятанного в ущелье селения. На въезде в деревню прочитали название «Аргируполи». Приехали правильно. Проехав еще с километр, оказались в живописном месте. По обе стороны дороги поднимались горы и на их склонах располагались несколько таверн. Они поднялись по вырубленной в камнях лестнице к одной из них. В тени деревьев и плетущихся лиан стояли деревянные столы. Из дверей каменной таверны вкусно пахло жареной бараниной. Чуть поодаль виднелся вырубленный в скале родник. Вода из медной трубки стекала в небольшой чан. Вдоль каменной лестницы сбегал вниз быстрый ручей. Якоб, наклонившись, сполоснул его холодной водой лицо. Они заняли места поближе к кухне. Отсюда открывался красивый вид на тянущееся внизу ущелье. Обслужили их быстро. Баранина действительно оказалась отменной. Так хорошо приготовленное мясо Якоб ел в Казахстане, когда его соседи-азербайджанцы резали барана к празднику.
После обеда, допивая кофе, они сидели и обсуждали дальнейший план. Люба настаивала поехать к раскопкам, которые находились дальше в горах, а Эрна, Якоб и Альвина склонялись к тому, чтобы поехать к монастырю Аркади. Когда Якоб отставил пустую чашку из-под кофе, из кухни вышла женщина. Она прошла с кувшином к роднику, набрала воды и возвращалась назад. Якоб, не отрываясь, смотрел на неё. Она, задержавшись на миг у двери, глянула в его сторону. Её лицо еле заметно напряглось, и по губам скользнула улыбка. Якоб узнал её. Он хотел тут же пойти за ней и назвать её по имени, но сдержался и стал отвлечённо слушать, о чём говорят женщины.
Они рассчитались и поехали к монастырю. Якоб думал о женщине, увиденной им в таверне. Лёгкое волнение и тревога беспокоило сердце. Он пожалел, что не окликнул её, но вернуться назад было уже невозможно.
До монастыря доехали за час. Он не пошёл вместе с женщинами осматривать развалины, а вошёл сразу в церковь. Сквозь затемнённые окна с трудом пробивался свет. С потемневших фресок и икон смотрели лики святых. Их взгляды были строги и вызывали в душе чувство вины и желание оправдаться перед ними за свою грешную жизнь. Недалеко от входа сидела старая женщина. Она была похожа на засохшую мумию. Якоб несколько минут наблюдал за ней. Женщина сидела неподвижно, глаза её были плотно закрыты и тонкие еле заметные ладони лежали на коленях. Казалось, она давно умерла, и её высохшее тело оставили здесь для экзотики. Но вдруг чуть заметно шевельнулись пальцы, открылись бесцветные глаза, женщина живо спрыгнула со старинного кресла и семенящим шагом поспешила к выходу из церкви. Она оказалась маленькой и хрупкой. Монашеская одежда свисала свободно с плеч и держалась на честном слове. Ей было, скорее всего, уже за сто лет, и сознание того, что он встретил в церкви такую старую женщину, ещё сильнее усилило чувство вины перед святыми. Он поставил несколько восковых свечек в память о своих давно умерших родных и вышел на улицу.
С неба жгучими лучами слепило солнце, и Якоб спрятался в тени одиноко стоявшего, засохшего дерева. Женщин видно не было. Войдя в открытую рядом дверь, он оказался в здании бывшего монастыря. Осмотрев старинные кельи и развалины взорванного хранилища, он вошёл в сувенирную лавку и там встретил женщин, которые покупали сувениры на память. Было уже больше четырех, когда они вышли из монастыря. Люба опять стала настаивать на поездке к раскопкам, которые, по её мнению, находились недалеко, всего в нескольких километрах от монастыря Аркади. На выезде из монастыря стоял щит, который указывал направление к раскопкам. Они проехали несколько километров и оказались в горном селении. В небольшом магазине Якоб спросил у продавца, как проехать к раскопкам. Тот долго не мог понять, чего от него хотят, но когда понял, вышел на крыльцо и показал направление. Они опять ехали несколько километров, пока окончательно не убедились, что уехали не туда и решили вернуться в город. Тем более, время перевалило за пять часов, и они не знали, как далеко теперь они были от города Рефимно. В город они вернулись в семь часов вечера уставшие, но всё же довольные поездкой.
Утром в среду жене от солнечных ожогов стало хуже, и она решила остаться в отеле. Подруги из солидарности остались с нею у бассейна, а Якоб, прихватив купальные принадлежности, пошёл на берег моря. Весь вчерашний вечер и всё утро он не переставал думать о женщине, увиденной им в таверне в горах. Она с годами изменилась, но, как ему показалось издалека, по-прежнему оставалась красивой. Когда-то в школе он любил её. Кажется, это была его первая юношеская любовь. Идя по тропинке к морю, Якоб вспомнил, с каким волнением он ждал звонка на перемену, чтобы снова увидеть её. В свои шестнадцать лет она превратилась в красивую молодую женщину и почти все начинающие взрослеть мальчики, солидные выпускники и даже молодые учителя подолгу провожали её глазами, когда она проходила мимо. Ходили слухи, что она встречается со взрослыми мужчинами, и это подогревало ещё больший интерес у неопытных мальчиков к этой кокетливой девушке. Якоб слухам верить не хотел. В его глазах девушка выглядела невинной и прекрасной. Вот только подойти к ней и признаться в своей любви он никак не решался. И чем дальше он не решался заговорить с девушкой о своих чувствах, тем тяжелее было пойти на этот шаг.
По пути к берегу моря Якоб купил газету и на пляже, окунувшись в тёплое море, не стал брать зонт и лежанку, а расположился в тени хилого куста и стал читать. Известная бульварная немецкая газета коротко и квалифицированно рассказывала об актуальных проблемах. Немного политики, немного сплетен, шокирующие факты банковских афёр, таблица доходов тех людей, которые ввергли мир в кризис… Больше всего в газете его интересовали спортивные страницы. Приближался чемпионат мира по футболу, и большинство материалов были посвящены этому событию. Якоб с интересом прочитал последние футбольные новости, пару раз поплавал в море и, когда пришло время обеда, собрал вещи и пошел к променаду, где располагались многочисленные кафе, рестораны и закусочные.
На променаде, как обычно, было многолюдно. Особенно в обеденные часы туристы либо спешили в свои отели, либо искали подходящий ресторан или кафе, либо закупались в небольших магазинах, где на прилавках лежали свежие овощи, фрукты, хлеб и различные продукты. Якоб шёл к маленькому и уютному ресторану, где они с Альвиной уже однажды обедали. Переходя дорогу, обратил внимание на щит с объявлением. Автосалон предлагал по дешёвой цене машину в аренду. Якоб зашел в салон. За стойкой стояла молодая женщина. Он спросил её, сколько бы стоила ему аренда машины на полдня. Женщина его не поняла. Она громко крикнула на греческом языке в открытую за нею дверь, и оттуда тотчас же вышел пожилой мужчина. Он говорил по-немецки с большим акцентом, и Якоб повторил свой вопрос. Мужчина назвал цену, они немного поторговались и сошлись на том, что Якоб возьмет машину только до 18 часов и заплатит за это тридцать евро. Мужчина за десять минут оформил документы на аренду, они удостоверились, что топливный бак небольшого «Опеля» заполнен полностью, проверили работу мотора, и Якоб получил ключи от машины.
Из города выехал быстро. Тогда, когда он увидел объявление о дешёвой аренде машины, и тогда, когда вошёл в автосалон, он ещё не задумывался о том, зачем нужна ему машина. Спрашивая о цене, торгуясь, отвечая на вопросы при заполнении документа на аренду и получая ключи, он отмахивался от вопроса, который то и дело возникал в голове: «зачем ему машина?». Теперь признался себе, что со вчерашнего дня, с момента, как увидел знакомую женщину, он только и думал о встрече с ней.
Когда он перешёл в десятый класс, почти все его друзья уже дружили с девушками. У некоторых это была поверхностная дружба, некоторые искали просто приключений, некоторые любили друг друга по-настоящему. А Якоб продолжал любить свою девушку тайно и никому не признавался в своей любви. Однажды, после долгих мучений, он решился написать ей записку. Якоб испортил несколько листов тетрадной бумаги, но всё, что было им написано, казалось ему примитивным и неубедительным. Наконец, он всё-таки написал такой текст, который, по его мнению, мог убедить девушку обратить на него внимание. Записка была написана наполовину его собственными стихами, они были неуклюжи и не всегда звучали в рифму, но были написаны от чистого сердца. Он был уверен, что такая прекрасная девушка должна понять его чувства. Он ещё несколько дней носил записку в нагрудном кармане рубашки, пока окончательно не созрел и попросил знакомого пятиклассника отнести записку Вале Онищенко. Ответ получил на следующий день. Тот же пятиклассник принёс ему вчетверо сложенный листок, на котором было только несколько слов: «Приходи в 9 часов вечера в пятницу в клуб. Буду ждать сзади у пожарной лестницы». Два дня Якоб был вне себя. Он получил двойку за контрольную по математике и двойку за невыполненное домашнее задание по физике. На переменах он по-прежнему искал её глазами и долго наблюдал за нею, пытаясь поймать её взгляд и прочесть в нём хоть какую-то надежду. Но она, как и прежде, холодно отворачивалась, безразлично скользнув по его лицу большими серыми глазами, и только иногда в них вдруг загорался бешеный огонёк и, вернувшись к разговору с девчатами, она загадочно улыбалась.
В субботу Якоб надел новые брюки, купленные к приближающимся ноябрьским праздникам, чистую тщательно проглаженную рубаху и новенький пуловер. Мать скептически посмотрела на него, обозвала «женихом» и сказала, чтобы поздно не приходил. Сердце бешено билось в груди. От волнения он не замечал прохожих, с которыми обычно здоровался. Вечер был тихий. Наступил ноябрь, но было не холодно. Кое-где в садах хозяева сжигали опавшие листья, и случайно прилетевший ветерок приносил запах дыма. Темнело быстро. Во дворах суетились ещё хозяева, управляясь со скотом, и иногда было слышно, как кто-то шлепком успокаивал расшалившуюся Буренку, не дающую хозяйке устроиться возле неё для дойки. В клуб входили уже последние зрители. Сеанс начинался в девять часов. Якоба фильм не интересовал. Он обошел клуб и оказался у запасного выхода. Через дверь была слышна музыка начавшегося фильма. Запыленный фонарь освещал пожарную лестницу, которая тянулась к крыше. В метре от стены клуба буйно росли кустарники, и за ними начинался деревенский парк. Никого у двери не было. Якоб растерянно оглянулся и нерешительно позвал: «Валя!» Кто-то засмеялся, и из кустов вышла девушка. В тусклом освещении фонаря она выглядела прекрасно. Не отводя от неё взгляда, Якоб чуть слышно проговорил: «Здравствуй, Валя». Она засмеялась и, не отвечая на приветствие, спросила:
– Так ты хочешь со мной дружить?
– Да. Ты мне давно нравишься и я…
Она, не дав ему договорить, со злостью в голосе спросила:
– Как ты это себе представляешь? Дружить – это значить с тобой за ручку ходить, вместе кино смотреть в клубе, говорить друг другу красивые слова?
Она с издёвкой засмеялась и продолжила:
– Мы же не в пятом классе. Прекрати за мной на переменах следить. Девчата уже смеются из-за тебя надо мною. И пойми, я с молокососами не дружу!
За нею шевельнулись кусты. Хрустнула под чьими-то ногами сухая ветка. Из кустов вышли двое. Одного Якоб узнал, а второй был ему незнаком. Они были много старше него. Генали работал продавцом в сельповском ларьке и жил недалеко от клуба. Одет он был в расклешённые брюки и цветную рубаху с большим стоячим воротником. Он вплотную подошел к Якобу и спросил:
– Ты что к моей девушке пристаёшь?
Изо рта Генали пахло чесноком, а от одежды резкими духами, и от этого смешанного запаха Якобу стало противно до тошноты. Но скорее всего, тошно ему стало от подступившего страха. Он понял, что отсюда без драки не уйдёт. И кто будет победителем в этой драке – было тоже ясно. У него была возможность ещё отступить; можно было извиниться и уйти, а можно было просто убежать, но он ни того, ни другого не стал делать.
– Валя мне нравится. Пусть она мне сама скажет, что не желает со мной встречаться.
– Ты, балда, – Генали ухватился за воротник рубашки Якоба, – это я буду решать, а не она.
Якоб с силой оттолкнул его от себя и тут же получил удар кулаком в висок. От неожиданности он потерял равновесие и упал на лестницу. Он ухватился за её перила, пытаясь подняться, но друг Генали ударил его ногой в живот, снова свалив на ржавые ступеньки. Двое били его умело и расчетливо. Якоб пытался пару раз достать кого-нибудь из них кулаком, но те были опытнее в таких делах, и его кулаки молотили только воздух. Он всё ещё пытался встать на ноги, но эти двое не давали ему передышки. Кто-то из них снова угодил кулаком в висок. В глазах в секундном такте замелькали искры, и вдруг стало темно.
Через несколько минут Якоб очнулся. Никого рядом не было. Он поднялся с земли и присел, опершись спиной о железную лестницу. Правый рукав белой рубахи был измазан ржавчиной. Из носа капала кровь на новый пуловер и брюки. Он достал из нагрудного кармана рубахи надушенный платочек и приложил его к носу, пытаясь остановить кровотечение. Ему было обидно, и на глаза наворачивались слёзы. Он попытался сдержать их, но они всё равно полились ручьем из глаз. Придерживая одной рукой платочек у носа, он пытался смахнуть второй ладонью слёзы, но от этого лицо стало мокрым и глаза потеряли резкость. Вдруг всплыло в памяти лицо Вали. Когда его били, он несколько раз мельком видел её. Она стояла недалеко под фонарём и смеялась. Этот её издевательский смех всё еще продолжал звучать в его ушах. И от этого на душе становилось еще противнее, и обида разрасталась до неимоверных размеров. Кровь из носа остановилась, он отбросил платочек в сторону и прижал ладони к ушам, пытаясь заглушить издевательский смех девушки. Но смех шёл не снаружи, он шёл изнутри, он плотно зацепился в памяти. Несколько лет после того события Якоба преследовал этот смех, приходил ночными кошмарами. Особенно тогда, когда кто-нибудь предавал его, или когда он попадал, казалось бы, в безвыходную ситуацию, этот смех начинал вдруг звучать в его ушах. Он научился бороться против этого. Он начинал тогда работать как бешенный, не давая себе передышки, он делался активным, он шёл опасностям наперерез, он не боялся ударов, и, в конце концов, выходил из всех передряг победителем. Но тогда, у заднего крыльца клуба, он был юн и неопытен, и этот идущий из памяти издевательский смех делал его слабым и беспомощным до такой степени, что ему хотелось тут же найти верёвку и удавиться.
Якоб пришёл домой, когда все уже спали. Он зашёл в летнюю кухню, нашел чистую тряпку и в огороде у арыка долго счищал с одежды пятна крови. Два следующих дня он не выходил из дома и в школу в понедельник пошёл с неохотой. Во-первых, под левым глазом расплылся синяк, во-вторых, боялся встречи с Валей. Поэтому на переменах старался оставаться в классе и без нужды в коридор не выходил. На вопросы друзей, откуда у него синяк, объяснил, что получил по глазу отлетевшим куском саксаула, когда готовил дрова для печки.
Так получилось, что в школе он долго не задержался. Ещё до того события он начал дружить с парнями, которые были взрослее его. Они промышляли сомнительными делами, втянули его в историю, и Якоб вынужден был, не дожидаясь, когда исключат из школы, сам бросить её и пойти на стройку рабочим. Потом была служба в армии, учеба в техникуме и в институте. Он встретил женщину, которую по-настоящему полюбил и которая любила его. У них сложилась счастливая семья. Он давно забыл о том злополучном вечере. Только иногда в трудные минуты жизни ночью во сне приходил кошмар – не видя лица, он слышал издевательский смех молодой женщины, от которого делалось тошно на душе. И вот после случайной встречи у таверны в горах, всё снова всплыло в памяти. Ночью он проснулся от звучавшего в ушах издевательского смеха. Когда увидел предложение дешёвой аренды машины, сразу решился на поездку в горы. Он хотел знать, почему она поступила с ним так. Он надеялся получить ответ на вопрос, который годами скрывался в его подсознании, всплывая иногда, бередя душу.
Через несколько десятков километров езды свернул с автобана. Ему понадобилось ещё полчаса, чтобы добраться до горного селения. На перекрестке остановился. Дорога ответвлялась – одна часть поднималась дальше вверх, где виднелись крыши селения, другая её часть спускалась к ущелью, где находились таверны. Он задумался на мгновение и решительно свернул к дороге, ведущей вниз. Оставив машину на стоянке, поднялся по лестнице, прошёл мимо родника к террасе и оттуда ко входу в таверну. На террасе сидели несколько человек, в самой же таверне никого не было. Но здесь было намного прохладней. Из подсобного помещения выглянула женщина и спросила на греческом о чём-то. Якоб ответил по-немецки. Женщина ничего не поняла и исчезла, и буквально сразу из-за двери вышел пожилой грек. Он на ломанном немецком предложил занять место за столиком и протянул меню.
– Извините, я не обедать. У вас тут работает, насколько я знаю, женщина из России. Её звать Валя.
– Ах, Валья. Она сегодня отдыхает.
– Далеко она живёт отсюда?
– Да нет. Её дом отсюда, с террасы видно. Пойдём, покажу.
Они вышли из таверны, подошли к каменному ограждению террасы, и мужчина, протянув руку в сторону видневшихся снизу крыш, сказал:
– Вон та крыша с железной трубой. Поедешь вниз по дороге и через километр будет её дом.
Якоб поблагодарил мужчину за помощь и спустился к машине. Через десять минут он остановился у большого дома. Низкий забор тянулся вправо и влево. Калитки не было, и от дороги к крыльцу тянулась брусчатая тропинка. Видно, что по ней много не ходили, так как сквозь камни пробивалась густая трава. Вокруг дома росли фруктовые деревья и кустарники. Солнце склонялось к западу и как раз плотно оседлало нависающую над несколькими домами гору. Но даже его упорные лучи не могли пробиться к стоявшему в тени деревьев дому. Когда Якоб вышел из машины и захлопнул за собой дверь, он увидел, как колыхнулась у окна возле двери занавеска. Сразу за этим на крыльцо дома вышла женщина. Она была одета в тонкий и выцветший от времени хлопчатобумажный халат без рукавов. Прежняя красота ещё была в ней заметна, но пережитые годы уже оставили свой след на её лице и фигуре. Она открыто улыбнулась ему и сказала:
– Я предчувствовала, что ты приедешь, – и, указывая рукой на вход, продолжила: – Проходи в дом, Яков.
– Якоб, – поправил её Якоб и, проходя мимо, добавил в шутливом тоне: – Не могу же я, увидев в чужом краю землячку, не навестить её.
Несмотря на жару, в доме было прохладно. Якоб, не разуваясь, прошел в большую комнату. Здесь стояло несколько темных деревянных шкафов, мягкий уголок был стар, материал вытерся и потерял свой первоначальный цвет. В углу напротив дверей под окном приткнулся большой стол, и к нему было придвинуто несколько стульев. Небольшой телевизор стоял на маленькой тумбочке между двумя шкафами. Он был включён, шло какое-то шоу. Сразу за дверью в нише начиналась лестница на второй этаж. Её деревянные ступени от многолетнего использования потеряли свою форму и давно требовали ремонта.
– Садись, – предложила Валя, указав рукой на диван.
Она вытащила из-под лестницы журнальный столик на колесиках и подкатила его к дивану.
– Ты уже обедал? – спросила она.
– Нет.
– Подожди, я сейчас что-нибудь быстро приготовлю.
Она вышла, и Якоб остался один. Со вчерашней случайной встречи он думал о ней. Как тогда, в юности, при мыслях о ней, беспокойно билось сердце и волнение входило в душу. А теперь, увидев её, перебросившись с нею парой фраз, волнение исчезло, и он даже стал жалеть о том, что приехал сюда. Когда шёл в дом, когда устраивался на диване и отвечал на её вопросы, он внимательно присматривался к ней, пытаясь узнать в ней ту школьную красавицу. Для своих лет она оставалась ещё красивой, но это была не та юношеская красота, сводившая его с ума. Глаза её потухли, морщины богато украшали лоб и углы глаз, на чуть одутловатых щеках проглядывали тонкие красноватые полоски. Когда Валя выходила из комнаты, Якоб проводил её взглядом и обнаружил, что она была обута в стоптанные шлёпанцы на босу ногу, и пятки были слегка измазаны то ли глиной, то ли в них уже въелась от каждодневной возни по хозяйству грязь, которую было невозможно смыть. Когда-то стройные ноги стали полными, и на них виднелись вздутые каналы вен. Эти немытые пятки, эти стоптанные шлёпки, эти извилины вздутых вен, эти красные прожилки на полных щеках были Якобу неприятны. Со школьных времен Валя осталась в его памяти красивой, стройной и недосягаемой девушкой, а теперь он встретился с усталой и измученной домашней работой женщиной, не больно-то озабоченной своим внешним видом. Якоб вдруг понял, что все эти годы после школы продолжал идеализировать облик своей первой любви, не задумываясь о том, что девушка может с годами стать другой. Глубоко в памяти у него оставалась тоска по прекрасной девушке из своей юности, любви которой он так и не добился. И вдруг ему стало ясно, что судьба с ним поступила по-доброму. Перед ним на миг возник облик жены. Она была на два года младше Якоба, но выглядела намного моложе его. И теперь, думая о жене и мысленно сравнивая двух женщин, он обнаружил в себе, что Валя не вызывает в нём никаких эмоций, а от возникшего в памяти образа жены на душе стало спокойно и уютно. «Зачем я приехал сюда?» – спросил себя Якоб. Ему стало жаль зря выкинутых денег за аренду машины. И ответов на вопросы, которые он хотел задать Вале, ему уже не хотелось знать. Но с другой стороны, может быть, опять распорядилась судьба, сведя двух земляков, один из которых когда-то любил другого, а другой превратил это светлое чувство в издевательство. Наконец-то можно будет поставить все точки над «i», и Якоб избавится от навязчивого кошмара, приходившего к нему в трудные минуты жизни.
Вошла в комнату Валя. Она несла в руках две широкие тарелки. На одной из них были нарезаны тонкими полосками козий сыр и мясо, на другой лежало несколько кусков белого хлеба и нарезанная кусочками колбаса. По комнате распространился аппетитный запах домашнего сыра. Она поставила тарелки на столик и снова ушла. Через пару минут вернулась с чайником и двумя бокалами.
– Ты будешь чай или кофе?
– Если можно, чай. Зеленый.
– Зелёного нет. Могу предложить черный или из трав.
– Давай тогда лучше чёрный.
Она бросила в бокалы по бойтелю черного чая, залила кипятком и в ожидании, когда чай запарится, подпёрла рукой щеку и вопросительно уставилась на Якоба.
– Не ожидал увидеть тебя здесь, в Греции, да еще на этом острове, – сказал Якоб.
Он так и не пообедал и, положив на пахучий белый хлеб пару кусочков мяса и прикрыв его козьим сыром, с удовольствием ел, запивая чаем.
– Раньше жила в Афинах, там мы с мужем квартиру купили. Сейчас сын в ней живет. А этот дом принадлежал дяде моего мужа. Когда мой муж от рака легких умер, переехала сюда.
– Как ты вообще оказалась в Греции?
Она начала рассказывать о себе, но Якобу почему-то стало неинтересно её слушать. Ещё в Казахстане, приезжая изредка в гости в село, он расспрашивал своих родных или знакомых о ней. Иногда, бывая в центре, издалека видел её. Но так и не решался снова с ней заговорить. Он знал, что она официально не замужем, но живёт с Гелани, от которого у неё был ребёнок. Потом слухи донесли, что Гелани посадили за растрату, а Валя вышла замуж за водителя автолавки из райцентра.
– А ты где сейчас живёшь? – прекратив свой рассказ, спросила Валя.
– Я живу в Германии.
– Так и думала. Ты же немец. Из нашего села все немцы уехали. Вчера в таверне рядом с тобой сидела твоя жена? Ну, та, которая с обгорелыми плечами?
– Да. Сгорела на солнце, не уследила.
– Симпатичная. Долго ещё будете здесь?
– Да нет, в воскресенье улетаем.
– Приезжайте в пятницу или в субботу вечером. Приготовлю ужин. У меня есть хорошее домашнее вино. Посидим, поболтаем.
– Я не знаю. Надо с женой поговорить.
Валя встала, прошла к столу, взяла лежавшую там ручку, оторвала от листка кусок бумаги и что-то написала на нём.
– Вот мой телефон, – сказала она, протягивая обрывок листа Якобу, – позвони, если надумаете приехать. Я буду ждать звонка.
В её голосе вдруг появились просительные нотки, и от этого в душе Якоба непроизвольно шевельнулась жалость к своей землячке. Он вдруг понял, что этой женщине одиноко и тоскливо в этом чужом краю.
– Дети часто приезжают? – спросил он.
– Как тебе сказать? Сын почти не приезжает. А дочка заявляется только, когда продукты кончаются.
Она замолчала и отвернулась к окну. Пауза затягивалась, и Якоб не знал, как ему дальше продолжить разговор. Ему вдруг стало ясно, что с этой чужой женщиной ему буквально не о чём говорить. Когда-то их судьбы соприкоснулись, но потом дороги разошлись. Каждый жил своей жизнью, каждый накапливал свой опыт и каждый пожинал теперь то, что когда-то посеял.
– Может быть, останешься у меня ночевать? – не поворачиваясь от окна, спросила женщина.
Её вопрос прозвучал еле слышно, и в голосе чувствовалось какое-то волнение. Якобу было ясно, что стояло за этим вопросом, но сделав вид, что ничего не понял, ответил:
– Не могу, Валя. Я машину арендовал только до шести часов. И потом, договорились со знакомыми сегодня вечером в ресторан пойти.
Он мог бы ещё больше часа оставаться в гостях у женщины. Может быть, нашлось бы, о чём поговорить, но Якобу вдруг захотелось как можно скорее уехать отсюда. Он встал. Валя тоже поднялась с дивана. Она старалась не смотреть на него.
– В гостинице есть телефон, позвони. Я была бы очень рада, если вы приехали бы ко мне.
– Валя, я не буду обещать. Извини, мне надо ехать.
Он пошёл к выходу. Якоб сознательно оставил записку с телефонным номером на столе. Возможно, Валя этого не заметила, а может быть, и заметила, но не подала вида. Солнце опускалось за горы. Его последние лучи пробивались ещё сквозь островерхие камни вершин, но здесь в ущелье уже наступал сумрак, хотя время было не позднее. Валя молча шла за Якобом к машине. Он взялся рукой за дверную ручку и спросил Валю:
– Ты когда последний раз ездила в Казахстан?
Этот вопрос его совершенно не интересовал. Но о чем-то надо же было говорить.
– Я уже пятнадцать лет там не была. Сын ездил в позапрошлом году к своему отцу.
Якоб открыл дверь, но в машину не садился. Ему всё-таки хотелось задать вопрос, который давно пульсировал в мозгу. Но Валя опередила его.
– Ты всё ещё помнишь о том случае в клубе?
Она не смотрела на него и вопрос задала тихо и несмело, будто чего-то стесняясь.
– Сначала часто вспоминал, а потом забыл.
О том, что забыл, Якоб соврал. Но ему не хотелось признаваться в своей слабости, не хотелось дать понять Вале, что та встреча у клуба навсегда врезалась в его память.
– А мне наоборот, часто вспоминается тот случай. Ты прости, если можешь, меня. Я же тебя тогда, можно сказать, предала.
– Валя, я всё давно забыл. Но если тебе обязательно нужно моё прощение, то я прощаю тебя.
Он старался говорить бодрым и безразличным голосом, но внутри росло раздражение и чтобы не выдать себя, он решительно сел за руль и завёл мотор.
– Прощай, Валя.
Машина тронулась с места. За колёсами поднималась пыль. Якоб видел в зеркало заднего вида одиноко стоявшую женщину, монотонно махавшую ладонью до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом.
Якоб проехал мимо таверны к перекрёстку дороги и остановился на обочине. Раздражение сменилось сожалением. Ему стало жаль себя. Он почувствовал, как в углу глаз появилась мокрота. «Отчего я так расстроился?», – спросил себя Якоб. Оттого ли, что ему было жаль тех лет, когда он продолжал тайно в душе любить нарисованный им идеал девушки? Или оттого, что он наконец-то понял, что первая его любовь оказалась пустой, неопрятной, раньше времени состарившейся женщиной? Он попытался вызвать в памяти лицо молодой Вали, вспомнить её издевательский смех в тот момент, когда его избивали двое взрослых мужчин, и не смог. Раньше и лицо, и издевательский смех приходил на память без всяких усилий, иногда даже непрошено, а сейчас он не мог вызвать из памяти ни того, ни другого. И вдруг Якоб понял, что теперь, после встречи с Валей, он наконец-то навсегда избавился от своего кошмара. От этого на его душе стало спокойно и радостно. «И слава Богу», – громко проговорил он и решительно поехал по извилистой дороге в город, туда, где била ключом жизнь, туда, где ждала его любимая женщина.