Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2013
Иван БЕР
/ Бонн /
«А всё, что сказать позабыл…»
Родился в 1962 году на Алтае, в селе Малиновое озеро. Детство прошло в Киргизии. Последние годы перед переездом в 1989 году в Германию жил в Фергане. Автор сборников стихов на русском и немецком языках.
|
* * * А всё, что сказать позабыл сгоряча, уронит в молчание осень, как плащ ниспадает с обрыва плеча, как лодку течение сносит. Как парк опустел, после лета опять, как птицы дорогу находят. Как мы никогда не разучимся ждать того, кто зачем-то уходит. И в этом молчанье, где слово есть грех, где вслух объяснить – ошибиться, я всё до конца принимаю, и всех: картины, и звуки, и лица. Я слово опять позабыть захочу, чтоб мысли вернуть её песню. А осень дыханьем задует свечу заката за кромкою леса. * * * Он в гости ко мне зашел не затем, чтобы пить. Он в гости ко мне зашел затем, чтобы петь. Я мог бы ему, конечно, вина налить. Он мог бы и до утра со мной просидеть. Мы начали не с того, что могло бы быть. Мы было хотели начать, попытались, но…, Видно прошла незаметно младая прыть Тихо, спокойно пьем чай и глядим в окно. * * * Этот сад при дворе – по утрам негромкий, Где на мокрой скамейке простудишь бронхи, если сядешь и станешь писать балладу, не спросив вначале: кому это надо? Он всегда здесь был – до меня и после – он гостей принимал, провожал, и гости всякий раз, уходя, уносили с собою небольшой кусочек его покоя. Мы с тобой здесь тоже не раз бродили, размышляли о жизни, о Боге или просто молча воздух его вдыхали, сбросив груз с души и с ног сандалии. * * * Мазки перистых облаков, нежно подмешенные к синеве майского неба, завышают планку поиска подходящего слова настолько, что кружится голова. От высоты захватывает дыхание и кажется: удержи это все взглядом, и сам потонешь в рассекающей вечность перспективе. Ты садишься на иглу восторга, как наркоман, вводишь дозу тоски в свою душу и начинаешь летать. Шум улицы, как убегающая рябь лагуны не преодолевает пространство, а только заполняет его до горизонта слуха. Глаз Бога фотографирует день, ослепив вспышкой солнца колокольню старой церкви. По улице бродят порядочные люди. Им нет дела до всего, что выше уровня их взгляда. И от этого они кажутся маленькими. Ты спускаешься на землю, и встаешь в очередь, чтобы получить зарплату, купить книгу, свежие булочки и носки. А, когда вечер начнет проявлять фотографию Бога, Чтобы вложить негатив ночи в альбом Вселенной, Ты вдруг почувствуешь, как у тебя на душе станет светло и тихо. Оттого, что растворились и исчезли облака, оттого, что опустела улица, от кратковременности красоты и вечности души и тела. ОСЛИНАЯ БАЛЛАДА Солнце в затылок толкает на тень наступить. Что мне мираж, я ослеп от желания цели. Были другие, они от жары не потели, Дал дромадером Всевышний не каждому быть. Место мое в караване, я знаю, в хвосте. Этот погонщик сказал бы, наверное: «в заде». Вон он опять свою нудную песню заладил. Дал же Аллах эти уши огромные мне. Благо на этот раз вьюк не огромный, как те, Что Моисей, из Египта смываясь, навьючил. Жить захотелось, поэтому я не канючил, И до Синайской горы, стиснув зубы, пыхтел. Ну а потом запустили козла в огород, Шеф на горе торговался о будущем с Йахве. Брат его слаб оказался и дал чуток маху, Трудно рабу превратиться в свободный народ. Там где теленку поклон, места нет для осла, и я за длинные уши был выгнан из стана. Шеф-то вернулся, и двинулся табор по плану, Ну а меня моя участь в Багдад занесла. Для Магомета попасть в обетованный рай Мог только смелый джигит на коне и с Кораном. Я оказался и здесь длинноухий вне стана. Нанялся сам в караван и подался в Китай. Сват мой, с которым я встретился раз в Бухаре, Мне рассказал о делах прошлых лет в Палестине, Как он с царём всех царей в Иа-ерусалиме Вместе с двенадцатью вышел навстречу толпе. Был ли ослу по хребту столь сомнительный трон? Трудно сказать, ведь толпа остаётся толпою. Дня не прошло, как кресты вознеслись над горою, а безработный ослёнок побрёл в Вавилон. Нет, я в Европу идти ни за что не хочу, Там обижают меня, моим именем клича Глупых людей, для осла это ох, неприлично. Север, конечно же, тоже мне не по плечу. Там у оленей рогам, а не уху торчать, Ухо не рог, отморозить его не задача. Нет, не мечтай, коль в пустыни родился ты, значит, Где бы ты ни был, вернешься в пустыню опять. Только порой я и-ачу с тоски на луну. Ночью опять бестолковая всячина сниться, Будто у Зевса сломалась его колесница. И предлагают пойти мне на службу к нему. Я отмахнусь своим ухом от мысли шальной. Не соблазняй меня Будда путем Че Гевары. Я не Мандела, к тому же больной я и старый. А караван – он всегда возвратиться домой. * * * Последний стих пусть будет песней: Без слов, без рифмы и без звука. Когда на самом этом месте сольются встреча и разлука. Когда превыше всех законов, когда превыше всей морали жизнь развернёт свои знамёна и разобьются все скрижали. Освобождая дух и душу, вернётся плоть к её началу. И только памятью о лучшем заплещут волны у причала. * * * Был зачат летним днём я в деревне сибирской глухой. Моя мать выносила меня под упрёки свекрови. Я родиться боялся, но страх этот, двигая мной, не сумел утопить в море крика и пота и крови. А в озёрах малиновых март отражался как раз. И в проталине первый ручей набирал свою силу. Кто-то жизнь мне вдохнул и содрал пелену с моих глаз, и впервые материи горькую долю вкусил я. И учился я жить у алтайских лесов, а потом у Тянь-Шаня подслушивал песни, что горы мне пели. И унёс их с собой, покидая родительский дом, покидая страну, выбирая дорогу без цели. И летал в небесах: думал – там должен жить тайный Бог. Но на землю спускался, когда обнаруживал вдруг, что дороги всегда измеряются с помощью ног, а реальные вещи сдвигаются с помощью рук. Семя жизни моей прорастало в сибирских лесах. И носили его азиатские, горные тропы. А теперь я живу на далёких, чужих берегах. На окраине старой провинции Рима, в Европе. |