Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
Часовщик Илья
Рассказы
Светлана Фельде родилась в 1967 году в России. Окончила факультет журналистики в Казахстане. Десять лет работала журналистом. В 1999 году переехала в Германию. Работала в газете «Восточный экспресс». Была редактором альманаха «Пилигрим». Автор трех книг. Лауреат различных литературных премий. В данный момент работает медсестрой.
ЧАСОВЩИК ИЛЬЯ
В 1935 в цирк дядю Мишу не взяли. И пришлось ему срочно думать, как на жизнь зарабатывать, папа с мамой уже лежали на городском кладбище, пенсий по инвалидности таким, как Миша, тогда не полагалось. Пожалел его старый часовщик – взял к себе учеником, а, умирая, оставил в наследство мастерскую. Больше некому было. Своих детей у старика не имелось.
Дядя Миша проработал в мастерской почти пятьдесят лет. Да нет, прожил, можно сказать. Если задерживался допоздна, то оставался ночевать, спал на диванчике, укрывшись старым пальто. Утром кипятил воду в кастрюле – плитку сам смастерил – пил чай с сахаром вприкуску, с сухарями, потом забирался на стул, включал настольную лампу, раскладывал на столе винтики, болтики, колесики.
Мастером был – одно слово. До сих пор почти в каждом доме города звучат разными голосами его часы, одни – как у Британского парламента, другие – как в церкви Святого Михаила, третьи – ну, прямо аббатство Святой Марии в Лондоне. Если все собрать, точно музей открывать можно.
«Хорошая у меня работа, – говаривал он, – шум времени слышно».
«А какой он, этот шум?» – спрашивал Илья, ничего кроме тиканья, жужжания, поскрипывания не различавший. «Ну, – улыбался часовщик, – поживешь – услышишь».
Илью тоже в цирк не взяли – как-то особых талантов не оказалось. А пенсию по инвалидности хоть и платили, да разве ж на нее проживешь!.. Вот и пошел он учеником к дяде Мише, своему дальнему родственнику – седьмая вода на киселе.
Дяде тоже дело всей жизни завещать некому, завести детей с женой они так и не рискнули. «Все тебе оставляю, Илья, – сказал он, вернувшись от нотариуса. – Знаю, ты в цирк хотел. Не горюй… Кто угадает наперед, может, ты в этой мастерской счастье свое найдешь. Все, что не делается, делается к лучшему».
Илья поменял потом только вывеску на двери, а так все осталось, как прежде: настольная лампа, диван, пальто. Правда, позже пришлось электрический чайник купить, перегорела плитка, не вечно ж ей служить. Один из клиентов, которому Илья отремонтировал фамильную реликвию, доставшуюся от прадеда, швейцарские часы «Тиссо» выпуска семнадцатого года, помог квартиру получить. Повозиться в ней пришлось изрядно, обои новые клеить, двери красить. Спасибо соседям – пожалели инвалида.
Нелегко ему на белом свете живется – чтобы включить свет, приходится вставать на стул. Да и с одеждой – проблемы: в «Детском мире» рубашки то с гномиками, то с воздушными шарами. Стыдно взрослому такое надевать. С брюками детскими тоже целая история: в длину – годятся, в бедрах – узкие. Опять клиенты выручили, жена у одного – портниха. Вот она и обшивала.
Низкий стол и подходящие стулья сделал на заказ безработный плотник.
Да, много всякого приходилось переносить. В автобусе, если и поможет кто взобраться, вечно в пуп дышишь. Или коленом прямо в лицо попадут – кто там, в давке, под ноги смотрит?
В парке у каруселей спокойно не посидишь – дети зовут играть, а когда Илья поворачивается и уходит, вслед кричат: «Выбражала, выбражала…»
Но самое противное – тетка из мэрии, из отдела по работе с инвалидами. Раз в год пришлет «повесточку» – тогда-то и в такое-то время. Пунктуальная – сроду не опоздает. Три раза в дверь позвонит, промарширует в комнату, поставит Илью на стул – а чего ей, когда в самой центнер, – достанет сантиметр из сумки. И приговаривает: «Не дай вам Бог вырасти. Пенсия положена только тем, кто не выше метра двадцати. Не вздумайте расти, не то лишим, лишим!»
Тетка уходила, лилипут сползал со стула – она все время забывала снять его – садился на велосипед «Орленок» и ехал на работу.
«Большой мастер Илья, – говорил грузин Рафаэль, державший на углу овощной ларек, – все может. Он вам самые старые часы так починит, любой «Сейка-мейка» по сравнению – тьфу, дрянь последний».
В такие минуты Илье, и правда, казалось, что он большой.
Иногда, когда в парке не оказывалось детей, только взрослые, он разглядывал их, пытался представить, как живет человек, если в нем не метр двадцать роста? Представлялось с трудом. Можно сказать, вообще не представлялось. А уж как жить, если в тебе почти метр девяносто – просто загадка. Это ж сколько тебя всего в высоту, как этой высотой распорядиться – вот о чем подумал часовщик Илья, когда к нему пришла баскетболистка Аня.
«Мне вас Рафаэль посоветовал», – сложилась она почти пополам, чтобы заглянуть Илье в глаза. Кстати, глаза у него были шоколадного цвета. И вообще, парень хоть куда. Ловкий, стройный, волосы густые. Да и баскетболистка красивая тоже, между прочим, крепкая – как грецкий орех. Коса русая, глаза синие, талия тонкая. А что такая вымахала – ну что ж, случается.
Все городские газеты писали потом об этой свадьбе: «Почти двухметровая невеста наверняка станет носить будущего мужа на руках…». Бывало, кстати, и носила. На работу – если снега по колено наметало. Ее, конечно, колено. Ну, не совсем на руках, а на закорках. И на смешки, и на анекдоты типа «женился лилипут на великанше» просто не обращала внимание. Точнее сказать, не слышала. Ну, не слышала – и все. К другим вещам прислушивалась. К каким? А вот это уже ее и мужа дело. В общем, сияла и светилась. Глядя на нее, легко верилось в одну старую примету – если дотронуться до маленького человека, станешь счастливым.
А детей у них родилось четверо.
И все они теперь – в цирке. Акробат, жонглер, дрессировщик, конферансье. И если папа приходил на представление один, то никто не верил, что эти двухметровые парни – его сыновья. Но люди вообще во многие вещи не верят. А они все равно случаются.
ДЕВОЧКА С ПЕРСИКАМИ
По мотивам фильма «Одна сотая секунды», показанного на Международном Манхэттенском фестивале короткометражного кино в 2007 году.
Саманта Ашлей родилась в Берфорде, маленьком городе Великобритании. В семье прачки и дворника. Отец, подметая улицы, твердил: «Профессия дворника способствует творческому развитию личности». А что еще оставалось говорить несостоявшемуся художнику?
Дело кончилось тем, что он спился и умер от цирроза печени. Мать стирала больничные халаты, в свободное время гладила рубашки у богатого дяди по имени Натан. По ночам не спала, растирала опухшие руки. Пела песенки собственного сочинения.
А потом, как в сказке, возникла тетка Магда, которая миллион лет назад уехала в Австралию. Точнее, возникло письмо от нотариуса, в котором сообщалось – племянник тети Магды является в случае ее смерти единственным наследником. А в случае его смерти наследство получают дети племянника, рожденные в законном браке.
На эти деньги Саманта смогла поступить в университет на факультет фотожурналистики и поместить мать в клинику для душевнобольных. Старый седой Антонио, преподававший теорию фотомастерства, учил Саманту: «Если тебя спросят, почему ты так делаешь, отвечай «нужно снимать не только то, что есть, но и то, что будет». И не жалей пленки! Опыт дороже. Только так попадешь на первую полосу.
У неё был роман с редактором, но востребованным фотокором она стала не поэтому. Саманта не жалела пленки, и ее фотографии не залеживались у ответственного секретаря.
«Сдурела, – сказал редактор, когда решался вопрос о том, кого отправить в Иран. – Ну и что – колыбель мировой цивилизации. Там же бесконечные теракты. Найди здесь свою тему, прими участие в конкурсе на лучшего фотографа года.
«Обязательно, – сказала Саманта, – когда вернусь».
Сначала было скучно – вереницы теток в чадрах. В ресторанах дорого и невкусно. Толпы туристов с «мыльницами» – в основном американцы и русские. Разве что по рынку у мечети бродить. Хоть какие-то кадры: торговцы мехами и специями попадались довольно колоритные.
А потом – повезло. Взорвали мечеть и несколько близлежащих домов.
«Пригнись! – орал напарник Джон Кайла. – Пригнись, стреляют!» Саманта, прячась за дымящиеся камни, подползла поближе к живописным сюжетам – убитый старик, мальчик, вмятый в велосипед, пытающийся зажать руками дыру в животе молодой мужчина.
Саманта сидела за треугольным обломком стены. Удачная позиция. Все вокруг просматривается. А ее саму не видно. Справа несся с автоматом арабской внешности мужчина, бородатый и черный от ярости. Щелк, щелк. Не жалко пленки. Слева – двенадцати-тринадцатилетняя, по виду, девочка. В светлой европейской юбочке. Она бежала сквозь дым, в руке полотняная сумочка с чем-то круглым внутри. Метрах в пятидесяти от Саманты у обугленной стены дома они столкнулись.
Саманта почувствовала – вот оно, наконец-то.
Щелк, щелк. Она наполовину высунулась из укрытия, оттолкнув шипящего Джона. Щелк, щелк – не жалеть пленки. Бородатый ударил девочку коленом в живот, она согнулась, выронила сумочку, потом распрямилась и укусила его за руку. Бородач вскрикнул, намотал на руку девочкины волосы. Девочка обмякла, ее глаза на неестественно вывернутой голове уставились прямо на Саманту. Та от неожиданности опустила аппарат, но тут же опомнилась – щелк, щелк. Не жалеть пленки!
…Саманта приняла душ. Надела свое лучшее зеленое платье. Брызнула на запястья любимые духи редактора (После подведения итогов конкурса он пригласил ее в ресторан.)
Зал был полон. На сцену вышла ведущая. Открыла красный заветный конверт. Торжественно провозгласила – победитель конкурса на звание лучший фотожурналист года – Саманта Ашлей. За фотографию «Девочка». Поздравляю вас, Саманта. Это – настоящий шедевр.
На экране – фотография. Настоящий шедевр. На титульную страницу. У полуразрушенной стены страшный бородач с автоматом намотал на руку светлые волосы беззащитной девочки. И этот ее незабываемый взгляд…
Зал взорвался аплодисментами. Редактор любовно смотрел на Саманту. Поднялся вместе со всеми, аплодировал стоя.
Саманта осталась сидеть.
А потом поднялась и ушла в гостиничный номер. Открыла чемодан, вынула фотографию. У полуразрушенной стены, раскинув ноги, лежала девочка. Без лица. Лица не остается, когда ко лбу приставляют автомат и спускают курок. У ног – персики. Выкатившиеся из сумочки.
Персики растут в Иране круглый год. Можно срывать их с деревьев. А можно покупать вместе с мамой на базаре у мечети, есть немытыми, слизывая сок, текущий по ладоням…
ЛАВАНДА В ГОЛУБОЙ ВАЗЕ
Можно ли попросить прощения заранее? Думаю, что – нет. Я подумала об этом, когда сентябрьским солнечным утром срезала цветы отцветающей лаванды и поставила их в обыкновенную голубую вазу. «А какое отношение к вазе и лаванде имеет прощение?» – спросите вы. Самое прямое.
Любуясь сиренево-голубым сочетанием и вдыхая успокаивающий запах, я думала о том, что когда-то такие вещи перестанут меня интересовать. Я перестану любить сентябрь с его облетающей листвой, ноябрь с запахом арбузных корок в воздухе, июль с пением сверчков по ночам, май с дождями и грозами. Перестану обращать внимание на то, что давно не покупала обновок и забуду о том, что крем для лица лучше всего использовать оливковый, сделанный где-то в Тоскане.
Может, конечно, все будет иначе. Иначе тоже случается. До наступления всего этого. А если нет? Вот именно за это время, коли оно придет, я и хотела попросить прощения у своего сына. Ему двадцать. Он уже пережил переходный возраст, точнее, мы пережили его все вместе. Он пережил разочарование первой влюбленности и первый разрыв с девушкой, в которой не чаял души. Он еще не встретил настоящего друга. Он еще не знает, какая специальность ему по душе. Но у него все еще будет – и друг, и любимая работа, и любимая женщина. Я точно это знаю. Мне сорок четыре. Мне повезло встретить настоящего друга. У меня была любимая специальность. У меня случилась любовь – такая, которой не найти повторения. Взросление открыло мне много нового в себе – я стала любить цветы и написала – если верить знающим людям – пару хороших рассказов. И постепенно почти научилась прощать то, что в двадцать лет казалось концом света. Да, так вот, я о прощении. Потому что эти мысли приходят в голову в сорок четыре года, а не в двадцать. Особенно если для них есть повод – уже несколько лет я работаю в доме для престарелых. И точно знаю, о чем говорю. Мой дорогой, мой единственный, мой любимый мальчик! Прошу простить меня за то, когда я начну пятнадцать раз спрашивать тебя о том, о чем ты мне уже говорил. Пятнадцать раз. За то, что я перестану интересоваться твоими делами и жаловаться, будто ты не приходишь месяцами, хотя на самом деле ты бываешь у меня почти каждый день.
Прошу у тебя прощения за то, что тебе придется выслушивать мой монотонный бред-бормотание, запихивать в мой беззубый рот манную кашку, а она будет течь по подбородку, выносить мой бессмысленный взгляд, не узнающий тебя. За то, что я буду цепляться руками за шторки над кроватью и утверждать, будто это паруса и мы сейчас должны куда-то отплывать, а красный чемодан остался стоять дома у дивана. И нужно срочно ехать назад, иначе как же без чемодана. За то, что буду требовать выгнать из комнаты посторонних людей, указывая на стоящее у окна кресло-каталку. За то, что буду кричать ночами и нервировать медсестер, понятия не имеющих о том, как мне помочь. И они с вежливыми улыбками станут рассказывать тебе о том, как плохо я сплю.
За то, что перестану есть и пить и тебе придется «дать добро» на то, чтобы меня оставили в покое. Ты будешь не спать и думать, что не стоило соглашаться на роль моего опекуна и подписывать документ, в котором я своевременно озвучила все свои желания, а именно: когда моя жизнь подойдет к концу и я перестану проявлять естественные человеческие потребности, то отказываюсь от искусственного питания и экстренной врачебной помощи с целью продления существования.
Дорогой читатель, ни в одном написанном здесь слове нет ни пессимизма, ни уныния, ни желания нагнать на кого-то депрессию. Есть просто желание попросить прощения сейчас, теперь, пока это еще можно сделать совершенно осознанно. Заранее.
Надеюсь, что такое все-таки возможно.