Перевод с немецкого Вальдемара Вебера
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Иоганнес БОБРОВСКИЙ
/ 1917 – 1965 /
Города видел я
|
Города видел я Города видел я на пылящем ветру, хаотичные нагроможденья из крыш, ветшающих стен и башен, города, исчезающие за горизонтом. Бивуакам подобны, может быть ночь еще, коченея от старости, под небом они простоят, заслоненные эхом бессчетных умерших голосов и вырванных у колоколов языков. И равнина заходит в их улицы, выносит сады их на волю, еще задерживаясь на миг перед распахнутой дверью или журчащим колодцем. Но по ночам те улицы словно становятся руслами рек. В неподвижном лесу телеграфных столбов сырые туманы веют, как паруса, а над ними луна. До самого края ночи устремлялся я с ними, туда, где к лесу деревенька прижалась, похожая на цыганку, что, сидя на корточках, в сумерках ранних над углями костра покачивает сковородкой, а дым уходит тонкою струйкою вдаль. Восток Все мои упованья бредут по равнинам, светлые как ветер, навстречу нехоженным лесам, одиноким холодным рекам, над которыми раздаются дальние крики бородатых лодочников – там все песни бескрайние, в самых обычных вещах таится опасность, и все так многозначно, что имени не подберешь. Нива. Болото. Овраг. Он как злой рок всегда рядом, даже когда его избегаешь, – там, у низких холмов, расходятся в разные стороны тропы… Слова ничего не значат по сравнению с жестом, поклоном, нежным пожатием, с молнией из-под темнеющих век. А эта тяга в груди — еще сильней, чем объятье… Торговцы прибываю издалека. Те, что живут среди нас – чужаки, ходят неуверенно, вопрошая праздным дорогам вослед, приверженные мостам и паромам, словно в тех есть правда. Но друг друга мы понимаем легко. От одного и того же корня произрастают наши беседы. И в ожидании вечном живет наше сердце. Алексис Киви[1] Сделай опись лесов Карелии, выспись на всех вырубках Суоми, взлети над озерами, петушок златоперый, с крыльями из полусвета. Или пойдем со мной, вместе поищем мальчика в селе на окраине пустоши, сына портняжки, ушедшего в город, чтобы взглянуть на дома из камня, и подобно голодным ласточкам поблуждать вдоль оград, рассеянным взором глядя вослед перелетным крикам. Не его ль это голос звучит в корчме, не он ли поет страшную песнь Каллерво: о, сестра моя, курочка?[2] Не его ль смех разносится вместе с песком над полями? Ах, эта темная красота открывшихся миру семи ландшафтов![3] Небо отверзлось и ринулось вниз. Сверкающие леса. И вот уже вскоре под бурей, обхватив руками измученную голову, сидит он, прислонившись к стене хижины, вытягивает мох из щели между бревен, чье-то имя в воздухе пишет наискосок. Над озерами, над топями полетавший, спишь ты теперь, золотой петушок, на руновом камне. Сердце твоего ржаного народа, пригожая нива, поет, а над Юколой[4] расцветает дождь. Детство В те дни я иволгу любил – звон колокольный, взлетавший над нами, падавший сквозь листву, когда на опушке лесной на корточках сидя, мы красные ягоды нанизывали на травинку, а мимо катил тележку седой еврей. В полдень в черной тени ольхи стояла скотина, гневными хвостами, отбиваясь от мух. Но вот разверзалось небо, и дождь широким лился потоком, и у капель был вкус темноты, такой же, как у земли. Парни на лошадях по прибрежной тропе приезжали, на гнедых сверкающих спинах скакали весело над глубиной. За оградой клубилось жужжание пчел. Поздней по терновнику у озерного камыша вдруг пробегал серебряный рокот страха. Полумраком окна и двери зарастали, словно плющем. Напевала старуха в каморке своей благовонной. Лампа гудела. Входили мужчины повелительно что-то кричали собакам. Крона ночи, разросшаяся в молчании, время, все неуловимее, все горше, длящееся от стиха к стиху детство – в те дни я иволгу любил… Равнина Озеро. Утонувшие берега. Журавль в небе. Белы, осиянны кочевых народов тысячелетия. С ветром на гору я поднялся. Здесь поселюсь. Охотником был я, но теперь мне ближе трава Трава, научи меня говорить, научи быть мертвым и долго слушать, и вновь говорить, камень, научи меня постоянству, вода, не спрашивай ни о ветре, ни обо мне. Покинутый дом Аллея, окаймленная шагами умерших. Словно эхо, пришедшее издалека, стелется плющ по почве лесной, по выступающим корням, тишина близится вместе с птицами, с их белыми голосами. Бродят тени в доме, говор чужой под окном. Бегают мыши по разбитому клавикорду. Старую женщину видел я в конце улицы, в черном платке, на камне, – устремившую взгляд на юг. Чертополох расцветал на песке, резные жесткие листья. Там у открытого неба цвет детских волос. Земля – красна, отчий дом. Мемориал Город[5], черная груда щебня у черты горизонта. Считаю грозы над ним. Завтра пойду, зарою могилу, что брошена всеми, как этот город, настолько разрушенный, что его стороной облетают птицы. У края дороги дерево. Оно делится со мною Своей листвой. Перевод с немецкого Вальдемара Вебера [1] (Вернуться) Алексис Киви (1834–1872) – финский писатель, основоположник финской литературы. Здесь и далее примечания переводчика. [2] (Вернуться) Намек на трагическую судьбу сестры Каллерво, персонажа карело-финского эпоса «Калевала» и романтической пьесы А.Киви «Куллерво». [3] (Вернуться) Имеются в виду ландшафты хозяйств семи братьев из романа Алексиса Киви «Семь братьев». [4] (Вернуться) Усадьба Юкола – место действия романа «Семь братьев». [5] (Вернуться) Имеется в виду Кенигсберг. |