Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
Баварский портной
Рассказ
Поэт, прозаик, переводчик, издатель. Пишет на русском и немецком. Родился в 1944 году в Сибири. Окончил Московский Ин’яз. Автор нескольких книг стихов и переводов. В 70–90-х годах был составителем и переводчиком многих известных антологий немецкой поэзии на русском языке. Русскую прозу и поэзию публиковал в журналах «Знамя», «ДиН», «Новый мир», «Нева», «Крещатик», «Арион» и др. Руководил семинаром в Литинституте им. Горького.
С 1992-го по 2002-й преподавал в университетах Граца, Инсбрука, Вены, Маннгейма, Пассау. Переводился на французский, английский и болгарский.
БАВАРСКИЙ ПОРТНОЙ
Мартин Краузе находился в плену четвертый год, когда его рабочую группу переместили в Ивановскую область. Пилили лес, ошкуривали стволы, бревна к трассе тащили лошадьми волоком – на торфяной почве грузовики и тракторы малопригодны.
1946 год был суровее предыдущих. Кормили все хуже. Но рабочую норму не снижали. Каждый день кто-нибудь умирал. Рацион охранников и вольнонаемных тоже стал скуднее. Видимо, и там, по другую сторону колючей проволоки, было несладко.
Время от времени их посылали забрать провиант на железнодорожной станции Южа, за двадцать километров от лагеря. Десять человек тянули сани в сопровождении охранников с автоматами. Продукты предназначались заодно и для соседнего русского лагеря. Случалось, пленные и зэки работали на одном объекте. Их лагерная жизнь мало чем отличались, но со своими охранники обращались бесцеремонней.
В середине марта морозы стали отступать. На родине Мартина у подножья Альп весна начиналась неожиданно и бурно, задувал влажный горячий ветер и сжигал снег.
Здесь весна продвигалась медленно. Снег на полях и в лесу таял неделями. Пахло землей и сырой корой. Всюду клочки снега, а орех уже цветет желтыми сережками, раньше листвы; зеленеют вдоль ручьев лужайки.
Когда снег сошел, сани для доставки продуктов сменила фура. По пути на станцию, проходя по высокой насыпи плотины, они видели женщин-зэчек, работавших по пояс в ледяной апрельской воде, увлажнявших и разбивавших на куски торф, чтобы забирать его потом насосом.
В самом начале мая в лагерь неожиданно нагрянула делегация из нескольких офицеров. Пленных построили перед бараками, и высокий чин спросил через переводчика, у кого есть опыт крестьянской работы.
Сразу подняли руки лишь несколько человек. Мартин медлил. Он, хоть и вырос вдали от большого города, на земле никогда не работал, лишь порой помогал матери в собственном саду. Не хотел блефовать, опасался разоблачения. Сосед в строю, уже вызвавшийся, прошептал, не поворачивая головы: Мартин, смелее… И Мартин решился.
«Крестьян» набралось около шестидесяти. Младший офицер на месте отобрал двадцать человек. Мартин попал в их число.
Пленным объявили, что их направляют в колхоз. На большую телегу водрузили котел, мешки с отрубями, зерном, картошкой, одежду, лагерные одеяла. Выдали канаты и веревки.
«Бурлацкий» опыт у них уже был. Оглобли соединили перекладиной, и десять человек, по пять с левой и правой стороны, поволокли повозку на канатах по едва просохшей дороге. Остальные шли сзади, сменяя передних, когда те уставали. Сопровождать пленных назначили всего одного охранника – фронтовика, побывавшего в Германии и знавшего несколько слов по-немецки.
Некоторые деревья уже начинали распускаться. Крохотные листочки берез блестели на солнце. Во время коротких остановок – сменяли «лошадей» – Мартин подходил к обочине, срывал с кустов набухшие почки и растирал между пальцами. Ладонь становилась липкой и пахла смолой.
Через пять часов пути, выйдя из очередного перелеска, они оказались на высоком берегу реки, петляющей между пологих лесистых холмов. «А вот и Клязьма. Теперь уж неподалеку», – неожиданно сказал охранник. Таких «неуставных» слов раньше от него не слышали.
Дорога шла берегом, и вскоре за одним из холмов показались пятиглавый собор с колокольней и первые дома деревенской улицы, уходившей от собора под гору.
До отправки в Ивановскую область Мартин за все годы плена еще не попадал в места, куда не дошел фронт. Вначале был Смоленск, потом Минск, Брянск, Сталинград – везде руины. Он впервые оказался там, где не падали бомбы. Дома низкие, старые, крыши соломенные, но следов войны нет. Только купола церкви почему-то без крестов.
Перед церковной оградой толпились жители села, в основном женщины. День выдался теплым, но еще по-майски ветреным, и на женщинах, обутых в бахилы с галошами, темнели жакеты и телогрейки, головы – в платках и косынках. От толпы отделился однорукий мужчина в офицерской шинели без погон; в сапогах, левый пустой рукав заправлен в боковой карман. Хмуро поздоровался с охранником и довольно долго молчал, с недоверчивым интересом разглядывая прибывших, но вот глаза его улыбнулись и он, словно на митинге, крикнул: «Добро пожаловать в Дмитриевское, комрады! Я тут председатель. Звать меня Кольцов Николай, по прозвищу Безрукий. Рука моя где-то там у вас в Германии валяться осталась, – сказав это, он резко хохотнул и несколько секунд помолчал. – Решили, значить, помочь колхозу?! Правильно решили, мужиков, сами видите, у нас немного. Но сёдня вы уже потрудились, – он показал глазами на телегу. – Отдыхайте. Утром… – он позвал из толпы молодую женщину, та угрюмо подошла, смотря в землю и смущаясь, – … утром Зина, нормировщица, скажет, чё делать».
Мартин мало что понял из слов председателя. Поразило слово «комрады». Так обращались друг к другу сами пленные.
Охранник на слова председателя снисходительно ухмыльнулся и объявил: «Никаких отбоев. Гнездышко будем вить». И, обратясь к председателю, добавил: «Показывай наш скворечник!»
Председатель повел их вокруг собора, позади которого вытянулись в ряд несколько старых кирпичных монастырских строений. В одном – конюшня, в другом – кузница, в третьем – колхозный склад, в четвертом, самом вместительном, предстояло расположиться.
Нары не сооружали. Натаскали на деревянный пол соломы, сена, покрыли дерюжным тряпьем. Прикатили со склада несколько бочек, наполнили водой. Прямо во дворе сложили из битых кирпичей очаг, установили на него котел – получилось что-то вроде летней кухни. Тут же назначили и повара.
На вечерней перекличке охранник без всякого на то повода объявил, что его, между прочем, Сашей зовут. После отбоя он куда-то исчез и вернулся далеко за полночь. Спал охранник в одном здании с пленными, правда, в отдельной комнате, бывшей монастырской келье.
Новая ситуация вызывала в Мартине не только удивление, но и чувство нереальности происходящего, а вместе с ним тревогу. Впервые они целыми часами оказывались без присмотра. Еду выдавал повар-земляк. И хотя новое жилье охранник по привычке называл «лагерем», никто на них не кричал, не подгонял. Когда они в первый день без сопровождения ходили с ведрами к реке, чтобы залить бочки, Мартин долго смотрел на противоположный низинный берег, с которого несколько дней назад сошла талая вода, и луг уже подернулся нежной светло-зеленой пеленой первых ростков травы. Луг переходил в хвойный лес, и казалось, что там, в этой бесконечной дали, ни души. Но даже в мыслях не было воспользоваться этой «свободой». И все же на сердце было неспокойно.
После утренней поверки и завтрака из деревни послышался звон, напоминавший удары колокола. Охранник построил пленных и повел на звук. У здания сельсовета на столбе висел кусок рельсы, по которому женщина в телогрейке колотила молотком.
Со всех сторон на звон рельсы стекались люди. С лопатами, тяпками, кирками. Подходили к небольшому столу, стоявшему у крыльца под открытым небом, и нормировщица Зина регистрировала пришедших.
Когда распределяли по бригадам, к Мартину вдруг обратилась девушка в сером комбинезоне, небольшого роста, круглощекая и голубоглазая: «Я – Люба!.. Моторен машинен ферштейн?» Мартин пожал плечами: «Да не очень, чтобы…»
– А не важно. Мне помощник нужен, велели самой выбрать. Ты вот мне приглянулся, – она захохотала. – Пойдем со мной! Komm!»
Она повела его назад к собору, и ему было так странно и опять же тревожно шагать по русской деревне рядом с местной девушкой, вставлявшей в свою веселую речь немецкие слова, по залитой весенней синью широченной улице, над которой носились ласточки и дрозды, а из труб домов вился пахучий дым.
Люба отперла двери собора, показавшиеся Мартину чересчур широкими, похожими скорее на ворота. Он перекрестился на образ Христа на фронтоне, сильно поблекший, но хорошо узнаваемый. Люба расхохоталась. Мартин ступил в помещение и на месте алтаря увидел… трактор. Под трактором зияло широкое углубление, оказавшееся ремонтной ямой. У одной стены стояли два больших мотоцикла с прицепами и лежала гора тракторных деталей. У другой расположились слесарный верстак, небольшой горн и наковальня. Люба объяснила, что это отделение колхозной МТС, она – трактористка, сама себе в мастерской хозяйка и готовит технику к севу.
Трактор был старый, колесный, образца 20-х годов, но, как уверяла Люба, еще хорошо работал. Вот только запчастей не хватает, приходится самой вытачивать, паять, сваривать.
Работая, она все время что-то щебетала и пела. Мартин подавал ей в ремонтную яму инструменты. Постепенно он стал входить в курс дела, занялся поврежденными мотоциклами.
Люба приходила на работу с двумя небольшими словариками, оставшимися еще от техникума. Мартин за три года плена тоже кое-чему научился. Его русский вызывал у Любы взрывы смеха. А у Мартина от ее немецкого щемило сердце.
Лагерный устав нарушался все чаще. Даже ритуал утренней поверки соблюдался не всегда. В соседней деревне в четырех километрах от Дмитриевского была школа. С учительницей охранник Саша завел шашни, уходил к ней на ночь и частенько опаздывал на утреннюю перекличку. Видимо, совсем потерял голову. Председатель, с которым он сразу сдружился, его подстраховывал, сам забирал пленных на работу. Узнай об этом в лагере, конвоиру бы несдобровать.
Как-то Мартин спросил Любу:
– А ты дома тоже в комбинезоне ходишь?
– Нет, в платье.
– А сколько у тебя платьев?
– Два.
– Всего два?
Люба надула губы.
– А зачем больше? Одно для дома, другое на танцы. Правда, они немодные. Отрезы есть, а шить некому.
– Хочешь, сошью?
– Ты?
– Достань машинку, здесь и сошью.
Он показал на верстак.
– А могу и без машинки. На руках. Тогда дольше.
– А ты что, портной?
– Да.
– Настоящий портной?
– Ну да.
– А какой – женский или мужской?
Мартин посмотрел в словарь и ответил с ударением на первом слоге:
– Любой.
Люба захохотала, запела, закружилась
– Хороша я, хороша! Помощничка приискала!
На следующий день она сообщила Мартину:
– Тебя начальник наш, Кольцов, зовет. Дело к тебе есть.
– Мой начальник – Саша, охранник.
– Саша не возражает. Они вчера вечером на п?ру с Кольцовым бутыль самогонки выдули.
Дом Безрукого, бревенчатый, двухэтажный, с балконом и верандой, стоял лицом к Клязьме. Туда же выходили и окна просторной горницы. За большим столом на длинных лавках сидели председатель, какой-то офицер и несколько женщин. На офицере – расстегнутый китель с орденами, накинутый на майку.
Четыре звездочки на погонах, значит капитан. Мартин взял под козырек. Знал: это всегда производит на русских военных хорошее впечатление. Капитан, не вставая, одобрительно кивнул.
Женщины с напряженным любопытством разглядывали Мартина. Тот стоял навытяжку, высокий, худущий, в вылинявшей штопаной-перештопаной немецкой солдатской форме; пилотка на русой голове делала узкое лицо еще длиннее.
«Садись, – сказал офицер. – Есть хочешь?»
Мартин еще ни разу не сидел в присутствии русского офицера. Но приказу подчинился, сел. На столе – пустые алюминиевые миски и граненые стаканы. Вопрос Мартин понял, но не знал, как на него реагировать.
– Да не спрашивайте вы его, – засмеялась Люба. – Неужто не хочет?
Появился самовар и горшок дымящейся пшенной каши. После каши подали овсяные оладьи, мед.
Мартин жадно ел, еще не понимая смысла происходящего. Подозрение возникло в нем, лишь когда заметил в углу швейную машинку с ножным управлением.
Наконец самовар и миски убраны, стол застелен полотняной скатертью, капитан подходит к большому сундуку с металлическими скобами и поднимает скрипящую крышку. Он начинает вынимать оттуда разноцветные яркие отрезы тканей и раскладывать их на столе, на диване, на лавках – и вскоре комната походит на пошивочное ателье. Тут и шелк, и крепдешин, и габардин, и батист, и ситец… Затем появляются журналы, много журналов. В основном немецкие, но есть и другие, на незнакомых Мартину языках.
Капитан знает по-немецки не больше Любы, торопливо листает журналы, тычет в страницы с выкройками нарядных женских платьев. «Это я и Колька, – он показывает на председателя, – все с Дойчланда привезли. Для баб своих, фрау, швестер…».
Капитан подходит к швейной машинке и говорит: «Не надо арбайтен в МТС. Надо арбайтен на машинке Зингер. Чтобы майне фрау была вот как эта!» Снова тычет в журнал: «Так вот можешь?»
– Да, – отвечает Мартин по-русски. У женщин вздох облегчения. Все улыбаются. Капитан просит принести швейные принадлежности: нитки, наперстки, ножницы, аршин, мел, наборы иголок. – Это тоже с Дойчланда, к машинке прилагалось.
С этого дня место работы Мартина – дом председателя. Утро начинается как у всех с переклички и лагерной кормежки. У Кольцова его тоже ждет еда, он знает об этом, но съедает и лагерную пайку. Лишь затем направляется к дому председателя. Там на столе горницы уже стоит большая миска каши и стакан топленого молока, только что вынутого из печи. Когда ему предлагают добавку, он не отказывается, хотя сыт, как никогда еще за все время плена. Он помнит о голодных галлюцинациях, о том, как тайно от надзирателей жевал подорожники, щавель, одуванчики, молодые почки, листья, кору деревьев, как ел ежей и лягушек.
И вот после стольких лет лагерной грязи и холода – чистая комната, в печи потрескивают дрова, на подоконниках – цветы в горшках, на кровати, отгороженной полупрозрачной ширмой, взбитые подушки и цветастое покрывало. Ситцевые занавески колышутся на окнах, на сосновом светлом полу играют солнечные лучи.
Капитан торопился ехать по новому назначению. Поэтому его жене Мартин шил первой. Она выбрала в журналах несколько фасонов. Фигура у нее стройная, но нестандартная, широкие плечи и бедра, к тому же предпочитает пышные платья со складками на талии, плечах и юбке. Мартин боится ошибиться, поэтому просит ее снять платье.
В его прошлой практике этот момент всегда был щекотливым, клиентки реагировали по-разному. Чаще всего им приходилось преодолевать свое смущение. В мастерской Мартина они раздевались в отдельной комнате, куда закройщик заходил, чтобы снять мерку.
В доме Безрукого в этот час только женщины. Капитанша, словно только и ждала просьбы Мартина, тут же при всех сбрасывает платье и остается в короткой комбинации и чулках на резинках.
Такой непринужденности Мартин не ожидал. Ну да, для нее он всего лишь пленный, существо бесполое. Однако в процессе шитья капитанша еще и еще раз просит сделать новый замер. Перед этим душится и красит губы. Платьями она довольна. Перед отъездом полушепотом уверяет, что скоро обязательно вернётся, вот только обустроит немного быт мужа на новом месте и сразу вернется. Она еще не все пошила, а отрезов у нее видимо-невидимо.
Платья для жены капитана Мартин шил целую неделю. С обновками для жены председателя, сестры капитана, полноватой и низенькой, справился гораздо быстрее. Возвращалась былая сноровка.
Мимо внимания женщин это не прошло. Меж собой они решили, что Мартин, получая усиленное питание, все больше набирался сил. Если лучше кормить – будет быстрей работать.
Свояченицы председателя и его жены, для которых он теперь шил, – почти все вдовы. Ободренные поведением жены капитана, они совсем не конфузились. В доме воцарилась праздничная атмосфера, и церемония замерки и примерки совершалась часто под звуки трофейного патефона.
Избежать прикосновений невозможно. Особенно при обмере объема груди, бедер, длины юбки. Близость женского тела кружила голову, возбуждала. Но одновременно усиливала чувство одиночества. Засыпая в лагере, Мартин вспоминал об этих мгновеньях и ощущал себя несчастным.
То и дело ему предлагали прервать работу, поесть. Белый и серый хлеб деревенские едят редко – свои запасы кончились, купить негде. Мяса не ели уже многие годы. Из скотины – только корова. Если её пасти, она сама себе корм найдет, на многие километры вокруг трава не кошена. Да и сеном запастись можно. А поросят кормить нечем. Дай бог себя прокормить. Но для Мартина после трех лет лагерной баланды и непропеченного хлеба гречка, овсянка, картофельное пюре, пареная брюква, тертая редька, политая постным маслом, головки лука, а иногда даже яйца вкрутую – райская пища.
Порой ему совсем не хотелось есть. «Ешь впрок!» – приказывал он себе. Уже через неделю стала исчезать костлявость, кожа на скулах разгладилась, порозовела, плечи и руки налились.
К середине июня с разрешения охранника Мартин перестал возвращаться в лагерь к обеду и ужину. Но не потому, что решил отказаться от лагерной еды, а из-за нехватки времени. Уходил теперь на работу раньше всех и возвращался к ночи.
Однажды утром до работы он забежал к Любе в собор, чтобы снять с нее мерку. Во время недолгой процедуры она замирала от страха, что их при этом застанут, умоляла не шить ей вне очереди, еще подумают что-нибудь. Мартин обещал работать тайком.
На пике лета женщины деревни встревожились. Срок пребывания пленных в деревне ограничен. Еще два летних месяца, может быть, начало осени – и их отправят назад. У нормировщицы Зины тоже была швейная машинка, и она стала выражать недовольство: у председателя, мол, шьют только своим. И действительно, Мартин шил в основном жене председателя, ее родственницам и подругам, дальше ждали свой черед работницы сельсовета. Те, которым уже пошили, щеголяли в своих нарядах на вечерних гулянках.
И тут остальные взбунтовались. У многих были свои отрезы, лежавшие в комодах с еще довоенных времен. Минуя дом Безрукого, они стали приносить материал для шитья прямо в лагерь к Мартину и складывать в комнате охранника Саши. Жаловались на председателя. Охранник сказал Кольцову, что ему этот «базар» не нравится, и что захоти он только, всякое шитье прекратится. К тому времени он уже бросил учительницу, нашел себе кралю поближе, в самом Дмитриевском. Она оказалась в стане недовольных. По приказу Саши Мартин перебрался в дом к Зине.
У Зины клиентура другая, не особенно разбирающаяся в моде. Некоторые приходили со своими старыми платьями, просили перешить их по новому образцу. Что они под этим понимали, объяснить не могли. Поэтому полностью доверились вкусу Мартина, который за отсутствием выкроек сам придумывал фасоны.
Теперь сам охранник Саша определял, кому шить, а кто подождет. Был, например, такой случай. Рядом с деревней находился солдатский приют с лазаретом. Один солдат лежал в лазарете больше полугода, а когда вылечился, поселился в Дмитриевском и вызвал с родины жену. Саша распорядился жене солдата пошить вне очереди.
Любино платье, наконец, готово. Здесь, у Зины, можно не таиться. Здесь отношения проще, без всяких там субординаций. Хотя Люба и входила в круг председательских приближенных, ей засчитывается, что она дождалась своей очереди. А ведь могла бы и вперед протиснуться. Без нее в колхозе не обойтись.
Мартин сумел бы сшить Любе и на глаз. Могла бы вообще не приходить на примерку. Но Мартин уже несколько недель только и грезит об этом.
Переодевшись за ширмой, Люба выпархивает на середину комнаты. Несложный фасон, простая ткань, но что-то в этом платье отличает его от всех, сшитых Мартиным до сих пор. Она, как всегда, хохочет, и Мартину на мгновение кажется, что и Люба, и машинка Зингер, и все сшитые им платья – из какого-то другого нереального мира, из сказки, снящейся ему на нарах в бараке… Он глядит на кружащуюся по комнате Любу и вдруг понимает, как беспощадно она для него недоступна.
«Ой, Любка, куда же ты в таком платье пойдешь, тебе теперь только в Иваново на демонстрацию!» – говорят женщины, и просят Мартина сшить им в точности такое.
Он все больше полнел. Первое время полнота из-за роста в глаза не бросалась. А когда стала явной, привела женщин в восторг. Их нисколько не смущал его округлившийся живот. Говорили: посолиднел, возмужал…
И здесь, у Зины, каждая, приходя на примерку, обязательно приносила с собой что-нибудь съестное. Пока Мартин ел, женщины сидели рядом, уходили, когда убеждались, что всё съедено. Они словно соревновались, кто лучше готовит. Одна замариновала грибы. Другая приготовила рыбные котлеты. Третья принесла горячие пельмени с зайчатиной. И все внушали Мартину, что он должен больше есть, тогда, мол, успеет всех обшить до отъезда. Порой ему хотелось поговорить с ними о чем-нибудь другом, не о еде. Но слов не хватало, и в ответ он лишь молча улыбался.
Он стал апатичней, молчаливей, ходил тяжело, вразвалку. Но ни у кого это не вызвало беспокойства.
И опять обед, и опять ужин. Щи, рыба, грибы, варенье. Порции становились все больше. Самовар кипел целый день. Когда чай надоедал, на стол ставили молоко или морс.
Он уже давно не ходил по воскресеньям с товарищами в лес и на речку, весь день проводил на своем матрасе. Объяснял, что ему надо отлежаться, набраться сил, что много заказов, а так не хотелось бы разочаровать ни одну из женщин.
Наступил сентябрь. Светило солнце бабьего лета. А Мартин становился все мрачнее, неразговорчивей. Как-то во время обеда, отодвинув тарелку, он сказал Зине, что не может есть, что у него болят живот и особенно спина.
Он продолжал ходить на работу, но отказывался от еды и даже питья. Сидел за машинкой с толстенной багровой шеей, желтым лицом и покрасневшими глазами. По несколько раз в день его рвало. Зина поила его отварами из трав. Он пил их через силу, но и травы не помогали.
Однажды утром он не встал на утреннюю поверку.
Мартин болен! В селе началась настоящая паника. Женщины бросали работу, бежали к церкви и шумно толпились у ограды.
Председательская вертушка в Дмитриевском как назло вышла в тот день из строя. Саша, охранник, помчался на мотоцикле за четыре километра в школу, где стоял единственный на несколько деревень телефон. К вечеру приехал грузовик, и портного увезли.
Проходили дни, а Мартин всё не возвращался. К концу пребывания лагерный режим пленными с попустительства Саши практически не соблюдался. Они без всякой охраны разгуливали по селу, ходили к женщинам помогать по хозяйству. Перезнакомились с ними, когда вместе ездили на лодках косить камыш на луговой стороне.
В последние дни сентября собирали вместе картошку. Трактор к тому времени сломался, пытались применить лошадей, но мужчин было мало, а пленным лошадей и плуги не доверили. Решили собирать вручную.
Работая рядом с женщинами, каждый на своей полосе, пленные удивлялись, что на равном участке поля они тратят в два, а то и в три раза больше времени, чем женщины. Оказалось, те только срывают ботву, а собирают лишь часть картошки, остальную оставляют в земле, чтобы ночью выкопать для себя. Если не успевали до заморозков, выкапывали мерзлую, на самогон и такая годилась.
В октябре пленных вернули на лесоповал. Здесь они узнали, что Мартин потерял сознание уже по дороге в больницу и больше в себя не пришел.
Женщины в деревне о судьбе Мартина, скорее всего, ничего не узнали. Еще долгие годы они носили сшитые им платья. В Дмитриевском до сих пор, когда обнова особенно нравится, говорят: точно Мартин пошил.