Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Харьковская достопримечательность – Владимир Мотрич
объективной. Поэтому не ждите от меня
фактов, которые для вас важны, – скорее
я назову это атмосферой. В истории,
которую я вам расскажу,
есть внутренняя правда, и
субъективность – часть её»
Дора Диамант,
последняя возлюбленная Ф.Кафки
Познакомилась я со знаменитым неофициально харьковским поэтом Володей Мотричем в то самое двенадцатилетие, когда он завязал и был мрачно-трезвым. Вернее, познакомилась сначала с Олей Ефремовой, последней его женой, а потом уже и с ним. Тогда я и не догадывалась, что этот брачный союз единомышленников, не только супругов, но и друзей стоит на пороге распада, да они и сами ещё не ведали об этом. А представлялось мне, что семья их крепка, а Оля – и Муза, и редактор, и незаменимая помощница (как и все верные подруги поэтов, она помнила все Володины стихи и всегда могла прийти ему на помощь, если вдруг он забывал строчку ли, строфу ли), ко всему прочему, по листочкам она собрала почти полный архив мужа.
У Мотрича была интересная особенность: каждое своё новое стихотворение он посвящал первому, кому прочитал, первому слушателю. Я тоже удостоилась, мне он прочёл стихотворение, текста у меня нет, но зато помню эпиграф из О.Мандельштама: «А небо будущим беременно». Правда, в вышедшем его прижизненном сборнике я обнаружила посвящение этого стиха кому-то другому.
Обычно день рождения Мотрича праздновали седьмого января, на Рождество. И всегда в этот день я думала о нелёгкой судьбе в этот день родившихся. Но нынче я узнала, что его день рождения – одиннадцатого января?! Мотрич сам определил для себя и для других своих приятелей и знакомых, что родился он на Рождество Спасителя! Он жил по своим, с о б с т в е н н ы м законам. И вот что любопытно, у Оли Ефремовой (тоже легендарной, незаурядной личности) было то, что в современной психологии называют комплексом спасителя! Рассказ об Олиной «необыкновенности» занял бы целый том.
В пору последних дней этой супружеской четы Мотрич работал мастером на заводе, начальство ему даже спирт доверило (в целях протирания каких-то деталей или ещё для чего-то) Он этим спиртом за всё время работы там и не соблазнился. А уж в застолье, коль таковое случалось в его квартире, щедрой рукой наливал спиртное и часто заставлял гостей пить. Не знаю, верно, нравилось ему видеть вокруг себя захмелевших, а то и вовсе пьяных людей, а себя, по своей воле, трезвым…
Нигде никогда не учившийся, Мотрич был не просто образован, а мне подчас чудилось, что блестяще образован: сборник «Вехи» знал, наверное, наизусть. Да и русскую философию от Вл.Соловьёва и до М.Мамардашвили знал очень хорошо. А уж поэзию… Ей он был предан, и часами мог читать стихи, чужие, и при этом, читая Мандельштама или Цветаеву, никогда не сбивался и не забывал…
В Перестройку он не верил. Не верил в то, что будет опубликовано всё то, что десятилетиями ходило в списках, сам- и тамиздате. Он обычно прекращал спор на эту тему, говоря: «Вот, когда Бердяева напечатают, вот тогда и поверю…» Мне не удалось услышать, поверил ли он или нет, потому как за пару лет до конца Перестройки Оля с ним развелась, и он снова вернулся к своему прежнему стилю жизни, пил, а позже и в Киев с матерью переехал, к сестре. Тогда же, в конце «харьковского» периода своей жизни», он написал стихотворение о судьбе всех «проклятых» поэтов, посвятив его Эдику Сиганевичу, наперснику времени харьковского своего заката:
«Мы воруем и верим. И врём.
И храним, и скупимся, и дарим.
Меж ворья мы ворами слывём.
И отраву влюблённости варим.
Путь наш прост – просто нету пути.
Что ни шаг – тупики и заборы.
И душа наша – детище вздора.
Безысходность мечты во плоти.
Кто же мы? Мудрецы, простаки,
Чужеземцы земли сокровенной?
Или просто жуки-светляки,
Что мерцают во мраке Вселенной?
Как часто нелепо всё в жизни складывается.
В году то ли в 87-м, то ли в 88-м, Оля послала, с согласия мужа, в журнал «Знамя» его стихи. Я вместе с нею считала в те времена этот журнал самым-самым.
Через какое-то время прибежала ко мне расстроенно-испуганная Оля с конвертом, в котором машинописный листок-отзыв/рецензия, подписанная Татьяной Бек. Рецензентка писала, что ей близка гражданская позиция поэта, но… далее шёл полный разгром Володиных стихов, как мне показалось, полное его уничтожение, приговор поэту… Я оставила этот отзыв у себя, Оля боялась нести его домой, вдруг он на глаза ему попадётся. А мне припомнилась тогда ещё живая Таня Бек. Я видела её недолго, но запомнила навсегда, смеющуюся, со светящимися глазами. Помню, она поразила меня тогда своей какой-то необыкновенной жизненностью, витальностью, как теперь это называется.
Это было в середине семидесятых годов, когда мы с Толиком Кобенковым, хорошим поэтом (тоже, увы, покойным) сидели в шашлычной на Тверском бульваре неподалёку от Литинститута, да и от оказавшегося «злополучным» журнала «Знамя». Он-то, через окно увидев Т.Бек, и заорал: «Таня!», и выбежав, завёл её вовнутрь, так мы с нею и познакомились. Неведомо было, конечно, Татьяне Бек, что запустила она первый камешек, повлёкший за собою просто роковой «обвал», разбивший семейные узы, безвременную смерть Володи и раннюю кончину Ольги.
Оля была почти на двадцать лет младше мужа. Она его полюбила не просто как обычная женщина обычного мужчину. «Она его за муки полюбила», за то, что в её представлении он был не просто поэт, а Поэт-мученик! Но по получении этого «страшного» письма она стала смотреть на творчество мужа глазами уважаемой ею Татьяны Бек. Так день за днём происходило сокрушение некогда любимого образа. Вот и вправду, куда «кумирство» заводит! Поистине: «Не сотвори себе кумира»!
Выше я упомянула об Олиной необыкновенности. Так вот, в неё всегда были влюблены мужчины, женщины, старики и дети, домашние животные… Трудно сказать, в ч ё м заключалось её волшебство, может быть, в каком-то необычайном обаянии?! Один из городских сумасшедших засыпал её письмами, в которых именовал её – Ф Е Е Й! Подчас она и в самом деле казалась существом, пришедшим к нам из другого, непонятного и неизвестного нам мира… Я, часто глядя на неё сама, перефразировав Сей Сёнагон, говорила себе: «Какое Чудо пришло в этот мир!» Один из близко стоявших к ней по жизни людей любил Олю. Просто любил, ничего не требуя и не выпрашивая у неё. И когда рухнула её вера в своего Поэта, тот влюблённый человек помог ей пережить и это. Он «заразил» её своей любовью и она ушла к нему, забыв о своём Поэте, от которого родила своё единственное дитя.
Владимир Мотрич тогда же исчез и для меня, исчез из моего поля зрения. Правда, всегда весной во мне пела его строка: «Тоска Великого поста для светлой радости открыта». Она звучала звонко, почти так же, как переложенная А.С.Пушкиным великопостная молитва Ефрема Сирина «Отцы пустынники и жёны непорочны…»
Осенью 95-го года Оля с мужем и дочерью уехала в США по «зелёной карте» (грин кард).
А зимой 97-го года плачущий Эдик Сиганевич рассказал о мучительной кончине Мотрича в киевской клинике, от рака горла.
Ольга пережила своего Поэта на четыре года, скончавшись в ноябре 2001 года в Чикаго.
В 2005 году не стало Татьяны Бек, по официальной версии, она скончалась от инфаркта миокарда, по неозвученной официально – покончила с собой.
В 2006 году умер поэт Анатолий Кобенков.
Мартиролог, увы.
В том же 97-м году, в субботу, после поминок по Мотричу (я не пошла, говорят, что на поминках случилась драка) ко мне пришёл Витя Марков с бутылкой красного вина помянуть Володю. Сам Марков, в молодости покинув Харьков, уехал в Москву учиться во ВГИК, да в столице и остался. Теперь, в конце жизни, он вернулся в Харьков, видно, там его постигла неудача.
Мы с Марковым и моими знакомыми поминали Мотрича в заснеженном сквере на площади Поэзии, у бюста Пушкину, поставленного ещё в 1911 году благодарными харьковчанами.
Кроме меня с Марковым из собравшихся никто покойного не знал. Но все внимательно слушали пьяный Витькин рассказ о том, как когда ему было то ли 16, то ли 17 лет, и он, будучи в состоянии полного опьянения уписался, то Мотрич его ободрял и что-то сочувственное говорил… Мы распили бутылку по кругу, как в молодости, из «горл?». Я, отпив первой, села на скамейку, ту самую, на которой Мотрич читал мне когда-то новое стихотворение. Капли из допитой и выброшенной бутылки окровавили снежную белизну…
Иногда мне кажется, что не отправь Ольга стихи в «Знамя» и не получи «отповедь» от Т.Бек, то она бы не ушла от него, и тогда бы не умерли ни он, ни она… Ах, если бы…
Но вот, когда я читаю строки Э.Лимонова о Мотриче из моего любимого «Молодого негодяя»: «В последний раз он (автор – И.И.) видел Мотрича пьяного, обоссанного и облёванного, и был от такого Мотрича в восторге. Даже Мотричу позавидовал, что тот сумел стать настоящим проклятым поэтом, имел мужество дойти до конца… Я желаю помнить Мотрича на сцене Дома культуры работников милиции, тонкие ножки затянуты в узенькие брючки, и злым голосом читаемое: «И сам Иисус как конокрад/В рубахе из цветного ситца…», то уже не задаю этого горького вопроса: «Если бы!»