Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Лестница – коридор – лестница, или Маршрут для неприкаянных
Валерия Нарбикова
Деревня
Её не найти на карте, даже не пытайтесь, а её название не хочется вспоминать, а тем более произносить. Ни вслух, ни про себя.
Так шуршат сухие листья, глухо и обреченно, с готовностью к тому, что их скоро сожгут и они рассыплются в пепел, и дымный ветер навеет новые листья. Вот так слышалось.
Название Деревни не ложилось на бумагу и странно выглядело на почтовом конверте.
Тогда ещё писали письма.
– Я ничего не понимаю в твоём адресе! – кричала мне по телефону подруга.
Я сама в нем ничего не понимала…
Историки утверждают, что название места с таким сочетанием букв свидетельствует о его глубокой древности, и давалось оно за особый драматизм событий, происходящих здесь ещё во времена крестовых походов.
Какое совпадение! Как натянута нить до наших дней!
В Деревне я впервые узнала, что на здешнем языке общежитие называется хаймом.
Я всегда думала, что Хаим это мужское имя, значительно более древнее, чем крестовые походы.
Надо бы изложить истории разных Хаимов и хаймов и сопоставить. Неплохое могло бы получится наставление. Наставление о том, что жизненно важные решения надо принимать достойно, учитывая опыт предков.
В общежитии, то есть в хайме, население которого раз в десять превышало население всей Деревни, я и жила вместе с теми, кого прибило сюда четвёртой волной эмиграции.
Почему четвёртой? Кто считал эти волны?
Обитатели Деревни, обалдевшие от того, что эта волна накрыла даже их захолустье, заняли позицию, выработанную обременительными фактами истории и своими личными о них представлениями. Поэтому единственным человеческим существом в округе была собачка Роми, очень приветливая и общительная. Чужая речь её не раздражала, а появление на её территории такого количества новых лиц внесло разнообразие в её скучное деревенское существование.
Начало новой жизни нежданно-негаданно обернулось для многих из нас унизительной оплеухой в виде лагерно-коридорной системы, называемой хаймом, которая так давила и изнуряла, что ни на что не оставалось сил.
Железная дорога Деревни не коснулась, и до ближайшей станции километра два приходилось идти пешком. Видели бы вы эту станцию…
Отсутствие железной дороги делало это место ещё более невыносимым и приводило к состоянию отчаянной безысходности, к мыслям о невозможности когда-либо отсюда вырваться.
Коридоры
День в хайме заморочен хождениями по коридорам. А ночь какая-то пунктирная, причем провалы в сон становятся всё короче, а промежутки бессонницы всё длинней. И уже третий день, не переставая, спазмы так перехватили горло, что не вздохнуть и не выдохнуть. В таких случаях помогает столовая ложка коньяка, так мне сказала одна очень продвинутая дама, моя соседка по коридору через две комнаты направо.
И я иду туда, где мне наверняка нальют и не зададут лишних вопросов. Мне так тошно и паршиво, что коридоры кажутся темнее, чем они есть на самом деле, и за каждым поворотом мерещатся тени. Мимо меня пронеслась стая детей. Именно так, потому что дети здесь сбиваются в стаи, вместе им легче держать оборону. По дороге в деревенскую школу их забрасывают камнями местные школьники, и тогда они группируются ещё плотней.
Я остановилась и тихо заплакала. И уставилась в пол. Вдоль плинтуса курсировал разжиревший таракан. Куда он прётся?
Ноги тяжело потащили меня дальше. Мне кажется, что я не туда свернула. Не хочу никого видеть, а вероятность того, что я никого не встречу, очень мала. Стоило мне об этом подумать, как передо мной возникла Берта. Ей лет под сто, мутный голубой взгляд, дрожащая аккуратная головка, в руке, как всегда, сумочка, сумочка, как всегда, пустая.
Берта сходу задает вопрос:
– Вы не знаете, куда подевался транспорт? Где троллейбусы и трамваи?
А я где? В сумасшедшем доме? Конечно! Тем более что послышалась музыка. Это, несомненно, рояль и очень похоже на джаз. Я не могу ошибиться, но и представить это трудно. Здесь, в хайме, в степи, в этой вымученной Деревне! У меня, наверное, галлюцинации, но я иду на звук и нахожу эту дверь, и стою, и не решаюсь войти. А вдруг там ничего? Что это тогда значит? Как говорит та же продвинутая соседка – крышняк.
Мимо проходят люди с кастрюлями и горшками. Ничего удивительного, ведь рядом кухня. На музыку они, похоже, не реагируют, и это прибавляет мне сомнений. Все смотрят на меня как-то странно, наверное, потому, что в руках у меня лимон.
Вы не забыли? Я иду пить коньяк.
Я все-таки толкаю дверь и делаю пару несмелых шагов.
Вы видели когда-нибудь рояль в душевой? Да, да, там, где моются, то есть, раньше мылись, но антураж не поменяли, а просто втащили рояль. Представили эстетику?
Пианист меня не выгнал, но это уже другая история…
А пока мне надо выпить, а то сдохну. И я иду к Спортсмену, иду уже по другому коридору, на другом этаже, и захожу в тупик. Здесь в мусорном ведре валяется кукольная голова. К чему бы это?
Меня посетила очень своевременная мысль – если строить свою жизнь из череды сплошных ошибок, то потом слоняешься по чужим коридорам, как дура. Горло сдавило ещё сильнее, и я попыталась вздохнуть.
Этот тупик мне знаком, я сюда уже заходила, не самая плохая часть коридоров хотя бы потому, что здесь есть окно, в которое я и выглянула. Опять льет дождь, каждый день не переставая, и это в июле!
Мне теперь понятны бесконечные войны, которые были исторической традицией этих мест. Чем сидеть здесь при такой погоде, лучше пойти и кого-нибудь убить.
Я вышла на лестницу, на ней, прижавшись к стене, стоит Маргарита. Её взгляд устремлен изнутри вдаль, наверное, опять мечтает, и я знаю, о чем. У неё есть одна трогательная цель – маленькое чёрное платье. Это так мило, что я Маргариту почти люблю. Она заметила меня и торопливо заговорила:
– Как тебе моя новая стрижка? Весь коридор сказал, что ужас! Я просила покороче, но не до такой же степени. Выгляжу теперь, как сыпнотифозная.
– Заходи ко мне, дам тебе шляпку.
– Вечно ты издеваешься. А почему ты с лимоном? – Маргарита перескочила на другую тему и вынула сигарету из просторной кофты.
– Здесь нельзя курить, Стукач начальству настучит.
Я иду дальше и думаю о том, что меньше всего мне бы хотелось встретить Профессоршу, Руководителя, Додика и Володьку Штыбина.
Слева и справа двери в комнаты, на одной замечаю объявление – «Пива нет». Ну, это можно выдержать?
Кажется, я уже у цели.
Спортсмен не один, у него сидит Агитатор, он мне знаком, он агитирует за истинную веру. Вид у него нагловатый, развалился, как у себя дома. Почему в этом хайме нет покоя?
Я спрашиваю коротко и категорично:
– Выпить есть? Но только коньяк.
– Есть, есть, и выпить и согрешить – хихикнул Агитатор и остался собой очень доволен.
Спортсмен достал гранёный стакан, хорошая вещь, между прочим, наверное, с собой привез, и наполнил его до краев. Теперь, по мнению Агитатора, я становлюсь лёгкой добычей, и он начинает тянуть ко мне свои волосатые руки.
Я посоветовала ему подумать о душе, а ещё лучше пойти и удавиться. На второй вариант он не среагировал и вкрадчивым голосом подобрался к своей основной цели:
– Вы правильно о душе вспомнили, милая дама. Моё братство этим углубленно занимается. Отшлифуем душу до алмазного блеска. И всего за какую-нибудь десятину в месяц.
– Десятина? Это что?
– Это взнос в общее дело.
– Так я и знала, что о деньгах речь пойдет. А ведь кто-то когда-то выгнал менялу из храма.
Наступила недобрая пауза. Сто раз давала себе слово – на религиозную тему никаких импровизаций. Агитатор глубоко затянулся сигаретой, а я засобиралась уходить:
– Всё! Спасибо, Спортсмен, я у тебя в долгу.
Надо идти к себе. Сейчас вниз по лестнице, потом по коридору налево мимо «Пива нет», потом направо. И двери, двери, двери… Какая-то из них с грохотом стукнула, и меня прошиб сырой сквозняк. Эти коридоры лишены логического разветвления, и потому я постоянно захожу не туда.
Профессорша сказала, что у меня топографический идиотизм. Почему же тогда я прекрасно ориентируюсь в Стольном Граде?
С этими мыслями меня занесло в подвал, и я оказалась рядом с прачечной. Дверь в неё открыта, и возле стиральных машин толкутся Лёлька с Веркой, отстирывают следы беспорядочной жизни. Меня заметили и понеслось:
– Почему при стирке в этих машинах всегда пропадает один носок? Ты не знаешь? Кладешь стирать два носка, вынимаешь один. У нас таким образом уже пять непарных носков валяются.
– А вы у Красного Пашечки спросите. Вон он как раз приближается.
Ещё одна жертва коммунизма, и больной на голову вдобавок. Или косит под такого. Я давно пришла к выводу, что помешательство освобождает от многих зависимостей, а главное – от условностей общества, поэтому прикинуться ненормальным бывает очень даже выгодно.
Я быстро смылась, знать бы только, в какую сторону идти?
В любом случае по лестнице наверх. А потом направо? Или налево?
За углом мелькнул Штыбин. Только мелькнул. Ну, и слава богу.
Пианист
Какие обстоятельства должны загнать человека туда, где место для рояля есть только в душевой? Здесь давно уже никто не моется, но атмосфера общественной бани сохранилась, что творческому вдохновению не способствует. Или наоборот?
Я осторожно спросила Пианиста:
– Вы давно здесь, в смысле в хайме?
– Страшно подумать, но уже больше года.
– ??????? – это у меня так голос сел.
– Да, да, вам не послышалось.
– А как же с правами человека? О рояле в душевой я уже молчу.
Вопрос повис в воздухе, но перспектива для меня нарисовалась. И еще я подумала, что надо бы купить коньяк, чтобы не побираться по соседям.
Пианист смотрит на ситуацию спокойно и с юмором, тем более что другого выхода нет. Он сочиняет музыку, где-то учится, что-то пишет.
Никто никогда не видел его проходящим по коридорам. Диву давались, как он только незамеченным проникает в душевую к своему роялю. Ведь сидит же каждый день и репетирует. Ему для этого надо три коридора пройти, не считая двух лестниц. Хоть раз его кто-нибудь встретил на этом маршруте? Нет!
Общественность взбудоражена и задается вопросом, уж не волшебство ли это?
Принимались меры, как то: расставлялись посты в разное время суток, опрашивались предполагаемые свидетели, включая меня, причем меня изводили с особым пристрастием, консультировались у Профессорши. А у кого же ещё? Нет ответа.
Однажды Пианист был замечен в прачечной и даже на кухне, но, похоже, и туда попал по воздуху.
Вопросом заинтересовался Стукач, глаз у него заблестел. Интересно, кто подкинул ему эту тему? Он стал вести доверительные разговоры то там, то тут и расставил свои посты. Всё напрасно. Каждый день Пианист неизменно оказывался в душевой. Затем начинали слышаться негромкие аккорды, они проникали на кухню, разбегались по лестницам и этажам, и тонули в коридорных глубинах.
Многим это не нравилось. Чего выпендриваться? Сидим тут все в дерьме. Нет, кто-то намекает на свою исключительность.
А ведь Пианист ни с кем не разговаривает, держит дистанцию, а значит пренебрегает. Вы заметили? И даже не здоровается. А когда ему здороваться и где? А в душевую к нему никто не заходит. Никто? Все уставились на меня, а у Стукача неврастенически задергалась щека. Узнал таки, гад, что я была там пару раз.
– Ну, была, и нечего на меня так пялиться и строить свои пошлые версии! Я Пианисту в матери-одиночки гожусь, это, во-первых, а во-вторых, задайтесь лучше другим вопросом. Каким образом рояль попал в душевую? При таких-то размерах. Вы дверь промерьте и подумайте, как через неё могли внести рояль?
Было заметно, что Стукач этой идеей воодушевился, и я решила, что несколько сместила акценты, но ошиблась.
На очередном сборище на кухне вопрос опять стоял на повестке дня.
Как-то я увидела Пианиста на пустыре возле помойки. Он сидел с книгой на перевернутом ящике. За ним красовался вполне пейзажный горизонт. Картина настойчиво просилась на холст.
Или мне показалось?
Профессорша
Она привезла с собой всё, даже думочку. Вы не знаете, что это такое? Это маленькая подушечка, расшитая в соответствии c эстетическими запросами владелицы. А запросы были ещё те.
– Зачем вам думочка?
– Под руку класть, чтоб не отекала.
Какая предусмотрительность, какой изыск! Ну, у кого в хайме есть думочка?
Когда-то в лучшие времена, времена любовных реваншей и защиты диссертации, бытовые проблемы решались просто, их просто было кому решать. К холодной воде не прикасалась. Незачем и сейчас что-либо менять, а о том, что всё в прошлом, нечего и думать, занятие бесперспективное. Оказавшись в хайме, Профессорша осмотрелась, оценила обстановку и сделалась «как без чувств», благо прикидываться за долгие годы работы в психдиспансере она научилась. А потом слегла, правда, с книгой в руках.
И что? Сработало! Все вокруг заволновались и забегали. Ещё бы! Она, бедняжка, так слаба, что ей под силу только страницы переворачивать.
В отличие от Пианиста, Профессоршу за классового врага не держали, а общение с ней ценилось дорого и не в денежном выражении. Мы выше этого. Кто приготовит, кто уберет, кто в магазин сбегает. А взамен – такой высокий слог, такое культурное общение, такой надменный юмор и даже сарказм по отношению к другим, конечно же, потому как ты – из свиты приближенных. Глядишь, и сам себя профессором чувствуешь.
Взять, к примеру, Медсестру. Кому ещё расскажешь о неожиданной любви на склоне лет, о бесполезной борьбе за своё счастье? А Драматургу хоть бы хны, строчит на своей машинке день и ночь. А кто это напечатает? Никто и никогда. Вот и злится на Медсестру, нашел, на ком срываться. А ей, бедной, кому пожаловаться? Конечно же, Профессорше, тем более что та слушать обязана. А как же! Кто ей на днях постель перестелил и пол вымыл? Ещё и совет должна дать, что и делает:
– Ты женщина, за которую надо нести ответственность, тебя же спасать надо каждый день. А мужчины таких не любят. И Драматургу твоему такая не нужна, его самого спасать надо. Муки творчества – страшные муки, тем более, если таланта нет. Вот и войди в положение или сделай вид. Чтобы было, как у классика: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним».
Как сказано! Вот что значит образование! Кто ещё такое знает, а главное вспомнит в подходящий момент?
Медсестра прослезилась. Профессорша почти что тоже.
Или опять притворилась.
Штыбин
Представьте такой фасад: морда красная лоснится, волосы жидкие бесцветные, прилипли ко лбу, глаза рыбьи, взгляд бандитский. Теперь вид сзади: затылок еще краснее морды, спина квадратная, задница толстая, при ходьбе покачивается, причем с презрением к идущему следом. Вы не понимаете, как задница может выражать презрение? Запросто! Поверьте на слово. Штыбин настолько отталкивал физически, что всё нутро выворачивало. А уж если он рот открывал, то впечатление утраивалось:
– Я приехал на мою историческую родину, а вы, извините, кто такие?
Нет, ошиблась, слова «извините» в его лексиконе не было. Зато всегда присутствовал всплывший из потаенных глубин припадочный патриотизм:
– В хайме вам плохо? Так поезжайте на свою историческую родину, там хаймов нет.
Штыбин прав, на моей исторической родине я хотя бы не выслушивала всё это от такого ничтожества, как он.
Жаль, что я не умею, как Пианист, пройти не увиденной и не услышанной и самой никого не видеть и не слышать.
Всё бы ничего, но угораздило меня ездить со Штыбиным в Маленький Город на курсы, тогда я ещё не знала, с кем имею дело. Только у него в машине были свободные места. Позже я поняла, что совсем не потому, что он брал дороже. Просто, кто ж с ним поедет? Кроме всего прочего, от него постоянно несло немытым телом.
В машине он, как только трогался с места, врубал музыку, то есть, какие-то похабные песенки, и приглушал громкость только тогда, когда желал высказаться.
С попутчиками, как, впрочем, и со всеми, вел себя бесцеремонно и невыносимо.
Его жена, отсидевшая в своё время два срока за мелкие кражи, из мест заключения вернулась с тюремным жаргоном и мужицкими ухватками и из семейных мордобоев всегда выходила с победой. Возможно поэтому, когда Штыбин вырывался из лона семьи, он отыгрывался на окружающих.
Зато перед местными жителями заискивал, делал это угодливо, по-холуйски, а те только плечами пожимали, потому что был он для них таким же чужим, как мы все, несмотря на свои глубокие этнические корни. Он даже переделал себе документы и вместо Володьки стал Вальдемаром, что служило поводом для многочисленных издевок, которые он с показным безразличием игнорировал.
Мои поездки со Штыбиным прекратились после одного малозначительного, но неприятного случая.
Однажды меня на занятиях немного задержали, а ехать надо было обратно в Деревню.
Подхожу к стоянке – нет штыбинской машины, уехал без меня. Вот сволочь! Я ведь всего на пять минут опоздала. Как же быть? Рейсовый автобус ходит раз в час, или ещё реже, да и где он?
Добралась я с большой нервотрепкой, спасибо люди помогли. Зашла в хайм и сразу увидела Штыбина, он стоял в фойе и что-то жрал, поглядывая на дверь. Наверное, меня поджидал, рассчитывая на ответный ход с моей стороны. Это было в его характере, он любил конфликтные ситуации. Конечно, я не доставила ему такого удовольствия.
Через неделю кто-то подкараулил Штыбина в туалете и устроил ему тёмную.
Ей богу, я была здесь ни при чём.
Медсестра
Она говорит отрывисто и с надрывом, при этом дрожат её пепельные локоны, и звенит браслет на маленькой руке:
– Я скоро уезжаю. Не могу здесь больше.
– А как же Драматург? Вдруг это настоящее и последнее?
– А он остается.
Медсестра ради любви научилась ездить на велосипеде, чтобы сопровождать любимого на прогулках в поле, подальше от любопытных глаз и общественной кухни. Туда, где воздух напоен запахом трав, и ветер треплет её пепельные локоны, и всё напоминает о даче и детстве. Но не это главное, главное, что он рядом.
Его велосипед впереди, её чуть сзади, всего на полшага, то есть на полвелосипеда.
– Перестань поддерживать в нём наполеоновское!
Это замечание Профессорши, справедливое, между прочим.
Так было всегда. Медсестра всегда догоняла, а правильнее сказать, плелась в хвосте, плелась за тем, кого любила. Плелась и надеялась, что когда-нибудь он обернется, остановится, возьмет её за руку, и с этой минуты они всегда будут идти рядом.
Не состоялось. Не состоялось ни разу в жизни…
Она уедет в Приморский Город, в котором нет ничего особенного – порт, ратуша, почта, базар по воскресеньям и ни одной близкой души.
Она знает, что уезжать всегда легче, чем оставаться. Вот тогда Драматург поймет, поймет и опомнится, опомнится и позовёт или сам примчится.
– Не позовёт и не примчится, и более того, заведет себе кого-нибудь опять. Мало, что ли, дур на свете? – снова Профессорша добавила яду.
Какой стервозный характер! Но уж лучше у неё сидеть, чем ругаться с соседкой по комнате. Запах утюга её, видите ли, раздражает. А как же в неглаженном ходить?
Как она? А ещё в академии наук работала.
Медсестра, продолжая свои мысли, сделала одно точное наблюдение:
– Ты обрати внимание, здесь все академики, или поэты, или в хоре поют. А как клизму поставить, так ко мне бегут.
В этом месте она перешла на шепот. Её Драматург раньше работал делопроизводителем в какой-то богом забытой конторе, но это большой секрет. Теперь же все знают, что он пишет пьесу, содержание которой тоже держится в тайне, но мне в общих чертах поведали.
В последнее время я стала хранить слишком много секретов.
Мне будет не хватать тебя, Медсестра. Есть в тебе правда и надежность, редкие свойства, которые я очень ценю. Я вышла на крыльцо, чтобы проводить тебя. Ты с виду весела и спокойна. Народу собралось много, даже Профессорша вышла. Его только нет.
Будем считать, что вы попрощались раньше.
Берта
Такой худобы я не видела никогда. В чём там только душа держится? При её прозрачности она ещё и не ест ничего, тоскует.
– Её что, в крематории не дожгли?
Ну, кто мог такое спросить? Конечно, Штыбин.
Когда-то в свои молодые годы Берта заведовала литературной частью в театре и водила знакомства с богемой, была яркой красавицей, следила за модой и увлекалась авангардным искусством. Несколько неудачных романов с мужчинами, настолько известными, что их фамилии даже страшно произнести, ничего не изменили в её жизни, а только убедили раз и навсегда смириться с судьбой неудачницы. Так и осталась одна, но вырастила осиротевшего племянника, которому полностью заменила мать и которым была очень горда. Вот с ним она и жила в хайме, а тот с утра до вечера просиживал в помещении, именуемом телевизионкой, и резался в преферанс.
Как-то Берта, скитаясь по коридорам со своей сумочкой, заглянула туда и ужаснулась злачности и прокуренности помещения. Реакция её, как всегда, оказалась непредвиденной:
– Аркадий, пока ты здесь играешь в карты, твоя семья голодает!
Общий смех. Взрыв смеха! Чего ржете, хамье? Над старым человеком? Доживите до её лет, переживите революцию, две войны, эвакуацию, смерть родных, голод и разруху, потом эпоху развитого социализма, что аналогично голоду и разрухе, и, наконец, хроническую личную неустроенность. Да ещё умудритесь при этом не потерять стиль – извечное жабо и брошка, не говоря уже о сумочке.
– Берта, мы скоро уедем в Главную Столицу, а потом я покажу тебе мир.
Аркадий любил тётку и жалел.
За три дня до отъезда Берта умерла.
Додик
Он просто изнемогает от восхищения собой. Разве есть на свете кто-нибудь умней и значительней? Разве кто-нибудь так владеет юмором и искусством риторики? Тем более в этом хайме, на фоне этой серости. С кем здесь вообще разговаривать?
Додику нравилось большое скопление людей вокруг себя. При этом он произносил длинные монологи с претензией на подтекст, сильно актерствовал и не выносил замечаний.
Его поведение можно было представить примерно так.
Молчите! Я говорю! И разрешаю вам слушать, то есть внимать. И даже не поддакивайте, меня это раздражает, всё равно не можете ничего дельного сказать.
И запоминайте, о чем я говорю, будете потом цитировать или выдавать за своё, и таким образом сойдете за умного человека.
Профессорша при этом тихо ухмылялась. Действительно, редко встретишь человека, который был бы так доволен собой и недоволен другими.
Даже по поводу своей внешности он не испытывал никаких комплексов, такой себе мягкий пуфик на коротких ножках. Обожал носить кепочку, вероятно, полагал, что в ней он особенно неотразим.
В своей семье Додик был тираном. Жена и тёща только угодливо кивали и моргали пустыми коровьими глазами, а тесть, подкаблучник, и в былые времена права голоса не имел. Единственным существом, действующим на Додика отрезвляюще, был его малолетний отпрыск, обещавший превзойти папашу многократно.
Дело было на кухне. Справедливо было бы отметить, что Додик хорошо готовил, любил он и вкусно поесть, и в еде, несмотря на непомерно лишний вес, себя не ограничивал.
Кухня ему нравилась ещё и потому, что здесь всегда было людно, а значит, не было недостатка в зрителях. Из какого-то угла раздался смех и послышалось:
– Додик, сцена в твоём лице потеряла.
– В моем лице потеряли все, кто со мной не знаком.
Кто бы сомневался. И представление продолжалось:
– Теще своей я пообещал: за каждое несказанное вами слово плачу рубль.
– Здесь нет рублей.
– Молчите и слушайте дальше. Ну-у-у… короче, плачу мелкую купюру.
Как оказалось, Додик всегда и за всё платил только мелкую купюру или не платил вообще. Масштабность личности в вопросах финансовых быстро сходила на нет.
На кухню влетели Лёлька с Веркой. Додик попытался втянуть живот и изрек:
– Я предвижу грандиозные успехи в карьере, я востребованный специалист и соглашусь только на самые выгодные условия. А дешевые предложения даже рассматривать не стану.
– Ты уже продешевил. Оглянись вокруг. Где ты? И смотри в кастрюлю, у тебя кипит.
Вода из кастрюли выкипела вместе с макаронами, и Додик обварил руку.
Так ему и надо.
Руководитель
Послушай его и сделай наоборот. К такому выводу приходили все, кто с ним столкнулся хотя бы раз, а сталкиваться приходилось всем и, к сожалению, гораздо чаще.
Руководитель был работником государственного ведомства, посаженным в хайме для осуществления связи между внешним миром, полным бюрократии и неведомых нам правил, и нами, ничего в этом мире непонимающими. И дело даже не в языке, а в том, что хайм был оторванным островом, где никаких контактов и источников информации, кроме опыта тех, кто жил здесь уже сравнительно долго, не было.
В обязанности Руководителя входило заполнять с обитателями хайма огромное количество анкет и заявлений и консультировать по всевозможным вопросам, которых было не счесть.
К делу он относился поверхностно и равнодушно, на вопросы отвечал нехотя и заведомо неправильно. Из-за его халатности многие теряли время, деньги и, в конечном счете, шансы и надежды хоть как-то наладить свою жизнь. Признанным было мнение, что он дезориентирует нас специально по приказу свыше. Никто не сомневался также и в том, что это он нанял Стукача для своих шпионских целей.
Некоторую лояльность Руководитель проявлял только к дородным блондинкам в возрасте не старше тридцати пяти лет. С ними он был в меру обходительным и более или менее внимательным. И даже любил в их присутствии блеснуть исключительным знанием наших культурных традиций. Мог рвано, но лихо продекламировать:
– «…и если б водку гнать не из опилок, чего б нам было с пяти бутылок?»
Все поражались: где он такого набрался? Где жил? Где учил язык? Эти вопросы так и остались открыты. Но кое-какие предположения напрашивались сами собой.
Руководитель был высок, статен и хорош собой, и считал, что все это в сочетании с его загадочным прошлым является вполне достаточным для занимаемой им должности.
Однажды жертвой его недобросовестной деятельности стал какой-то бывший начальник. Он настрочил жалобу в высшие инстанции. Жалоба, как водится, затерялась в бюрократических дебрях на каком-то из этапов прохождения. Повторно жаловаться никто не стал, а Руководителя повысили в должности.
Ну и черт с ним!
Балерина
Век в балете, как известно, не долог. Поэтому возраст профессиональной непригодности у неё наступал дважды, первый раз в соответствии с паспортными данными, а второй – по её собственному усмотрению. Третьему разу не суждено было случиться, так как он пришелся на тяжелое время перемен, занесших Балерину в Деревню. Она приехала в хайм с огромным количеством коробочек разных размеров и форм, некоторые из них были перевязаны разноцветными лентами. Ко всему этому добавлялась золоченая клетка с канарейкой.
Увидев, куда её занесло, она поначалу впала в глубокий ступор, но быстро очухалась и поняла, что надо как-то выживать. Начала с привычного – уменьшила себе возраст, хотя, как женщина умная, конечно, понимала, что в такой дыре это ни к чему.
Балерина изо всех сил пыталась оставаться самой собой, продолжала прямо держать спину и ходила затянутой в корсет, что при её стройности было явно лишним.
Сценическое прошлое в сочетании с благородным происхождением не могли не сказаться на её поведении. Знакомства она водила избирательно, и основным критерием для неё была правильность речи, всякие там «ложат» и «хочут» не переносила, а когда кто-то неправильно ставил ударение, закатывала глаза и общение прерывала. У неё могли бы сложиться отношения с Профессоршей, но ту раздражали её тягучие интонации и чрезмерная жеманность.
В хайме, возможно из-за недостатка общения, Балерина стала пописывать стихи и однажды затащила меня к себе на прослушивание. Мне такое доверие почему-то не польстило, но отказаться я не смогла.
Сижу и не могу сосредоточиться, и пропускаю целые строфы.
– …фиалка невинная и азалия с тонкой талией…
– Откуда у азалии талия? – проснулась я.
– Не принимай так буквально, слушай дальше.
Мои мысли опять ушли в сторону, а Балерина снова затянула:
– …руки несмелые, белые простыни, простыни белые…
– Чьи руки? Азалии?
– Перестань издеваться, я вижу, ты не можешь настроиться. О чем ты думаешь?
– Я думаю о том, что Берта прожила долгую и несчастную жизнь и умерла в хайме. Я думаю о том, что у неё из манжета всегда выглядывал кружевной платочек, и это не смогли истребить никакие обстоятельства, даже хайм.
Я думаю о том, где есть бог? Вот об этом и напиши! А то всё талия и азалия.
Балерина нахмурилась и грациозно взяла в руку чашечку тончайшего фарфора, бесшумно отхлебнула кофе.
За окном послышалась матерная ругань, и что-то разбилось. Канарейка забеспокоилась, а мы переглянулись.
Было в этом взгляде столько жалости друг к другу!
Спортсмен
С ним на нелегальном положении жил кот. Держать в хайме животных было строго запрещено, но варианты есть всегда. Протащить кота незаметно от вахтеров через окно женского туалета было идеей моей дочери, она и руководила всей операцией, и для пущей безопасности придумала один стратегический маневр – Лёлька с Веркой должны были в это время крутиться в фойе и отвлекать охрану своим вызывающим видом. Что-что, а за этим дело не стало.
Мероприятие прошло как нельзя успешно, кота благополучно доставили в комнату к Спортсмену, и напоследок мы отметили это дело. Лёлька с Веркой сильно надрались, а моя дочь получила от Спортсмена подарок – теннисные ракетки и шарики.
Как-то я спросила:
– Как звать твоего кота?
– Мойша.
– За что?
– За грусть в глазах.
В те годы, когда интеллигенция ночами засиживалась на кухне, решая кардинальный вопрос: ехать или не ехать, в квартире у Спортсмена люди не переводились вообще, многих из них он даже не знал. В хайме традиция поддерживалась, и не было случая, чтобы у него в комнате кто-нибудь не ошивался.
Это доставляло большие неудобства Мойше, так как гости громко разговаривали, спорили, а однажды спор перешел в потасовку. Ему при этом отдавили лапу и перевернули кошачьи миски, а Спортсмену переколотили всю посуду, включая милые сердцу граненые стаканы.
Драка переместилась в коридор, и её свидетелем стал Стукач. На следующий день все побежали за пивом, а Спортсмена вызвали к Руководителю и поставили на вид. С тех пор застолья стали малочисленными и тихими, почти конспиративными. На одном из них на меня напал приступ меланхолии, и я сидела вся в грустях.
– Что ты нос повесила? Забей на всё и на всех и выпей, – Спортсмен, добрая душа, подвинул ко мне рюмку и бутерброд.
– Ну, скажи, что сделать, чтоб тебе полегчало? Хочешь, я убью Штыбина или Додика, или обоих сразу?
– Ещё не хватало тебе из-за них сесть, а то, что ты способен на поступок, я и так знаю, спасибо.
Мойша вылез из-под кровати и стал тереться об ноги.
– Ты знаешь, у меня и собака есть. Скоро приедет жена и привезёт её, и мы все уедем в Северный Город.
– А как зовут твою собаку?
– Хася.
– У неё тоже грустные глаза?
– Она сиротка, мы её на помойке нашли.
Спортсмен показал фотографию, с неё смотрела вполне счастливая ушастая дворняжка.
Может, не надо её в хайм?
Лёлька и Верка
У этих девчонок при кажущейся безалаберности были четкие представления о будущем. Они не сидели, сложа руки, а работали над своей судьбой денно и нощно.
По ночам, правда, интенсивность усиливалась в разы, что становилось темой для завистливых сплетен и надоедливых вопросов:
– Девочки, когда вы замуж выйдете?
– На днях!
Многочисленные примеры из жизни указывали им на путь смелый и рискованный, без предрассудков. Иначе сиди потом, как Медсестра, и подбирай остатки.
Несмотря на отсутствие этих самых предрассудков, для Лёльки и Верки существовали жесткие моральные установки, они были теми, с кем можно идти в разведку, и их все любили, любили за доброту, доверчивость, бескорыстие и лёгкость в общении. Никогда и ни с кем они не конфликтовали, а если кто-то пытался наехать на них с нравоучениями, заливались голосистым хохотом.
Всё, что они делали, могло стать темой для анекдота, даже в супе у них одновременно варились соленые огурцы и сушеные яблоки. Они постоянно что-нибудь теряли, включая деньги и документы, но никогда из-за этого не расстраивались.
Лёлька и Верка были головотяпны и авантюрны, поэтому часто попадали в скандальные переделки, из которых выбирались чуть живыми, но никогда ни о чем не жалели, а залечив раны, опять ввязывались в сомнительные истории.
Они были, как ветер, свежими и залетными. Носились по лестницам и этажам шелковыми птичками, и с их появлением даже в хайме становилось хоть на немного, но лучше.
Им надоела учёба, и они устроились официантками в деревенскую забегаловку под названием гаштет. Карьера сломалась уже через пару дней. Хозяин, старый хрен, решил, что девочки должны быть благодарны за работу, и их благодарность не должна иметь предела. Опять не повезло!
Они не расстроились и решили попытать счастья в Портовом Городе. Выезжая из хайма, устроили шумные проводы, напоили и накормили целую ораву знакомых и незнакомых. В общей сутолоке к подвыпившей толпе примкнул Стукач, и Лёлька с Веркой не то спьяну, не то в порыве великодушия, пригласили его сняться со всеми для прощальной фотографии. Фотография эта хранится у меня до сих пор.
Через неделю после их отъезда по хайму поползли слухи, что девчонки попали в бордель и прекрасно там себя чувствуют. Вранье, конечно. Вскоре я получила от них письмо. Они переехали в Западный Город и там пошли учиться кондитерскому делу, что обещало неплохие перспективы и сладкую жизнь. Передавали всем привет, а Спортсмена и Мойшу просили поцеловать.
Без Лёльки с Веркой в хайме стало скучно.
Кухня
На кухне сорок две плиты. Представляете площадь? Как футбольное поле.
Вчера здесь состоялась крупная разборка. Тёща Додика, существо пустоголовое и мерзопакостное, обозвала Балерину проституткой, а та её спекулянткой. Я, разумеется, была на стороне Балерины и бросилась на её защиту. Я напомнила додиковой тёще, что она по всему хайму торгует дрянными духами, которые неизвестно из чего сделаны, и при этом корчит из себя интеллигентку, и если она не прекратит, то я сообщу об этом Руководителю, а ещё и то, что Стукач её прикрывает, потому что она ему на всех ябедничает.
Ой, что с ней сделалось! Стала вся красная, схватилась за грудь и зашлась истеричным визгом.
Заявила, что я такая же потаскуха, как Балерина, потому её и защищаю, что на нас обеих негде пробы ставить, что мы циничные развратницы, разрушаем семьи, и тем самым подрываем основы общества. Никогда бы не подумала, что эта дура в состоянии выстроить причинно-следственную цепь.
Галдеж прекратился благодаря пятилетнему сыну Маргариты, он спросил, что такое потаскуха. На том и разошлись.
Я пришла доваривать свой суп на следующий день поздним утром. Самое лучшее время, народу на кухне почти никого. В дальнем углу инвалидка Шура приставила к стене свои костыли, сидит на табуретке перед плитой и что-то помешивает. Возле меня Милиционерша – руки по локоть в муке, на животе перекособоченный фартук, на ногах никудышные тапочки, под глазом хронический фингал, не считая синяков по всему телу. А вообще она женщина симпатичная, только безвольная и на всё согласная. Ей бы жизнь другую…
Я замечаю, что она рассыпала соль и забеспокоилась:
– Плохая примета, поссоримся!
– Твой Милиционер тебя и так поколотит, без всякой ссоры – влезла я со своим бестактным замечанием и тут же прикусила язык.
Милиционерша рухнула на стул и от души разревелась. А у меня даже совесть не шелохнулась, так я здесь заматерела, или скурвилась, или, какое слово сюда вообще подходит? Я ли это?.. Я резко перебила её плач:
– Ну, послушай, ну вспомни, что ты человек, что ты женщина, мать двоих детей, которых ты родила этому мерзавцу, при которых он тебя каждый день поколачивает. Ну прошу тебя, умоляю, заяви на него, пусть его уроют хотя бы на полгода, он на зоне хоть язык выучит!
– Что ты, что ты! А дети? – испугалась Милиционерша и стала нервно оглядываться.
К нам на своих костылях подгребла Шура. Она, несмотря на свою калечность и ущербность, была общительна и социально активна:
– Девочки, я, конечно, мало понимаю в семейной жизни, никакого опыта, всё больше из литературы, но думаю так – перетерпеть можно максимум три раза. Если потом ничего не меняется, надо бежать. Ведь он же убьет тебя когда-нибудь.
Милиционерша покорно всхлипнула, утерлась полотенцем, дала нам напоследок по пирожку и ушла, оставив после себя запах теста и рассыпанную соль.
Теперь, кроме меня и Шуры, на кухне никого, и стало так тихо и спокойно, что слышны птички за окном. Мне при этом вспомнилась картина «Всюду жизнь».
Мой суп почти готов, но уйти не дает Шура, она в очередной раз погрузилась в воспоминания о своей непутевой жизни. Сбиваясь в хронологии, она цепляется за мелкие незначительные детали, которых с каждым рассказом становится всё больше и больше. Я не уйду, пока ей не надоест говорить, её одиночество так трогательно и безутешно, что надо не иметь сердца, чтобы прервать её на полуслове.
На кухню зашла Розка, загремела посудой и начала жаловаться на открытые окна и сквозняки.
Шура замолчала, и я воспользовалась паузой:
– Хочешь, донесу твою кастрюлю до комнаты?
– Нет, спасибо, здесь поем.
– Я зайду к тебе сегодня, у меня есть интересные книги, не скучай.
Я опять плетусь по коридорам. Из телевизионки послышалась горластая песня, это хор репетирует. Ну да, сегодня же вторник.
Я свернула по направлению к своей комнате. Вот здесь я когда-то грохнулась в обморок. Очнулась и вижу, что меня трясет за плечи Балерина и пронзительно верещит, похлеще своей канарейки.
К ней я тоже сегодня зайду, то есть не к канарейке, а к Балерине, то есть к ним обеим.
Драматург
Поездки в поле продолжались, но уже без Медсестры. Драматург относился к этому серьезно и основательно, как будто выезжал на оживленную трассу. Пристегивал к штанине прищепку, надевал шлем и очки, садился на свой приземистый велосипед и колесил по округе. А вернувшись, быстро усаживался за машинку и перекладывал накопившееся вдохновение на лист бумаги. Наконец, работа над пьесой завершилась, и он отдал её на рецензию Профессорше, о чем впоследствии сильно пожалел. Сначала она долго тянула и не отдавала рукопись, а потом разразилась громкой и язвительной критикой:
– Я понимаю, что вы решили не рисковать и идти по проторенному пути. Но всё, что вы здесь написали, называется не иначе, как плагиат. И в цивилизованных странах за это налагают штраф!
Драматург был труслив, и слово «штраф» привело его в некоторое замешательство.
Тем не менее, он по-прежнему считал своё произведение гениальным и полагал, что Профессорша (старая ведьма!), просто мстит за Медсестру. А зачем? К чему такая мелочность?
Неужели непонятно, что он творческий человек и находится в постоянном поиске, в поиске подруги жизни и музы, которая проникнется и вдохновит.
Смех да и только! Кто был свидетелем этих поисков, тот меня поймет.
Драматург был мал ростом и также кургуз, как его велосипед. Чтобы казаться хоть немного выше, он носил ботинки на каблуках, причем на таких, которые с трудом подходили к мужской обуви. Тем самым он, того не понимая, подчеркивал свое неравнодушие к этому вопросу и тем самым подчеркивал ещё больше свой малый рост.
При появлении на горизонте понравившейся женщины его начинал одолевать петушиный кураж. В отношениях Драматург любил оперативность. А чего тянуть? Поэтому сходу обращался к даме с чем-нибудь, на его взгляд, смелым, типа: чашку кофе со мной?
Интересно, где он собирался его пить? В своей комнате? В этой конуре, заваленной рукописями и грязными носками? Я повторяю, носками! Потому что был он к тому же невозможно неряшлив. Медсестра это относила на счет издержек творческой натуры.
Бедная, за что она его любила?
Разве можно ответить на этот вопрос?
Алик
Маргарита жила в хайме с мужем, детьми и братом Аликом. На его истории надо бы остановиться подробнее, и Маргарита рассказывала её так.
У Алика был врожденный талант художника, талант уникальный и многообещающий. При этом был он писаным красавцем, большим романтиком, ходил в походы, играл на гитаре и пользовался огромным успехом у девушек. Все его обожали.
В институт изобразительных искусств, несмотря на победы в многочисленных конкурсах, его, разумеется, не приняли. Излишне спрашивать почему. И Алик ушел в армию.
Из армии, где его систематически избивали, причем по голове, он вернулся калекой, его невозможно было узнать. Он стал похож на тонкую веточку с наклоненной головой и постоянной улыбкой. Заикался он до такой степени, что не мог произнести подряд даже двух слов.
Мать, не выдержав такого горя, слегла и вскоре умерла. А Алика забрала к себе Маргарита, несмотря на косые взгляды мужа и мужниной родни.
В хайме Алик искал дружбы с детьми, раздавал им конфеты и наблюдал с рассеянной улыбкой за их вознёй. Дети, обычно жестокие, в случае с Аликом повели себя неожиданно сердечно, принимали его в свои игры и брали на прогулки.
Алик, как личность незаурядная, а я была уверена, что личностью он остался, инстинктивно тянулся к Пианисту. Всякий раз, услышав звуки рояля, он останавливался и даже переставал улыбаться, что-то менялось в его взгляде.
И тут за дело взялась Профессорша. Это был не совсем её случай, она специализировалась на острых больных, и отделение, где она работала, в кругах её коллег называлось буйняк. При всех своих «за» и «против» специалистом она была классным и в глазах Алика увидела обнадеживающий проблеск. Она стала подолгу читать ему какие-то странные сказки, а после прочитанного задавать такие же странные вопросы. Поначалу он не отвечал совсем или отвечал с трудом и невпопад. Ровно через месяц наметилась положительная динамика, произошло невероятное, Алик стал намного лучше говорить, он уже мог произнести подряд две фразы!
Я так зауважала Профессоршу, что притащила ей сетку картошки, а Маргарита взяла над ней пожизненное шефство.
Стукач
Он похож на моль. И больше ничего, ну просто ничегошеньки нельзя о нем сказать.
С такой бесцветностью и безликостью можно запросто совершать преступления и всегда оставаться безнаказанным, потому что такую внешность идентифицировать невозможно.
Я задавалась вопросом, есть ли у него отпечатки пальцев? Оставляют ли следы его шаги? Вполне возможно, что нет.
Ходили слухи, что в своей жизни до хайма Стукачу жилось не сладко. Его отовсюду гнали, причем гонения начались ещё в детском саду, где никто из детей не хотел с ним играть. В школе продолжалось то же самое. Он всегда всем мешал. Друзей у него не было, с работой не везло, вопрос с женщинами не стоял вообще, они его просто в упор не видели. А ведь это трагедия…
В хайме Стукач неожиданно пришелся ко двору, и местное руководство приспособило его по назначению. Он стал единственным человеком, который чувствовал себя здесь комфортно. В своём стукачестве он не усердствовал, и если донос административных последствий не имел, повторно не стучал и переключался на другой объект.
Обитатели хайма относились к нему, как ни странно, снисходительно и даже с сочувствием, но это его не беспокоило.
Он бродил целыми днями по коридорам, останавливаясь попеременно то у одной, то у другой двери, но непохоже было, что он при этом напрягает слух.
Маргарита уверяла, что с приездом Балерины Стукач стал носить только белые рубашки и вообще сменил прикид. Я недоумевала:
– А разве он одевается?
– А что он, по-твоему, голый ходит?
– Не знаю, не замечала. А причем здесь Балерина?
– Ну, ты как маленькая!
И этот туда же! А, может, для него ещё не всё потеряно?
Маргарита
Эта женщина состоит из сплошных слов и дел, причем слова с делами у неё никогда не расходятся. Совокупность всяческих талантов, умений и чертовской миловидности определило когда-то её судьбу. Маргариту пригласили участвовать в телевизионном конкурсе «Кофе в постель». Там она завоевала приз зрительских симпатий и пожизненную симпатию телеоператора, который впоследствии стал её мужем.
В данный момент этот муж уже третий день лежит на казенной койке лицом к стене и ни с кем не разговаривает. Жизнь на самом пике карьеры крепко влепила ему по морде, причем дважды, первый раз, когда его телевидение накрылось медным тазом, а второй раз, когда его самого накрыло той самой четвертой волной и занесло в проклятое место.
Маргарита же пребывание в хайме воспринимала как массовый заезд в санаторий с особым режимом и подготовкой к более сложным преодолениям. А у мужиков психика неустойчивая, им залечь на боковую и впасть в прострацию самое то. Примерно так Маргарита рассуждала и, несмотря ни на что, собиралась войти в новую жизнь преображенной, и потому уверенно продвигалась к осуществлению своей давнишней мечты – к маленькому черному платью, и достигла в этом направлении определенных результатов, похудела на четыре килограмма.
Она любила заглянуть ко мне на ночь глядя и пробежаться по событиям дня, причем делала это легко и беззлобно, а в оценках своих была иногда резка, зато справедлива:
– Заходила на кухню собрать деньги Берте на венок. Додик сразу смылся. Какое он все-таки говно!
Маргарита переместилась со своим вязанием в кресло и продолжала:
– Руководителю стало известно, что у Балерины живет канарейка. Он вызвал её к себе и потребовал сдать птичку в приют или усыпить. Балерина бьется в истерике и кричит: никогда! Этому мерзавцу нужны новые жертвы, уже до канарейки добрался. На кухне объявление повесили. Видела?
Конечно, я ничего не видела.
– Привожу точный текст: «Уважаемые сокамерники! Кто-то из вас случайно захватил мою сковородку с жареной картошкой. Прошу вернуть на плиту №36, можно без картошки». Ну как тебе?
– Без хайма жить нельзя!
– То-то! Где нам взять писателя, чтобы всё это увековечить? Драматург не потянет. Кстати, Профессорша оказалась права, как только Медсестра за порог, этот старый козел начал подыскивать альтернативу. И ещё об одном скажу и пойду. Замучили соседи, ни сна ни покоя, справа пивом торгуют, а слева многодетная семья. Девять детей, девятый в хайме родился!
– Как в хайме? В неволе только клопы размножаются.
А разве у клопов бывает неволя?
Бессонница
Интересный вопрос, будет о чём подумать ночью, а то всяческие попытки хоть ненадолго уснуть уже испробованы.
Прошлой ночью я вспоминала своих родственников, живых и умерших, умерших оказалось на порядок больше. На какой порядок? Это я просчиталась, потому что в живых не осталась уже никого. Закончив ревизию родственников, я начала пересчитывать плиты на кухне сначала по рядам, а потом вразброс, постепенно переместилась в прачечную и попыталась пересчитать стиральные машины. Здесь произошла осечка, так как из коридора послышались душераздирающие вопли. Народ высыпал очень быстро, практически сразу, из чего я сделала вывод, что не я одна не сплю. Источник переполоха искали недолго, сначала понеслись вниз вахтеры, и все кинулись за ними. Там ничего не обнаружилось, но и вопли на время стихли. Кому-то пришло в голову заглянуть в телевизионку. Там, вжавшись в угол, стоял Красный Пашечка и показывал в направлении окна, оно почему-то было разбито. Сам он не мог произнести ни слова и опять забился в крике.
Была вызвана скорая помощь, и одновременно с ней приехали полицейские. Беднягу забрали в чем есть, а был он в совершенно мокрой одежде, с расцарапанным лицом, и я подумала: «хоть бы не простудился», как будто в его положении уже не всё равно.
Его дикое прозвище пристало к нему по причине точного попадания в образ – девичья миниатюрность, красные штаны (других не носил) и альтернативные пристрастия. Красный Пашечка не обижался, а даже наоборот. Он был склонен к клоунаде и так вошел в роль, что однажды принес Профессорше пирожки и горшочек масла, и та сразу поставила ему диагноз. Как оказалось, она не ошиблась.
Все потихоньку разбрелись по комнатам. Уснуть после этого было невозможно, и я попыталась думать о хорошем.
В этом хайме каждый второй – пациент Профессорши. А может, даже каждый первый, включая меня и Мойшу. Если обратиться к психиатру, то тот выпишет такие лекарства, что забудешь, как тебя зовут. А ведь это тоже выход… Нет, это плохие мысли, надо о чем-то другом.
В субботу ездила в Большой Город, чтобы сменить ландшафт и найти место, где в голову не лезет всякий хлам. Прошлялась там одна три часа, попала под дождь и замерзла.
Здешние города похожи друг на друга неожиданностью поворотов и островерхостью силуэтов. За каждым поворотом виден оскал разновысоких башен и крыш.
Я потрогала плотный шрам на ладони, это я в детстве напоролась на осколок, когда падала с качелей. Оскал битого стекла… Удачное сочетание для упражнений по фонетике.
Я глянула на часы. Половина второго.
Если я буду думать об осколках, то точно не усну. Надо взращивать в себе позитивные мысли даже тогда, когда обстоятельства не оставляют для этого никаких шансов. Так делает Маргарита.
Кстати, её муж, наконец, пробудился от спячки, поднялся с належанного места, выпил крепкого кофе и поехал в Главную Столицу. Там он заключил долгосрочный контракт с одним из ведущих телевизионных каналов. Руководителя при этом чуть кондрашка не хватила, он не любил, когда кто-нибудь вырывался на свободу. Ему-то предстояло сидеть в этой дыре до скончания века, вот он и бесится.
Маргарита же носится по коридорам, задыхаясь от счастья, и раздаривает барахло, которым обросла за долгие месяцы в хайме. Мне достался кофейник и три чашки, всё из разных сервизов.
Это были хорошие мысли, внутри у меня немного потеплело, и я крепко зажмурила глаза.
Мне вспомнился старый бабушкин сервиз в горошек, узор маленького коврика над моей кроватью, сухарики в ситцевом мешочке и еще много радостных мелочей из детства, их цвет, запах и вкус. Вдруг подумалось о соседском фокстерьере Боньке, я просто физически ощутила жесткость его шерсти. На лето его стригли, и он становился похож на плюшевые шторы.
Стало ещё теплей и спокойней…
Сон был окрашен в лубочные тона и развивался по шизоидному сценарию.
Я проснулась от внутреннего толчка и посмотрела на часы. Половина пятого.
Пора вставать
Шура
С тех пор, как Шура себя помнит, она всегда болела. Какое-то редкое заболевание, разрушающее кости и неподдающееся лечению. Несмотря на все беды, которые начались в раннем детстве, Шура не опустилась, упорно боролась с болезнью и никогда не делала из себя мученицу. Она получила хорошее образование и занималась техническими переводами, неплохо зарабатывала и даже помогала деньгами родственникам, которые впоследствии тихо слиняли, забыв оставить адрес.
В быту Шура была до крайности аскетична, и не потому, что это соответствовало её характеру, а потому, что понимала, что должна ограничиваться только тем минимумом, который сама без посторонней помощи в состоянии для себя организовать.
В хайме Шура вела себя скромно, интеллигентно и с достоинством, хотя как инвалид, по здешним законам могла бы находиться на особом положении и претендовать на исключительные условия. Кстати, свою инвалидность при всех неоспоримых фактах она должна была по новой доказывать. Для этого необходимо было пройти несколько медицинских комиссий и оформить множество документов. Кроме того, Шура хотела переехать к сестре в Южную Столицу, и это тоже было связано с бумажной волокитой.
Поскольку в хайме такими вопросами занимался Руководитель, то дела совсем не продвигались. То он что-то неправильно заполнит, то забудет приложить какую-то справку, то не вовремя пошлет в вышестоящую инстанцию, то пошлет по неправильному адресу. И так до бесконечности.
Можно было бы отчаяться, но Шура проявляла невероятное терпение. Каждую неделю она шла на прием к Руководителю по изнуряющим коридорам, опираясь на костыли, с сумкой документов на шее. При виде её кривенькой фигурки у меня замирало сердце, а Руководителя хотелось прибить.
И наконец, чтобы решить все вопросы, к Шуре приехала сестра. Для мужской половины хайма это стало немалым потрясением, некоторые до сих пор в себя прийти не могут. Что касается женщин, то самых стойких это событие на время лишило дара речи, а те, кто послабее, задумались о том, что они вообще делают на этом свете?
Такую обалденную красавицу можно увидеть только в голливудском фильме. Но чтобы в жизни… Безупречные формы, смелая осанка, изумрудные глаза, крупные цыганские серьги в блестящих кудрях. Сестры были настолько разными, что никому бы и в голову не пришло заподозрить кровное родство.
В который раз природа проявила свою предательскую изощренность и ничего не поделила поровну.
Шурина сестра пошла к Руководителю и пробыла у него всего десять минут.
Через месяц Шура переехала к ней в Южную Столицу.
Розка
Когда Розка приехала и впервые прошлась по Деревне, она купила бутылку водки и пошла к Спортсмену. Выпила она почти всё сама, закусила одним яблочком и смирилась с судьбой.
Распаковала свои необъятные баулы, вытащила из них на редкость пошлые статуэтки, которыми уставила всю комнату, а на стенку для самоутверждения повесила свою фотографию двадцатилетней давности. Чтоб не думали!
Кто думал? Что думал? Неважно.
Розка расхаживала по хайму в шелковых халатах, какие обычно носят жены ответственных работников. Возможно, её муж когда-то и был таковым. Но когда наступило время перемен, и всё жизненное пространство заполнили торгаши, менялы и кидалы, слегка растерялся и выпал из процесса. А потом так занемог, что Розка подумала: за что мне это? И пошла торговать на базар нажитым добром, благо жизнь сложилась хорошо и продать было что. Но товар убывал, а с ним и бизнес, и Розка устроилась к одному барыге продавать в подземном переходе веники.
В переходе было грязно, тесно и наплевано. К тому же ещё и криминально, взад и вперед сновали уркаганы и по-хозяйски оглядывали продавцов и их товар, а Розка при этом пыталась незаметно убедиться, цел ли кошелек с выручкой, припрятанный в неприличном месте.
С таким социальным падением она смириться не смогла, к тому же ещё и муж тем временем куда-то делся.
В результате всех мытарств Розка приземлилась в хайме и пополнила нашу компанию.
Она любила затащить к себе в комнату и угостить чем-нибудь вкусненьким типа кулебяки или курицы с брусникой.
– Где ты берешь бруснику? – недоумевали все.
– Из банки, сама консервировала ещё дома.
Розка – молодец, никогда не унывала и была падка на скорые решения. Увидев шурину сестру, она единственная не оторопела, а восприняла увиденное как руководство к действию. Соорудила на голове штопорную завивку, купила такие же цыганские серьги и тут же их нацепила. И сразу стала похожа на кондукторшу.
С Руководителем она разбиралась по-своему, откровенно ему грубила, совершенно не опасаясь за последствия, и это срабатывало лучше, чем терпеливая обходительность.
Розка любила посидеть на крыльце и понаблюдать за тем, кто выходит, кто заходит. Крыльцо хайма было местом особого общественного накала, не хуже, чем кухня. Небольшая трибуна для желающих выступить на любую тему. А выступления были достойные, хоть протокол пиши.
Не забуду, как Розка рассказывала историю своего первого визита к зубному врачу. Вспомним, где жили и как, вспомним убожество нашей медицины. Потому Розка, когда увидела, как это делается в Маленьком Городе (даже в этой провинции!), впечатлилась до обморока:
– Ну ладно, что всё блестящее и одноразовое! Ладно, что картина на потолке висит, чтобы в кресле не заскучать! А какое кресло! Ну, это всё ладно. Но видела бы ты врача! Он ко мне нагнулся, и я замечаю у него в ухе золотую серьгу в форме зуба!
Розка с шумом выдохнула и завелась опять:
– Мне кто-нибудь ответит, на что ушла моя жизнь?
– Розка, не усугубляй и не вздумай по этому поводу напиться.
Розка попивала, но редко. Только когда переживала очередной шок. Правда, шоком для неё могло быть многое, даже то, что поезда здесь ходят точно по расписанию. Хоть часы по ним сверяй! А любое объявление на вокзале начинается со слов «дамы и господа».
Нас удивляло нормальное, потому что в нашей жизни это никогда не было нормой.
Мы теперь дамы и господа. И Розка тоже.
Агитатор и Сраховщик
Визиты посторонних в хайме были нежелательны и по возможности ограничивались. Но Агитатор являлся сюда довольно часто и привозил с собой за компанию Страховщика. Оба они жили в каком-то мрачном городишке у подножия Горной Гряды, и посещения хаймов были для них своего рода выходом в свет. Здесь они изображали высокую компетентность и готовность ею поделиться. Вроде бы как в наших же интересах было следовать их советам, чтобы не совершать типичных ошибок, из-за которых тяжелая эмигрантская судьба становилась еще тяжелей. На самом же деле всё было далеко не так, и то, что каждый из них преследовал свои шкурные интересы, было абсолютно ясно.
Страховщик мог организовать на выгодных условиях страхование автомобиля, но при этом нужно было дополнительно застраховаться от цунами, землетрясения и укусов ядовитых змей. Но самым интересным было то, что если с автомобилем что-нибудь случалось, то он тут же уговаривал не заявлять о получении страховой суммы, так как после этого размер страховки существенно увеличится, и это, конечно, записано в договоре, но очень мелким шрифтом. Разве вы не читали? Разве я вам не говорил? Странно…
Не было ничего удивительного в том, что мы без оглядки доверяли всяким проходимцам. Мы ничего не знали и не понимали в нашей новой жизни, и хотели верить, что бывшие соотечественники не станут нас обманывать.
У Агитатора дела поначалу шли неважно, ряды верующих братьев и сестер пополнялись слабо. И эти самые братья и сестры были Агитатором недовольны, им позарез нужна была численность и массовость, наверное, для отчетности, как у нас в годы победных пятилеток.
А народу в хайме было не до тонких материй и духовных исканий, хотя кое-кто по причине глубокой тоски и безнадёги на агитацию поддавался. А это значит, что продался дважды, первый раз, сменив место жительства, и второй раз, скривив душу на сторону. А может, я усложняю?
В любом случае мессианское движение в лице Агитатора не приобрело достойного помощника, и он решил сменить сферу деятельности.
Однажды он явился в хайм с кастрюлями, и этот бизнес пошел лучше. Все как-то сразу поверили, что эти кастрюли обогащают еду витаминами, ещё и служат вечно.
– А скатерть-самобранка у тебя есть?
Это спросил Додик, любитель халявы.
Агитатор стал разнообразить. Несколько раз привозил экологически чистые одеяла и подушки по убойной цене, но уверял, что того стоит, так как мы проводим во сне треть своей жизни, а некоторые даже больше.
А как-то приехал с каталогом мебели. У нас и дома-то нет, а он нам мебель предлагает! Очень нахваливал кровати, на которых, согласно статистике, делается каждый второй ребенок. Причем такую кровать он пытался навязать Профессорше, и она сочла это за комплимент.
Агитатору зачем-то нужно было вовлечь в свое мероприятие не только покупателей, но и продавцов. Тогда мы впервые услышали затейливое название – сетевой маркетинг. Прямой путь к миллионам! Даже не сомневайтесь! Покупайте сами, потом сами же продавайте и агитируйте новых игроков в это дело, а те будут действовать дальше, и так до полного изнеможения, пока последний человек на планете уже не будет знать, что и кому он купил или продал. Зато в результате наступит полнейшая благодать. Все будут богаты и счастливы!
На это клюнула Розка, рисковая натура. Но не прошло и месяца, как эйфорию сменила глубокая задумчивость, а ещё через месяц Розка послала Агитатора так далеко и с таким скандалом, что тот летел дальше, чем видел.
В хайме он больше не появлялся.
Автомобилист
Этот бизнес требовал челночных поездок, поэтому Автомобилист имел обыкновение исчезать на неделю или две. Никто с ним об этом не говорил и не задавал лишних вопросов. Потому как, кому какое дело?
Некоторые активисты всё же считали своим долгом обсудить такую смелую независимость и наплевательское отношение к законам. А заодно и к общественному мнению. Дело в том, что длительные и частые отлучки из хайма входили в список запрещенных удовольствий и были финансово наказуемы. На это, а заодно и на общественное мнение, Автомобилист уж точно плевать хотел.
Дела его, судя по всему, шли неплохо. Всякий раз он приезжал из своих «командировок» на новой машине, причем каждая последующая была лучше предыдущей. В последний раз он подрулил к нашему затрюханному хайму на таком авто, что додикова тёща чуть не вывалилась из окна, а потом от злости устроила вздрючку своему старому маразматику, а тот даже не понял, в чем дело. Но это так, эпизод незначительный.
Автомобилист, несмотря ни на что, пользовался всеобщей симпатией, и это было вполне объяснимо. Он был настоящим мужиком и просто хорошим человеком – великодушным, щедрым, весёлым. Он никогда не отказывал в помощи тому, кто в этом нуждался и умел давать в морду тому, кто этого заслуживал. Додик в его присутствии уменьшался до размеров невидимки.
Автомобилист не был равнодушен к женщинам, я видела, как он на них смотрит, и это был мужской взгляд, но он не был бабником. Он был одинок, какая-то давнишняя драма сломала ему судьбу, и это не обсуждалось.
Перестроечное время застало его в звании кандидата технических наук и в должности старшего научного сотрудника, то есть вариант классический. Поэтому ему самому пришлось быстро перестраиваться, и он открыл сеть бензоколонок. Но делу стали мешать наезды качков с предложениями недорого крышевать. Новые слова, которые принесло новое время, можно было выучить, но смириться с их значением оказалось куда сложней. Автомобилисту было тошно иметь дело с бандитами, а потом и вовсе опасно, того гляди убьют.
Он не стал предпринимать попыток договориться с новыми хозяевами жизни, потому и решил попробовать другого «счастья», как все мы.
Автомобилист никогда и ни за что не брал деньги. Это он возил Профессоршу и Шуру по врачам и всяческим инстанциям, это он мог сорваться даже ночью, чтобы отвезти в больницу чьего-то ребенка. Он даже как-то доставил к ветеринару Мойшу, когда на того напала какая-то кошачья хворь.
Надо было знать рыночные отношения, принятые в хайме, чтобы понять, насколько нетипичным было такое поведение.
Частые отлучки Автомобилиста стали уж слишком очевидны, настолько, что однажды он получил грозное письмо от чиновничьих структур. В нем указывались параграфы и пункты, по которым за систематическое отсутствие к нему применялись финансовые санкции. В конце письма, как здесь водится, выражались пожелания всего наилучшего и дружеский привет.
Автомобилист сел и хорошо подумал. А подумал он о том, что никогда в жизни он не выучит эти параграфы и пункты, а тем более не станет им подчиняться и по ним жить, что никогда он не станет ждать, пока по этим параграфам и пунктам ему разрешено будет выехать из хайма и свободно передвигаться. И наконец, никогда в жизни он не поверит в их «дружеский привет».
И ещё он подумал о том, что «где родился, там и сгодился», и дешевые бананы – аргумент против этого слишком слабый. И тогда, не долго думая, он собрал свои вещи, а их у него было немного, погрузил в своё шикарное авто и развернулся в обратном направлении, уехал на родину в Стольный Град.
Только его и видели.
Представители
Они состоят из двух человек – её и его.
Она – матрешка в климактерическом возрасте с прыгающими глазками и быстрой высокочастотной речью.
Он – говорит «слушайте сюда», поэтому на него я больше времени не трачу.
Представители приезжают в хайм раз в неделю и ведут прием в подвале. Наверное, в целях безопасности. К ним выстраивается очередь, и здесь начинается самое интересное, потому что отстоять очередь для нашего народа дело не просто привычное, это часть менталитета, это удовольствие, каких мало.
За чем стоим? В данном случае, за переезд в Большой Город, который Представители могут организовать. Но не всем, конечно. А вы как думали? Если бы было всем, так не надо в очереди стоять. Спортсмену, например, в благосклонности отказали, а значит, и в помощи, и Маргарите тоже. Не вышли они рылом, а может, и каким-то другим местом. Зато Додика со всей его семейкой пригрели без всякой очереди. Понятна селекция?
Додик ещё больше вырос в собственных глазах, он теперь на недосягаемой высоте, и в хайме ему осталось жить считанные дни.
Народ восстал в справедливом протесте. Это что за манипуляции? Мы в очереди первые стояли!
Представители претензий принимать не хотели.
Она – стала защищаться с самой высокой частотой своих голосовых возможностей, на грани болевого порога, и на этой частоте всех вынесло в коридор.
Он – не проронил ни слова, то есть не снизошел, так как говорить здесь не о чем.
Поэтому «слушайте сюда» и запоминайте – если вы пришли за справедливостью, то у вас не всё в порядке с головой, у вас крышняк. И ещё, расстраиваться особо не из-за чего, потому что Большой Город такой большой, как я барышня.
С этим все согласилась, даже Розка, и на время поостыли.
Представители приедут на следующей неделе.
Записывайтесь в очередь.
Идем дальше
Или коридоры – часть вторая.
Но надо бы вспомнить, на чем я остановилась в прошлый раз?
На правом повороте из кухни, на том самом месте, где меня обнаружила Балерина.
Я валялась в обмороке, и меня, скорее всего, вернул к жизни её пронзительный визг. Она затащила меня в свою комнату и начала на повышенных тонах «проклинать тот день…», а заодно и все последующие дни, то есть те, которые еще не наступили:
– Я всё знаю наперед! Мы тут все заляжем! И правильно, сами виноваты! Посмотри на свои разбитые колени! Слава богу, что ты голову себе не разбила!
У Балерины я немного пришла в себя. Зачем-то она заставила меня выпить молоко с мёдом. Я, неблагодарная, подумала, что хоть бы она не начала декламировать, и тут же в мыслях себя одернула. Но у неё не было лирического настроя, и я вскоре ушла, заплетаясь в коридорных поворотах.
Говорят, что в хайме есть комната, куда не ступала нога человека. Надо отправить на её поиски Стукача, будет ему занятие до конца заезда.
Как-то быстро летние дожди перелились в осенние, и незаметно наступила зима, завалила Деревню снегом, и промозглые сквозняки в коридорах стали сносить голову. В хайме теперь все простуженные.
А без Медсестры плохо, ничего-то мы не умеем. Я на днях ставила соседке банки и сожгла одеяло, пожар притушила подушкой, которая тоже пострадала. Дыма поднялось не много, но он все равно проник в коридор, и его унюхал Стукач. И теперь я под колпаком, и надо ждать вызова к начальству. Произойдет это не скоро, так как Руководитель ушел в отпуск, а его замещает какая-то грымза, похожая на засушенную ящерицу.
Пианист уехал, и черта с два теперь дождешься изысканных звуков джаза, которые так противоречили жизненному укладу хайма.
Зато приехал Виолончелист, теперь он тоже репетирует в душевой, как сковородку пилит.
Вчера в телевизионке состоялся сводный концерт с хором. Хористки взволнованно выстроились в традициях пионерского детства – белый верх, темный низ. Виолончель у солиста пару раз падала, но кто б на такие мелочи обращал внимание?
Народу набилось уйма, надо же себя куда-то деть, тем более что объявилась массовичка-затейница, тоже из новеньких, которая вела концерт.
Держится она надменно и с фасоном, приставала с дружбой к Балерине, вообразив, что это возможно. Но в разговоре подвела лексика, прокололась на ударениях и сказала «семачки». На Балерину напал аллергический кашель, и она быстро отчалила, а заодно еще раз убедилась, что правильность речи – категория генетическая.
Не подумайте, что за этим отступлением я забыла, куда иду. Я иду звонить подруге к единственному телефону, который висит на стенке в фойе. У кого из нас тогда был мобильный телефон? Ни у кого. У подруги сегодня день рождения, а значит, и у меня тоже, мы родились с ней в один день. Пройдет время, и по трагическому совпадению этот день выпадет из моей жизни, выпадет навсегда, как будто я не родилась совсем.
Но пока я этого ещё не знаю, и у меня вроде бы праздник, и сейчас мы будем друг друга поздравлять. Но сперва надо выстоять очередь.
Стена, где висит телефон, вся исписана и изрисована. Одно слово поселилось здесь правильно и по делу – «регламент».
Я неожиданно быстро достоялась и также быстро поговорила, на обратном пути никого не встретила и быстро оказалась в своей комнате.
У меня на столе стоит кофейник – подарок Маргариты, а в нем мои любимые цветы. Сегодня мы соберемся небольшой компанией и тихо посидим.
Интересно, где я окажусь в этот день через год?
Через пять лет
Я смотрю в окно. Опять льет дождь, каждый день не переставая, и это в июле!
Льет сильно, без перспективы на просветление. Я вспоминаю, что такой дождь шел, когда хоронили Берту, а мы все стояли, столпившись в кучу, и были похожи на недобитое племя.
Хайм давно закрыли, а нас всех разметало по принципу, понятному только свыше.
Пианист закончил консерваторию и ездит теперь с концертами по стране и за её пределами. Женился, и жена стала его импресарио. Живут теперь на два города, даже на две страны – здесь и за океаном. Я рада за него.
Балерина уехала в Маленький Город и танцует там в фольклорном ансамбле вместе с такими же, как она, отбракованными по возрасту. А недавно она встретила свою судьбу – совсем ещё не стар, седые виски, красивая бородка, благородные манеры и аромат дорогого одеколона. Что ещё надо женщине, так давно искавшей счастья? Ходят теперь, взявшись за руки, и неотрывно друг на друга смотрят, как в первый раз. Видела бы это теща Додика.
Кстати, о Додике. Он работает в Дальнем Порту на фабрике резиновых игрушек и занимается сбытом продукции в третьи страны, куда иногда ездит сам.
Медсестра помоталась по стране в поисках работы и осела в каком-то городишке на Голубом Озере. Там она нашла место в небольшой клинике, а в свободное время поёт в хоре. Молодится, выкрасила чёлку в розовый цвет, много путешествует, а велосипед выбросила на свалку.
Драматург уехал в Восточную Столицу и напечатал свою пьесу в каком-то журнале, который закрылся после первого же издания. Но пьеса мелькнула, и Драматург сейчас пишет другое произведение, с которым, быть может, повезет больше, так как теперь у него есть муза, и это навеки.
Розка открыла собственный бизнес в какой-то дыре на Ветреном Мысе и часто мне звонила. И вот однажды она, захлёбываясь, сообщила, что объявился её муж, и она переезжает к нему на Другой Материк. С тех пор наша связь прервалась.
Спортсмен, как и говорил, поселился в Северном Городе. Он хотел остаться в спорте и тренировать детей, но с этим ничего не вышло. Зато карьера задалась у Мойши, он оказался сильно породистым и на престижном кошачьем конкурсе получил главный приз – кубок и розетку. Пришла известность, и его стали приглашать сниматься для журналов. Но и это ещё не всё, Мойшей заинтересовались породистые невесты, и от предложений поиметь потомство теперь нет отбоя. Таким образом, Спортсмен поправил свое материальное положение и зажил по-человечески.
Шура перенесла три операции, которые мало что изменили в её состоянии. Большую часть времени она проводит в санатории недалеко от Южной Столицы. Там у неё появились подруги, с которыми она организовала объединение инвалидов. Теперь Шура занимается общественной работой и помогает таким же больным, как она сама.
Её красавица сестра стала профессиональной гадалкой, и объявлениями о её услугах полны местные газеты, где она каждый раз кодируется под другим псевдонимом.
Автомобилист ушел в большую политику, его имя теперь у всех на слуху. Недавно в светской хронике мелькнула его фотография – он в казино в компании с двумя офигенными б…ми. И это в Стольном Граде! Хоть бы его не убили.
А вот Стукач пропал, просто сгинул. Был и нету. Шутили, что он до сих пор бродит по опустевшему хайму, как привидение.
Лёлька и Верка кондитершами не стали, но в Западном Городе живут до сих пор. Вышли по очереди замуж за каких-то хмырей. Верка уже и развестись успела, а Лёлька родила девочку и назвала её Веркой, и теперь всё повторится.
Руководитель после сердечного приступа, случившегося с ним прямо на рабочем месте, уехал на Солнечное Побережье, где воздух чистый и хаймов нет. Там он открыл небольшую гостиницу. Приближение старости его не волнует, её он встретит на собственной вилле с голубым бассейном (где я это слышала?).
Агитатор обосновался на Морском Острове, где летом фотографирует курортников на пляже, а когда заканчивается сезон, перемещается работать на автозаправку.
Профессорша и Маргарита живут теперь в Главной Столице, причем по соседству. Образ жизни Профессорша не поменяла, рядом всегда крутятся люди, которые не дадут пропасть. Она до сих пор занимается с Аликом, который делает большие успехи и даже начал снова рисовать. Сама Маргарита переучилась на воспитательницу детского сада и теперь жалеет, что сделала это так поздно, оказалось, что это её призвание. Давно приглашает в гости.
Я наконец приняла её приглашение. Ехала с тяжелым сердцем, знала, что всю ночь не заснем, наговоримся и наревёмся.
Маргарита встретила меня шумно и застольно.
Когда закончились первые охи и вздохи, я спросила:
– Ну что? Купила себе маленькое черное платье?
– Ты помнишь?! Ты это помнишь?! Спасибо тебе!
– За что?
– За то, что только ты одна меня понимала, потому и помнишь. Знаешь, я подумала, что в моем возрасте к маленькому черному платью нужна норковая накидка, а накидку я уже не потяну.
Перед отъездом Маргарита показала мне рисунки Алика. Я глянула, и горизонт пошатнулся. В них доминировали мрачные перекошенные пространства, заполненные коридорами, лестницами, кукольными головами и паутиной. Все это совершенно не подчинялось принятым понятиям о перспективе и соразмерности, а игра света и теней шла вразрез с законами оптики.
Но так узнаваемо! И так совпадало с тем, что чувствовалось тогда и помнилось теперь!
Я медленно осела на что-то твердое. А Маргарита победно поинтересовалась:
– Может, водички принести? Я тебе ещё один покажу.
И показала. На рисунке я сразу узнала душевую. Точность деталей была поразительной, но рояль висел на потолке, причем вверх ногами.
– Хочешь, подарю?
– Хочу!
На обратном пути в порыве необъяснимой ностальгии я решила заехать в Деревню.
Хайм стоял на пустыре серой унылой глыбой, и мне показалось, что он как-то уменьшился.
Внизу простиралась Деревня, то есть единственная её улица. Ни души, тихо и мертво.
Из крайнего дома выбежала Роми и повиляла ко мне. Я заметила возле её носа седые шерстинки.
– Здравствуй, маленькая, ты стала старушкой.
Я поднялась на крыльцо и дернула просевшую дверь. Она оказалась не запертой.
В коридорах было гулко и пахло дымом. Все двери распахнуты настежь.
Ветер гулял, приводя некоторые из них в скрипучее движение. На полу валялись сухие листья, они шуршали у меня под ногами и рассыпались в пепел.