Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Что это было?
Эксплозия? Взрыв?.. Рождение новой планеты?
Было ли?.. Что – собственно?.. О чем речь? – Да нет, и речи нет, – но есть… некая жизнь, некое состояние, некий вкус, или – след укуса, уксуса ли? Мускуса?..
Невыдавливаемое слово! Словесность – безъязыкая пока… Пока ли? Или… словесность закончилась… нынче вообще – после… после… после – этого…
Что это было?
Неужто – было? Да, и было, и – есть, и – вот оно – рядом – на расстоянии протянутой руки, но и здесь – в грудной клетке, и в висках, и – еще – где?..
«Мы воздавали хвалу тому дню и часу, когда на вершине горы конь крылатый могучим копытом отверз источник волшебства; и возблагодарили Геликонских владычиц, оберегающих тот Источник и прокладывающих незримые пути к сердцам своих избранников, чтобы утолить их вечную жажду.
Мы восславляли всех рожденных когда-либо на белый свет, будь они зачаты от простых смертных или от ослепительного блеска молнии, от горного духа или от красного дракона, от следа прошагавшего в ночи великана или от яйца пролетевшей ласточки, от падающей звезды или от драгоценного камня, принесенного укрощенным чудовищем, от башни, от стебля растения, от золотого дождя, от божьего взора…
Мы восторгались благоуханными гуриями, источавшими запахи шафрана и мускуса, амбры и камфары; сколь счастливы доблестные мужи, что вкушают любовь этих полупрозрачных красавиц, населяющих жемчужные дворцы Джанны!
Мы приветствовали четыре стороны света, слитые в истинную квадратуру круга, со всеми их антиподами и чудесными бестиариями; мы приветствовали аnnо mundi, а также Любовь и Вечность, которые для поэтов во все времена – нектар и амброзия.
Мы поражались величию и великолепию Мирового Древа, пронизывающего всю нашу жизнь в прошлом, настоящем и будущем; мы высматривали пернатых птиц в его вечно зеленой кроне, мы подмечали у подножия его необъятного ствола золоторогих оленей, дородных коров, грациозных антилоп и лошадей, мудрых пчел и человеков, составляющих единое пчеловечество, а у самого корневища – шипучих змей, певчих лягушек, зеркальных пучеглазых рыб, лоснящихся бобров…»
Что это – космогоническая поэма?
Но вот, рядом:
« – Вот-вот! Каюк тебе, плесень рыжая!.. – выдавила из себя тетка сквозь удушливый смех. – Тебя третий прикончит! Третий – это уж точно, это уж как пить дать! Так что перед кончиной еще вдоволь нахлебаешься, родненький ты мой… А дружку твоему сердечному любовь любить велит любимую свою, стало быть, – со мною – под венец!
– Чего? – вытаращился Кутищев.
– А то, что любит он меня, Мотьку-недотрогу!
– Я?.. Вас?! – изумился я.
– Так это же сразу видно! – и Мотька сделала мне метлой «ути-пути». – Любит и молчит, шалун-балун эдакий…
– Я молчу? Да я… да я со всей ответственностью вам заявляю, запротестовал я, окончательно вываливаясь из поэтического контекста, – что я вас не любил, не люблю, и любить не собираюсь!
– Любишь! – хохотала переполненная счастьем Мотька.
– Не люблю!
– Любишь!
– Не люб…
– Любишь, собака! Любишь-любишь-любишь!
– Послушайте, вы точно меня с кем-то путаете!
– Ага-а! – возопила Мотька. – Так значит, отрадный склеп души моей твоим очам уже не светел? А кто стихи мне посвящал?
Мотька двинулась на меня, гневно размахивая взъерошенной метлой».
Но есть и такое:
«Я открыл, даже не взглянув на обложку. – Ткни пальцем!
– Куда?
– Куда хочешь.
Я ткнул.
– Теперь читай! – и Кутищев открыл глаза.
– Но здесь написано на латыни, – попытался я увильнуть.
– Да хоть по-китайски! Ты говорил, что знаешь латынь. Вот и переводи.
Деваться было некуда. Я начал переводить, правда, сразу предупредив Кутищева, что за качество перевода не ручаюсь и, стало быть, за последствия тоже. Он легкомысленно махнул рукой:
– Читай!
– “Смерть есть наше освобождение от уз материи, – читал я, стараясь не смотреть на Кутищева. – Тело – куколка, которая открывается, когда мы созрели для более высокой жизни. При смерти наш дух выходит из тела, как аромат из цветка, ибо дух заключен в теле, как аромат в семени цветка…”»
И такое:
«О, любород любастый,
за что озлюбился на любарей, и вызлюб свой,
и все свое любарство прелюбодейству прилюбил?
Любийствами и любопыткой на любном месте –
тебе не залюбить любви!
Одна лишь налюбь любствует в любытиках и прилюбытках …
Так что же, залюбонь на косолюб любых любонов и пролюбов, облюбков, вылюбов и любанов, любавров, любиков и любаков
и даже всяких там улюбищ!
я ж – любо фил из Любограда! Я прилюблен под Люболеем
в год Боголюба
в часлюбопада …
Люблю любавища любавы,
когда в любзаньях Любогонии моей любастятся голюбки любооки.
Я – космолюб!
Я – любонавт!
Мой любокосм –
Любариум люБожий.
Любляну любозарную мою так прилюблю и облюбую, что Любомир залюбоцветит, возлюбится Любовь, от коей вылюбляются любята и голюбеет светолюб!..»
И – многое-многое другое, кое размещается на 1400 страницах печатного текста. Но – не совсем так! Первоначально текст существовал в другом виде:
«И где только не были разбросаны эти слова! На сигаретных пачках, на коробках из-под спичек со стертыми боками, на оторванных, стоптанных до дыр подошвах, на почтовых марках и сухих древесных листьях – остается лишь гадать, сколь значительная часть текстов погибла вместе с другими листьями в кострах либо превратилась в перегной…
…покрытые стихами, булыжники из некой мостовой, которую чья-то неведомая рука превратила в поэму, или, сплошь усеянный текстами старый медный самовар, или мешок с опавшими листьями, по желтому и багряному пергаменту которых прошелся чей-то тонкий черный фломастер…»
Например, обширный фрагмент под названием «Книга Книг», собственно открывающий в качестве первой главы настоящее издание, целиком вырезан (справа налево, так что можно даже с него, как со своеобразной матрицы, спечатывать оттиски) на кровельной жести дома NQ 15 по Андреевскому спуску. Речь идет о том самом доме, который в книге называется «Замком». И действительно, такое название дома по указанному адресу засвидетельствовано всеми городскими справочниками, изданными после 1981 года. Иные фрагменты рукописи представляли собой кубометры ржавых водосточных труб, собранных на поросших хмелем и репейником развалинах Кияновского переулка; иные – тонны печных изразцов и мраморных ступеней из отселенных и полуразрушенных зданий…
Итак, «Книга книг» – и заглавие обширного фрагмента, и само название всего полуторатысячностраничного словесного образования, которое сам автор определил как роман.
Роман-коллаж? Впрочем, прочитываются сквозные сюжетные линии и действия – истории с персонажами, заявленными в начальных отрывках.
Скорее, некий воистину фантасмагорический мега-текст, который тяготеет объять необъятный мир единственно возможным способом – преображая его творческой фантазией – эдакая фантастическая эпическая поэма.
Есть в ней свои низы – дольние, и, разумеется, горние, выси… Стремление к горнему у главных героев – неизбывно и сдобрено классическим романтическим антуражем – здесь и фрегаты, и альбигойцы, и великие мистики, особое место занимают алхимики и само таинство этого занятия.
Похоже, что сам автор, демонстрируя свои познания и начитанность, использует их как метод литературного творчества, смешивая, казалось, несоединимое и достигая этим эффект шока, душевного потрясения-прозрения.
Неспешная форма повествования, хотя и выдержанная в стилистике той же классической романтической прозы (не говоря о ярко гротескных эпизодах), при всех алхимических приправах – естественна и, как ни странно, близка разговорной, и оттого – доходчива и занимательна.
За всеми увлекательными коллизиями романа безусловно ощущается фигура, личность автора, которая, конечно же, и сообщает всему изложенному шарм истинного романтизма и чисто человеческого обаяния. По сути, выдвигая на первый план свои духовные романтические амбиции, он сам же и вышучивает их, либо в самопризнаниях, либо через героев своего бестиария, лишенного все же категорического негатива. Он смеется, забавляется, но не ненавидит. А большие пространства его фантазий и прозрений посвящены – любви. Любви – к верху и низу, любви – ко всему, что населяет видимое и – незримое и необъятное.
В таком контексте открываются все новые и новые наиважнейшие темы, например:
О возможности или невозможности исповеди!
Нельзя забыть, что роман-эпопея писался на протяжении 27 лет и тяготеет к рефлексии в образах – о смысле и бессмыслии. Автор прячется, но не настолько, чтоб не быть узнанным и услышанным. Именно отрывки, фрагменты звучат как авторские проповеди, но размышлениями и афоризмами пересыпан весь текст.
Так возможна ли исповедь как текст?
Роман, а, вернее, подход к самому повествованию автора, видимо, говорит – и да, и – нет.
Двойственен мир – смешон, жалок и величествен, прекрасно многообразен.
Велико движение души вверх и – тяжко выявление сего порыва.
Автор являет себя сказочником-мистификатором и, конечно, утешителем, манифестируя именно нескончаемое многообразие проявлений мира, в котором нет и не может быть конечного результата.
Не думаю, что особо стоит останавливаться на приметах собственно киевского богемного быта, преображенного автором в гротескный бестиарий. При всех забавных «схожестях» с реальными персонажами, выписанных изобретательно и ярко, они, все же, более «гримасы» мира сего, оттеняющие или, еще в большей степени, проявляющие мир горний.
Киев же, вечный град, даже внешне по роману превращенный в некую нелепую декорацию театра-студии, возвышается и воспаряет воистину благодаря романтической ауре, созданной автором. Аллюзии автора, создающие пространство мировой культуры, переносятся и на пространство города, заполняя его хотя бы идеей Возможности. Ведь все не – Было, Есть и Будет, а – Есть!
И это Единство Времен – еще одна победа.
Так возможна ли исповедь в фантасмагории?!
Или иными словами:
Возможно ли сказать правду – через фантасмагорию?
Стр.59:
«Первым делом мы открытым текстом, черным по белому, послали ко всем чертям с лешими «нашего князя господина» вместе со всеми его милостями, мудростями, пряниками, самоварами, глухими острогами и золочеными палатами. Мы презирали возможное наказание, равно как и любое благодеяние, в ответ на сговорчивость. Нас несло!
Нас штормило! В зале даже возникло ощущение крепкого морского бриза. Свобода! Да здравствует свобода! Мы спешили. Мы так спешили, что постоянно перебивали друг друга, перескакивая с одной мысли на другую и нередко теряя связность образов, которые захватили все наше существо и неудержимо рвались на волю, словно состязались с нами в том, кто более свободен. Может быть, мы писали ужасно бестолково, сумбурно, отрывисто, но мы писали…
…Мы писали только о том, чем всегда восхищались, о том, что всегда любили – о причудах Красоты, кои так же бесконечны в своих вариациях, как неисчерпаем Источник, вечно их рождающий в мире физическом и в мире духовном…»
Что это было?
А ведь это – только начало романа киевлянина Алексея Александрова «Книга книг», издательство «Алетейя», Санкт-Петербург 2012 г.
Октябрь, 2012 г.