Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2012
Галина ИЛЮХИНА
/ Санкт-Петербург /
Вечер долгий
|
Вечер долгий Оле Гришиной Пока в незатейливой кофемолке вращаются жернова, да будет щедрее мой вечер долгий, где щурится на каминной полке насмешливая сова. Покуда я в мире моём келейном хозяйка своим словам, найдется, кому на призыв «налей нам» наполнить бокалы густым глинтвейном, плеснув через край и вам. Покуда не кончил свое плетенье божественный шелкопряд, да хватит нам сил для любви и лени, вот здесь, у огня, где трещат поленья и рукописи горят. Немного о любви 1. ДАЙВЕР Приходит. Вздыхает. Стоит над душой (впустую, понятно ежу). Потом угощает меня анашой. А что я на это скажу? Мы молча закурим душистый косяк и я подобрею слегка – конечно, attraction с годами иссяк, но жалко ж его, дурака. «а помнишь, в «Сайгоне»!.. а помнишь «Гастрит»?..» щекотен поток ностальжи. Он весь погружается в этот гольфстрим, и что я ему ни скажи, он счастлив и глух до абсурда, увы, он сладостный дайвер-фантом… Покуда истаявший парус травы не шваркнет на мель животом: «минут через десять закроют метро, тебе собираться пора» О, господи, как же все это старо, как песенка эта стара. Смешной человечек из пьесы «На дне», забытая богом среда. Но бабочки тихо порхают во мне, когда он приходит сюда. 2. ПОЗОВИ МЕНЯ В ДАЛЬ СВЕТЛУЮ Неустроенный быт, некрасивая смерть. Знал бы – пыль со стола хоть успел бы стереть, да бутылки паленые вынес. Отлетался, заколотый финист. Со свиданьицем. Двадцать годов, как с куста. Ну, а мой телефон ты хранил на черта? Вечно мне попадать под раздачу. Вот стою тут, как дура, и плачу. Что теперь вспоминать, как на этом полу мы… Индийская свечка, подушки в углу… До чего ж ты сумел измениться. Только родинка – вот, под ключицей. Исхудалая синяя птица. Не ты. Понятые раззявили жадные рты: вот ужо потрындят на досуге! Подавитесь, шакаловы суки. Впрочем, ангелы явно тебе не трубят. Да все наши, поди, там заждались тебя – точняком припасли для поправки андеграундной адовой травки. Что ж, мой бывший желанный. Юли ни юли, мне одной тебя нынче (ау, журавли!) провожать в чернозёмные дали, вспоминая, как в светлых летали. * * * М. и С. Ночь была удушливая, сырая, головокружительно пахло мятой, тенькал дождик по козырьку сарая, мир был тёмен, словно в ладонях спрятан. И, себя обманывая затишьем, мы в молчанье тесно вжимались вместе. Гром катался глухо по низким крышам – не гроза ещё, но её предвестье. В закопченной лампе, почти живое, язычком тянулось, дрожало пламя. Нам досталось всякого и с лихвою, так ещё и это случилось с нами. Слишком жарким нынче случилось лето, чумовым, сбивающим с панталыку. Наливались ягодки бересклета, из цветочков вызрело волчье лыко. Для чего? Наверное, для чего-то. И бесшумно вспыхивали зарницы, будто кто-то сверху снимал на фото всё, что д?лжно в памяти сохраниться. Колыбельная на два голоса Гуси-лебеди летят, сына взять с собой хотят. – Кыш, бродяги, улетайте, Он еще совсем дитя. – Хоть в крапиву-лебеду, Всё равно от вас уйду! Ох, и маятно мне, мамо, в вашем ласковом аду. – Стой, сыночек, погоди, Я прижму тебя к груди: Спи, мой милый, баю-баю, В сердце смуту не буди. – Как темно у нас в дому, Тошно сердцу моему! Что ж я, мамо, виноватый Непонятно почему? Гуси-лебеди в окне, Небеса горят в огне. – Не бросай меня, сыночек, Я люблю тебя зане. …Над крапивой-лебедой бродит месяц молодой. Не баюкай, мамо, сына, Он уже совсем седой. |