Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Химеры
Полдень, суббота, латунная солнечная пыльца на столиках уличного кафе, сиреневые тени зонтиков. Задержанная осень, парное молоко. Середина сентября, а лето длится и длится. Все размыто, неясно, неявно, как на картинах забытых мастеров. Образы призрачной мошкарой роятся на оси взгляда, куда бы ни перевел глаза. Думаешь себе что-то…
Как двое в кафе думают, не замечая друг друга.
Старый лысоватый мужчина и Уна – блондинка с высоким хвостом вихреватых волос – сидят за соседними столиками. Но не глядят друг на друга.
Как всегда.
Они и вчера здесь сидели. И позавчера. За разными столиками, вполоборота друг к другу. И каждый из них – нечеток, словно смотришь на них издалека или в непогоду.
Химеры, как есть химеры! Свет брызнет из облаков – фигуры высветятся, облако нахмурится – они и погаснут.
Полноватый голубоглазый старик… размыт, рассеян. Подрагивает, сутулится над стаканом. Так и решишь: озноб его среди ясного дня одолел. Стакан перед ним на столе, но старик не прикасается к стакану. Апельсиновый сок сегодня как-то не пьется.
Мужчина взглядом то вбок мазнет, то вдаль и вверх посмотрит. На небо…
Лето из календарной сетки рыбкой вывернулось, выскользнуло, угрелось здесь, – воображает старик. – Но заплутавший июль уже начал грезить об осенних туманах, и откуда-то из-под земли поднимается зябкая мгла. Невидимая пока, лениво щекочет подошвы.
А женщина вспоминает, как утром долго не вставала с постели. Медленно поднималась на поверхность: мыслей, яви, слов – от подводных течений, песчаных отмелей сна. Который непременно вспомнит… Вспомнит сейчас! Хотя бы потому, что именно этот полдень и снился ей три часа назад. Снился последним – в череде ночных волшебных сказок.
Теперь она здесь, не в постели. Но дрема сгустилась в мерцающем теплом асфальте. Расслабляет. И не собрать себя толком. И не хочется. И не надо.
Так легче думать о том, о чем не помнишь обычно: ты вдыхаешь все тот же воздух, что кажется прозрачным, как тонкий голубоватый фарфор у горизонта, тяжелеет лазурью в зените и слоится перелетными облаками вдали, – размышляет старик. – Небо начинается не над тобой, а здесь. Ты сидишь, стоишь или бродишь по дну неба. Ты дышишь им! Каждый день. А сегодня – в полдень, в субботу – ты всего лишь об этом вспомнил.
Но каждый остается собой. Всего лишь собой, никем больше. Вот, например, блондинка…
Чувствует себя здесь и сейчас – бездельницей, ровно настолько глупой, что могла бы сказать: «Ты мне нравишься. Очень».
Могла бы, – подумала Уна, тряхнула легкими волосами, глянула куда-то вниз и вбок. – Могла бы, но не скажу. Он и так меня понимает. Всегда. И говорить нам не надо.
А лучше бы и сказала! – досадует голубоглазый старик. То прикасается к стакану, то отнимает руку. – Хотя… я и без того тебя слышу. Даже если молчишь, если язык твоих размышлений тише шороха крови. И ты… Ты тоже слышишь меня? Так скажи мне хоть что-нибудь!
Я в кафе не с любимым человеком, я в кафе со своим псом, – женщина быстро провела рукой по лицу, словно смахивала залетную осеннюю паутину. Встала. – Размяться нужно!
Лохматый черный пес ростом с овчарку посмотрел на нее удивленно и робко – снизу вверх, как на небо.
Я не пугаю тебя, малыш. Сбегать не собираюсь. Я сейчас вернусь, только кофе еще закажу, – думала хозяйка, глядя в миндалевидные карие глаза любимца. – Ты испугался?.. Посиди, подожди меня. Я быстро к стойке схожу, милый!
Как подумала, так и сделала. Взяла кошелек из сумки и поцокала тонкими каблучками во внутреннее кафе. И вправду… быстро! Сизое узкое платье мелькнуло предгрозовой тревогой в проеме.
Пес и не двинулся с места. Так и остался у столика, прянул ушами, покачал головой, но взгляда от дверей не отвел.
Умница ты у меня, – улыбнулась хозяйка, отсчитывая мелочь в полутьме у стойки.
Его ты и спиной чуешь, и за стеной понимаешь. Меня так нет! – Старик даже не глянул вслед женщине. Неторопливо приложился к стакану. – Я не помешаю тебе, ты же знаешь. Но псу ты доверять умеешь, а человеку?.. Нет. А отчего?
Да, странно.
Ведь старый мужчина и женщина оба, не сговариваясь, уже с месяц облюбовали это кафе. Дешевое и скверное, надо признать. Не зонтики, а россыпь бледных поганок под запоздалым летним солнцем.
Окраина города, нищета, запустение…
Неподалеку городская психиатрическая клиника. И народ в районе – как на подбор, ходячие иллюстрации к медицинским учебникам. Все в этом мире централизовано, сгруппировано, упорядоченно. Ближе к центру города – публика добротная, стерильная, несомненно нормальная. А объедки общества расползаются в полную гнилую слякоть вдали от парадных улиц.
Уна медленно вышла наружу. Словно надеется удержать и прохладу, и сумрак, притихшие за спиной. Глаза потупила, голову чуть отводит от настойчивого сентябрьского света.
Все ей не так! – обижается старик. – И погода-то – лучше некуда, и поговорить – не лишнее. А ей интересней странное да чепуховое. То телепатию животных ей подавай, то психологию протоплазмы, то болезни… дурные!
Вчера у реки я видела человека, идущего к берегу через пустырь. Долго и вдумчиво идущего, – непонятно к чему вспоминала Уна, под отвесными золотыми лучами продвигалась к столику. – Затрапезный человечек двигался, как в учебниках расписывают: три шага – остановка, два шага – пауза, быстро прошел метров десять – и замер. Зигзаг, еще зигзаг. Потом споткнулся обо что-то, но не упал, удержался на ногах. Нагнулся – серьезно и сосредоточенно, словно исполнял немыслимой сложности балетное па, и… поднял моток цветной проволоки!
Мальчишки, наверное, играли в свои непонятные игры и обронили.
Человек пошел себе дальше, не выпуская находку из рук. Поднял, но вряд ли понял, что поднял. А уж зачем?.. Об этом и ясновидцу, найдись таковой, не догадаться.
Не знаю, есть ли ангелы в небе и черти в исподе мира, – Уна усмехнулась, – но и нижним и верхним не достало бы сметки прикинуть, на что старику моток занадобился.
Мм-да. Нейролептики штука сильная, как ни крути.
А зачем ему моток-то?.. – некстати подумал голубоглазый старик. И удивленно поднял брови, глядя в зыбкую пустоту.
Вот уж увольте! – блондинка поморщилась. – Единственное, что знаю наверняка: живет он в пятиэтажке неподалеку. Все мы человечность, как положено, соблюдаем. Потому его из больницы на прогулку и выпустили. Думается мне, месяца через два после начала очередного курса химической мозгодробилки. Он и пижамы не снял, только тапочки на кеды сменил, чтоб до любимой реченьки доплестись.
Здесь, в хрущевках у Саркандаугавы, таких, как он – человек десять. У всех и диагноз на лбу написан, и побочные действия препаратов доплясывают свое в тряских руках и жеребячьей походке.
Отбросы.
Шизофреники разной тяжести и продолжительности заболевания.
«Необратимый процесс», как любил напоминать профессор, у которого мне на свою беду довелось лекции послушать. – Бездельница чуть поежилась от воспоминаний. И тепловатый кофе ей, как видно, не поможет. Не тот озноб у нее, чтоб горяченьким да сладеньким его лечить. – Студентам хорошо бы усвоить раз и навсегда: шизофрения – заболевание неизлечимое, бедные люди, конечно, но человек – если ему поставлен такой диагноз – конченый человек.
Надежды никакой, – вздохнул старик.
Потому родственников ни тяжесть последствий медикаментозного лечения пугать не должна, ни электрошок, если пациент докатился до подобных мер пресечения… безумия. Конечно, безумия! Индивидуального безумия, заметьте.
Занятно, об опасности общепринятых мифов тот профессор не рассуждал. Может, и он чего-то не знал?.. Бывает, – голубоглазый старик отхлебнул из стакана, и даже заметил, наверно, что руки у него сегодня слишком сильно дрожат. Не справиться с телом, не удержать себя…
И не надо.
А шизофреники больничной выделки – тема удобная и вполне обкатанная в приличном обществе. Интеллектуальные способности при данном заболевании утрачиваются неизбежно.
Вот о последнем профессор университетской выделки поминал, наверное, с отдельным тихим удовольствием. Ему самому за шестьдесят стукнуло, в его годы риск заболеть сводится практически к нулю. Если дотянул до пятидесяти пяти, то у тебя всего один процент вероятности оказаться посчитанным шизофреником. А дальше…
Разрешается жить без зазрения совести хоть до ста лет!
И рассуждать о болезни. Теперь наверняка – чужой болезни.
Как важна, оказывается, уверенность в несгибаемости собственной психики, – покачала головой Уна. – Не хуже индульгенции времен расцвета испанской инквизиции. Конечно, речь идет о самой дорогой индульгенции – в тридцать золотых! Покупали ее люди весомые и серьезные.
Билет на небо.
Пропуск в рай.
Но я не хочу ни ада, ни рая! Мне не туда суждено… Ты только признай: небо над нами – одно на двоих. Даже если я глотаю холодную ночную воду, а ты маешься от жары. Небо едино, разнятся лишь обороты Земли, да страны-классики, начертанные на карте, как на грязном асфальте. Впору прыгать! Ну почему ты молчишь?.. – голубоглазый старик загрустил.
Сегодня все как-то не так.
Возможно, Уна что-то и понимает. А может, и нет. Не до того ей сегодня. Да и всегда ей – не до фантазий!
Никто и не против, – подумал упрямый старик, хмыкнул и подтянул манжеты искренне белой рубашки. – Пока не против…
Итак, хвостатая симпатичная блондинка и длинношерстный элегантный пес заказали чашку кофе и стакан воды. Как вчера. Как позавчера. И два пирожка с мясом. Заплатила, разумеется, она.
Вечно мне приходится за двоих отдуваться, – цокнула языком Уна. – Нечего было с таким связываться. Меня предупреждали. Проблем, мол, с ним невпроворот, лупает глазами, куда не нужно, на помойках его видят, сбегает порой…
Но ей с ним хорошо.
Мне всегда хорошо с тобой, милый, – подумала и погладила пса по крутолобой черной голове. – Ты-то не призрак и не химера. Я могу смотреть на тебя, я могу к тебе прикоснуться… Когда устаешь, и не по себе, и бессонница. Когда думать больно, а до рассвета еще плыть и плыть по холодной ночной воде.
Сам пес все больше молчит. Зато не мешает. Не то, что прочие. А прочие как раз объявились, – губы старика чуть дрогнули.
То ли усмехнуться решил, то ли сказать что-то надеялся. Но не произнес ни звука. И хорошо…
Мимо летнего кафе медленно прошествовал районная достопримечательность и несомненный красавчик в ковбойских туфлях. Покачиваясь прошел.
Везет же некоторым!
Уна, скорей всего, еще последние сны досматривала, когда ковбоец сегодня начал заспиртовываться. А теперь он затормозил, развернулся, снова потопал под выцветшие зонтики. Осмотрелся и явно прицелился сесть за столик блондинки.
Но кому-то незнакомец не слишком понравился…
Пес головой тряхнул, встал и продвинул гибкое, сильное тело между хозяйкой и чужаком. Помедлил, поразмыслил, еще раз тряхнул головой и воззрился на пришельца, как собаки не смотрят – презрительно и серьезно. Не зарычал, не оскалился – ни к чему, недостойно.
Зато местный красавчик и сквозь хмель почуял, что…
А ну их к черту – и затрапезное кафе, и кралю с ее кобелем! – мелькнуло у молодца. – Пошел я себе, пока чего не вышло…
И пошел.
Недоброе парень почуял. Совсем недоброе. Словно кто-то его по затылку треснул. Не сильно, нет. Но вроде как свысока.
Ковбоец глянул на небо. На всякий случай. И добавлять виски сегодня зарекся.
Стоило ему отойти подальше, у столика объявилась голодная шавка.
Принюхивается, виляет хвостом. Пока не прогнали. А прогнать придется, – Уна опустила глаза.
Все не так. Не совсем так. Почему ты всегда ждешь худшего?! – про себя негодует старик. – Мне, со стороны, виднее…
К столику подошла отнюдь не шавка, а вполне сносных кровей псина. Кобель, кстати говоря. Сейчас он ничей: тусклая шерсть, проплешины стригущего лишая на боках. Тощий, похож на помесь овчарки с борзой. Недели через две его подберут. И назовут Лордом. И – вылечат. Шерсть отрастет, тело отяжелеет, появится вполне законный ошейник с бляшками об уплаченном налоге и сделанных прививках. Тогда обожаемому хвостатому красавцу с ним играть станет не зазорно, а вполне позволительно.
К тому же, он и сам полукровка. Смесь ньюфаундленда и колли, если пять лет назад новоиспеченную хозяйку на рынке не обманули.
Голубоглазый старик повернул голову, задумчиво посмотрел на женщину, чуть улыбнулся. Но снова ничего не сказал, даже не подумал…
Не смог, наверное.
А бездельнице неожиданно взвыть захотелось! Правда, не от жалости к бездомному псу…
Ей вспомнилось: недавно сама ни слова не сумела сказать. После концерта. В церкви.
Ничего не смогла сказать человеку, сидящему рядом с ней.
Хотя должна бы… Но тогда показалось: словам здесь не место.
И места им не нашлось.
Литургия в соборе тасовала воздух как колоду карт: выгнула, пролистнула, подбросила, расстелила над церковной скамьей. Подбросила снова! Картинки замелькали – неясные, неявные, как шепот на рассвете, когда боишься разбудить чужих, а своих нужно поднять с постели.
И различила ты дверные проемы – замысловатые, манящие. И вошла… – опять принялся фантазировать старик.
Уна нахмурилась.
Двери выстраивались друг за другом, ты проходила по анфиладам, где на стенах картины. Ты что-то узнала, почти поняла, но… проскользнула мимо! Слишком быстро все в этом мире, – размеренно воображал себе старик. – Я-то знаю – даже оглянуться нельзя: а вдруг не картины на стенах, а зеркала? И ты ли в них отразился или то, что любил, потерял, хотел вернуть? Хотя бы уцепиться взглядом за воспоминание!
Похоже, вечерний сквозняк в соборе слишком силен тогда оказался, и Уну несло себе дальше.
Стая птиц взлетает, но медлит, и сердце болит…
Центральный неф церкви исчез, стена схлынула, распятие растворилось в сумраке – кусочек сахара в темном горячем чае. А сам ты – пропал.
Даже дышать страшно, – вспомнила Уна. – Страшно вспугнуть!
Что вспугнуть?.. – недоумевал старик.
Все, что до меня, наконец, дотянулось, – блондинка закрыла глаза.
Такое с тобой и раньше случалось?.. Случалось! – неожиданно понял старик.
Голубоглазый бездельник в искренне белой рубашке на сей раз не смог усидеть на месте. Встал, передвинул стакан с недопитым соком, прищурился, и принялся прохаживаться меж столиков: от соседки – назад, к собственному стулу – и опять…
Неумолимый маятник – в наш век – от Эдгара По.
А вот Уна… как не видела соседа прежде, так и сейчас – в упор не видит! Хотя глаза открыла давно.
Зато пес на старика посмотрел, поразмыслил и решил прилечь между ним и хозяйкой – на всякий случай. Голову на лапы положил и глядит на беспокойного ходока – снизу-вверх: задумчиво, насмешливо и устало.
Пожалуй, на небо так не глядят!
Похоже, мы видим разные сны, милый, – подумала Уна и налила псу в блюдце воды. – Но ты не бойся… Только сон разума порождает чудовищ. А ты – умница у меня, даже когда мерещится тебе пустое. Ну, не с рогами, не с клыками же химера? И ростом – не в полнеба? Так что… можно и потерпеть!
А старик все ходил между столиками да припоминал…
Пять лет назад тебе захотелось взять у женщины-композитора интервью. Ты приятеля-музыковеда попросила вас познакомить. Если не в труд.
Помнится, ты уселась на скамье в Домском соборе, музыковед наклонился и заговорщицки так добавил, что познакомит после концерта, а покуда…
– О-о! Она рядом с вами сидит!
Изумился, да, но голоса не повысил. Наверное, самому забавно стало, как симметрично и аккуратно все складывается.
И ты пользуешься своим выгодным положением: вы еще не представлены друг другу, ты невидима для нее. Ведь композитору сейчас определенно не до соседей по скамье, как и не до всего прочего.
Но ты держала соседку в ловчей сети бокового зрения. Словно не все рассмотрела…
А ведь не так все!
Пожалуй, ты даже поняла, что произойдет иное, только не знала, что именно.
Произойдет…
Женщина рядом с Уной протянула руку и взяла у соседки справа – родственницы или подруги – конфету.
Понятно, еще бы не понять!
Но когда зазвучала музыка, Уна поняла, что оказалась не там и не тогда.
А давным-давно в березовой роще на окраине города. Ей лет десять, не больше…
И роща небольшая.
Так, полупрозрачная вуаль из старых берез. Непонятно, как вообще сохранилась, с тех пор, как ее надвое перерезало шоссе. Но всегда, пожалуй, здесь высился забор – решетка, за ней сад. А в глубине – интернат, музыкальный интернат для детей из провинции.
Детки в клетке.
Им даже окраинные оборвыши сочувствовали. Те, которые коктейль из ацетона и черничного варения, стыренного в чужих подвалах, оценить могут, а вот штудии редких зверенышей за зеленым забором – нет.
Зато я могла, – блондинка в затрапезном кафе сейчас не сомневалась. – Почти… могла.
Музыка – тайна, изнанка речи. Сон вровень с явью, перелетная паутина. Не схватывается, не вмещается в укороченные одежки слов. Пусть уж летает себе без цели, без особых на то причин, – голубоглазый мужчина задумчиво качал головой на ходу. – Музыка – длится. Где-то обочь тебя, над тобой, в тебе самом. Необязательная, тише шороха крови.
Уна в детстве подошла от нечего делать к забору и всмотрелась вглубь сада. Исключительно ради собственного удовольствия рассматривала кусты, несколько отбившихся от рощи берез, яблони… темные, с гладкими зелеными яблоками, которые, кажется, никогда не созреют.
Просто так – яблоки, несъедобные даже на вид.
А потом девочка поняла, что замечталась вконец. И не заметила: кто-то наблюдает за ней, глядящей в сад. Кто-то, стоящий в тени деревьев.
Облако проплыло мимо солнца, лучи высветили сад, нанизали его на широкие плоские струны…
Уна вдохнуть от изумления не успела!
И я теперь вижу: тебя – десятилетнюю в драных кедах – по одну сторону забора, и твою чистенькую худышку-ровесницу – по другую, – старик прищурился. – Банально все, классики на асфальте. Пора прыгать! Все предсказуемо… Тебе придется отступить от забора, как и любому наблюдателю, застигнутому врасплох. Нечего глазеть на чужую жизнь! Как, впрочем, и мне – нечего листать чужие воспоминания. Но так уж вышло…
А девочка с Уны глаз не сводила.
Ты не знала, как поступить. Действительно… Не стоять же у забора! Глупо, – старик едва не рассмеялся вслух, но сдержался. – Никогда прежде ты не смотрелась в такое лицо – бледное, с полупрозрачной кожей, словно подсвеченное изнутри. Волшебный фонарик в ненужном саду, под бессмысленными яблонями, рядом с отсыревшим каменным монстром.
Полубезумный маятник в летнем кафе прав, конечно…
Интернат из детства Уны походил на брошенную великаном ковригу, несъедобную ни для людей, ни для богов. Если боги сюда все же наведаются.
А почему бы и нет?.. – вскинул голову неугомонный ходок.
Но не тогда.
Тогда наступил твой черед сглупить, – догадался мужчина, искоса глянул на блондинку, но не на пса, хотя последний смотрел на него неодобрительно, не отрываясь. – Все же – сглупить, иначе не скажешь.
Но нельзя повернуться и просто уйти! – Уна в рассеянности теребила рыжую салфетку. – От таких лиц не бегут, они хуже зеркал, кажется, солнечный лучик переломился в глубине, скакнул на тебя… Щуришься, а закрыть глаза не можешь! И смешно немного. И вспоминаешь, что в правом кармане у тебя конфета.
Некстати вспомнилось: конфета.
Уже два дня в кармане, а ей удалось уцелеть. Редкость!
И девочка не придумала ничего лучше, вытащила конфету из кармана и протянула руку между решеткой и железным столбом – на ту сторону забора? – в сад, незнакомке.
А яблочный эльф из интерната взгляд от моего лица отвела, на руку посмотрела, потом снова на лицо, и опять – на руку. Вверх – вниз, вверх – вниз, все шире распахивая глаза. И понятно уже: испугалась. И совсем непонятно… чего испугалась? – Уна прикусила губу. – Испугалась… Конфеты? Незнакомой девчонки? Старых с травяной прозеленью брюк? Потертого рюкзака?
И не хочется вспоминать, а придется! Ты протянула конфету, а она убежала, – торжествовал в душе старик. – Вот и все!
Нет, не все! – разозлилась Уна. – И потом – непонятно и больно… ночами, когда считаешь баранов в бессонницу, а это не помогает. И все думаешь: чем я не хороша для девочки за забором?..
А чем я не хорош для тебя?.. Ты ерунду вспоминаешь сегодня! А мои разговоры – не про тебя? – Старик решился на что-то. Застыл неподалеку от столика блондинки и вперился тяжелым взглядом ей в переносицу.
Уна вскочила.
А ну его… и затрапезное кафе, и скверный кофе.
Мальчик мой, пойдем-ка мы домой, – непреклонно решила блондинка и торопливо сдернула сумочку со спинки стула.
На красавца-друга ей и смотреть не стоило, понятно: пес тоже вскочил, отряхнулся, разулыбался во всю пасть и несомненно намерен… домой! Домой! Домой!
Мимо старика Уна процокала быстро, ладно, не поворачивая головы.
Зато пес – добежал до голубоглазого зануды, поднял голову, принюхался… и ступил как раз туда, где ему нечто надоедливое – на его, собачий, взгляд – мерещилось. Здесь пес замер, упрямо почесал себя за ухом, и даже чихнул – для полной ясности!
А после догнал проворную хозяйку в два прыжка.
Дальше они двинулись вдвоем – прочь от кафе, петляя по парку, не оборачиваясь, не оглядываясь – еще чего!
Да и незачем вроде…
Любой теперь разглядит: выцветшее кафе, никого здесь – ни псов, ни умниц, ни химер.
День кренится к вечеру. Окраина города. Нищета, запустение.
И городская клиника…
Вдалеке.
А районный красавчик хотя и не приложился больше к спиртному, но так вовек и не вспомнит: что же с ним такое приключилось после полудня? Воды, вроде, газированной купил, захотелось. И долго на стеллажах магазинных что-то еще искал… Вот! Нашлось! Тоже – купил. И после куда-то брел себе с плоской цветастой коробкой. И хлопнул он дверью подъезда, в котором не жил никогда. Задержался в подъезде недолго. Сделал там что-то и… вон!
Вон! – приказал голубоглазый старик. И где-то в невыносимой дали – поджал губы.
А ковбоец сумел дойти лишь до далекой старой шашлычной, поискал забор попристойней и улегся под ним… До утра.
До тоскливого злого похмелья.
До бисерного дождя.
Уна с ним не столкнулась больше.
Разумеется! – старик улыбнулся.
Блондинка вошла в подъезд, вытащила ключи, первым делом, по привычке отперла почтовый ящик… И длинная блестящая коробка конфет выскользнула под ноги.
Пес посмотрел на хозяйку чуть иронично и затрусил поскорее по лестнице вверх, домой. Пусть уж сама разбирается!
Целой коробки конфет мне многовато, – подумала Уна. – А впрочем…
Стоит ее поднять, дойти до своей квартиры и приготовиться к тому, что и сегодня не получится заснуть.
Мне ведь не пятьдесят пять, не шестьдесят и не семьдесят… А мне придется думать о том, что понять невозможно! – Блондинка положила конфеты на стол и едва не заплакала.
Не иначе, опять вспомнила ходока с мотком проволоки у речки. А может, и смутную говорливую химеру в кафе вспомнила?..
Да нет же, нет! – Уна скинула туфельки, прошлась босиком.
Жизнь разграфлена на классики, впору прыгать.
Здесь каждому – свой шесток. Кому-то – преуспевать в пятом ряду мужского хора преклонного возраста. Кому-то – пожизненно не доверять здравости собственного рассудка в убежденно безумном мире.
Слез не удержать.
И часы здесь безбожно врут…
Да, часы здесь безбожно врут. И – слезы… – Голубоглазый старик потер глаза, прошелся по ночной комнате. Не загрустил, но призадумался. – У нас достаточно причин, чтоб заметить: океан воздуха, на дне – ты сам, люди, собаки, дожди, книги. И музыкальные фразы, и тени деревьев. Коридоры памяти, песочные замки и собор Парижской Богоматери. У нас на двоих: и запах сирени – у меня под окном, и разбитое соседским мальчишкой – твое окно.
Уна поняла старика. Конечно. Не могла не понять.
То ли слова ввечеру яснее, чем в полдень в кафе, то ли коробка конфет утешает…
Нет, не утешает, – тряхнула головой блондинка и едва не зарычала. – Мы делаем всего шаг вперед от непросыхающего ковбойца с пьяными снами и от омылка человека на пустыре. Так чем же мы лучше?!
Да ничем, – пожал плечами старик, поднял голову и посмотрел на смурное предрассветное небо за своим окном. – Нам тесно в мире. Один размывает стены спиртным, другой – кислотным дождиком бреда. А мы… делая шаг, миновали страны, моря, лживое время. Да можно и мир натянуть, как перчатку! У меня получилось, не так ли? Так! И конфеты сегодня ты все же взяла. Ты смелее девочки за забором!
Не утешают, нет, не утешают конфеты. – Уна сама внезапно уподобилась безумному маятнику и принялась расхаживать по комнате из угла в угол, как заведенная. – Мы сами – бред и химеры!
Права блондинка. Права, несомненно. И ошибается… наверняка.
Старик засмеялся.
Пес потянулся в дреме.
Тишина…