Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2012
Пятая
История с живыми и мертвыми
* * *
– …палата. Шестой здесь просто нет. Сельская больница. Чего вы хотите?
Я киваю. Мы входим в пятую палату.
– Здравствуйте!
Но меня здесь принимают не сразу. А сначала так и просто не замечают.
– Вот твоя койка, – показывает сестра на древнее сооружение с пружинным матрацем.
Я снова киваю.
– Ничего? – спрашивает она.
– Нормально.
Сестра уходит.
Я начинаю обустраиваться.
Восемь койко-мест. Кровати стоят, как положено: вдоль стен в два ряда. Возле каждой – тумбочка. Большое окно. За окном темно. Видно, как падает снег.
* * *
– А магазин открыли, так вообще каждый день цирк смотрю. То дерутся. То девки ссать усядутся, только жопы в один ряд блестят…
Мой сосед, что слева, машет рукой, обрывая на полуслове историю о своих наблюдениях в веселом квартале городка, и обращает внимание на меня.
– Ты чего тут? – как-то недоверчиво спрашивает он.
Дед лежит на койке почему-то ногами к стене.
У него большой нос, на котором запечатлен великолепный сабельный шрам.
– Варикоз, – отвечаю ему.
– А-а!..
Дед зевает, делает внушительную паузу.
– Андреич, твой коллега, – обращается он к пожилому человеку, лежащему на крайней койке напротив него, во втором ряду кроватей.
– Чего? – отрывается от чтения газеты Андреич.
Нога его водружена на конструкцию из марли и металла.
– Коллега твой! – повторяет Андреичу его сосед, молодой, но чуть старше меня мужик, укрытый одеялом и тоскливо глядящий в потолок.
– А-а! – кивает Андреич и возвращается к газете.
Сестра приносит две операционные «ночнушки».
– Выбирай, какая налезет.
Я задумчиво перевожу взгляд с одной на другую.
– Эта лучше, – подсказывает вновь оторвавшийся от чтения Андреич.
– Эта? – переспрашиваю я.
– Ага.
Андреич убирает газету.
– Тебя как зовут? – спрашивает он.
– Саня.
– Меня Андрей.
И Андрей, которого здесь все называют Андреичем, начинает рассказывать мне о том, как ему ставили ловушку от тромбов, а сестры, не выяснившие подробностей операции, побрили пациенту лобок. Видимо, ловушка ставится выше. Я не знаю.
Мужик под одеялом закрывает глаза. Чувствуется, что эту историю он слышит не впервые.
Два парня на койках слева от лежачего мужика переглядываются, усмехаются и осторожно идут курить. У первого голова перемазана зеленкой, второй дышит глубоко и держится за бок. Оба невысокие. Первый плотный, светловолосый. Второй – темненький, со всклокоченными волосами, щупловатый, напоминающий урку, с зубами через один.
– Сколько тебе лет? – спрашивает Андреич.
– Тридцать два.
– Эх, еще бы год – и возраст Христа.
– Не пугай человека! – осаживает варикозника дед с сабельным шрамом.
Парни возвращаются с перекура.
– Обход! – торжественно шепчут они.
* * *
Заходят люди в белых халатах.
Хирург быстро подходит к каждому. Мужики задирают рубахи, футболки, свитера. И только Андреич стягивает спортивки. Доктор жмет на рубцы. Мужики охают. Все занимает пару минут.
Сабельного выписывают. Парня, у которого вся голова в зеленке (а заодно я выясняю, что она «пробита») переводят в другую палату.
– Готовься, – говорит мне врач.
Я раздеваюсь, натягиваю на себя новый «прикид». Образ получается что надо: то ли греческий, то ли римский. Туника, сандалии…
Через пару минут иду к перевязочной.
Хирург вычерчивает зеленкой на моей левой ноге какой-то красивый узор. Я не сразу понимаю, что это контур моих вен.
У палаты меня ждут две сестры в марлевых повязках.
* * *
Операционная. Предбанник. Обувь оставляю у дверей. Одна из сестер держит в руках одеяло с моей кровати. Я прохожу дальше.
– Ложитесь, – приказывает женщина в маске.
Меня привязывают к столу.
Появляется анестезиолог.
– Спиналка? – спрашивает у доктора сестра.
– Нет, внутривенно.
– Как настрой? – обращается врач уже ко мне.
– Отлично!
– Это по неопытности. Так, Саня, какой у тебя рост и сколько ты весишь.
– Рост метр девяносто восемь. Вес… Около сотни. Кажется, в последнее время я пополнел.
Мне делают укол в вену.
* * *
Хирург и анестезиолог – мои знакомые, вернее, знакомые нашей семьи. Поэтому я оперируюсь здесь.
Сутки назад мы болтали в кабинете врача. Хирург вспоминал о том, какие раньше бывали наркозы.
– …Кажется, что жидкость потихоньку поднимается, голова погружается в нее, а когда доходит до носа – вырубаешься. С хлороформом по-другому: сначала возникает горизонтальный ряд масок, потом – вертикальный…
* * *
У меня – без переходов. Лежу, смотрю налево… Только вот, что там, я почему-то теперь не помню. А потом меня выгружают с носилок на кровать, ставят капельницу, а я ною:
– Холодно, холодно…
Андреич предлагает сходить за вторым одеялом, но я отказываюсь.
* * *
Приносят обед. В правую руку воткнута капельница, однако я умудряюсь есть: борщ, рыбу с кашей. Каша гречневая. Рыба хорошо отдирается от кости. Пью чай: жидкий, сладковатый. Вижу себя со стороны. Лохматый, уже грязный, нога забинтованная, бинт – кровавый, ем неопрятно, жадно.
На койку, где был сабельный, выгружает из пакета одежду какой-то худой и бледный парень. Женщина, его мама, наверное, перекладывает одежду в тумбочку.
Потом оба куда-то уходят.
Меня отсоединяют от капельницы.
Я поел. Снимаю «ночнушку». Одежда висит на спинке кровати. Нога возложена на то же сооружение, что и у Андреича. Чувствую боль. Терпимо. Вполне терпимо. С трудом переодеваюсь.
– Помочь? – спрашивает уркаганистый парень, который все бродит курить и все держится за бок.
– Не-а, сам.
Однако носок на прооперированную ногу натянуть не могу. Растяжки, блин, не хватает. Помогает сосед справа, старик, на которого я сразу не обратил внимания.
– В спину укол делали? – спрашивает он.
– Не, под общим.
– Мне в спину делали.
Старик показывает на ноги и взмахивает рукой, показывая, как перестал чувствовать ноги после укола.
* * *
Потом как-то все из палаты уходят. Остается лежачий.
– Гена, – представляется он.
– Что с тобой?
Еще два часа назад я не решился бы спросить, а он, наверно, не стал бы отвечать.
– Авария, – улыбается Гена. – Все внутри отбил.
Зачем-то рассказываю ему, что недавно построил дом.
– Андреич тоже дом построил, – кивает Гена. – Давно уже, сорок лет назад. Он тогда электриком был. Бревна отработанным трансформаторным маслом промазал. До сих пор, как новенькие.
Тем временем палата наполняется людьми.
На носилках привозят парня, который выгружал одежду на соседнюю койку. Теперь на эту койку выгружают самого парня.
Рядом с его кроватью ставят утку. Такую же я вижу рядом со своей кроватью. И у Гены утка имеется. И какая-то жидкость в ней…
– А мне вставать нельзя? – спрашиваю я у санитарки.
Она ласково улыбается и качает головой.
* * *
Помочиться в утку не проблема. Я уже был в этой палате несколько лет назад. Навещал друга.
Тогда была страшная авария. Жарким летом на пляжной дороге столкнулись две переполненные легковухи. Вся пятая палата была завалена битыми-перебитыми контуженными мужиками.
А друг мой, балагур и весельчак, был изгнан с дневного стационара за то, что уже на вторые сутки сбежал в ресторан. Работать. Он – гитарист.
Но это было потом. А сначала он лежал на койке пластом, бледный, осунувшийся, с сотрясенным мозгом и скобками на верхних зубах. Попробовал приподняться, глухо застонал и откинулся навзничь. Я подал ему утку, и он помочился в нее при мне.
Сейчас я просто представляю себя этим другом.
Помочиться в утку – не проблема.
Проблема в другом. Когда лежишь и когда нельзя, мочиться хочется постоянно. И мучает кошмар: тебе захочется помочиться, а утка полная. Начинаешь ограничивать себя в этом. В результате мысль о том, что помочиться хочется, а мочиться нельзя, становится одной из основных. И свою жизнь в койке начинаешь выстраивать от этой мысли. Не только от этой, конечно.
* * *
За окном светло, но не хорошо светло. Бледно.
И парень, что слева от меня, бледен, скрыт одеялом и непонятно, спит он или не спит. Он лежит ногами от стены, а не к стене, как сабельный, что лежал здесь до него. Все потому, что парень не смотрит телевизор. Телевизор стоит на тумбочке рядом с его кроватью. Телевизор смотрит вся палата. Кроме парня. В сознании он или без сознания? Хоть бы уж в беспамятстве. Несладко здесь, а с нами – особенно. Я – уже часть мы. Парень – еще нет.
* * *
Гена воспрянул духом. Он рассказывает о том, как уже попадал в аварию. Врезался в кучу гравия, оставленного строителями на дороге, и разбил мотоцикл.
Андреич жалуется: посадил яблони под линиями высокого напряжения, а когда они выросли, какая-то проверка постановила: выросшие деревья – убрать. Андреич, как на грех, был в отъезде, и деревья спилили.
Уркаганистый все ходит и ходит на перекуры.
– Кипяточку не принести? – время от времени спрашивает он.
И каждый раз уносит и приносит чайник, ставя его на стол у стены между двумя рядами кроватей.
* * *
Возвращается навязчивая идея мочи.
Но в палате все на местах и никто никуда в ближайшее время идти не собирается.
Я не выдерживаю, встаю, становится по-настоящему больно. Превозмогая боль, бреду в туалет. Мочусь. Жадно курю. Готовлюсь хромать обратно. Мимо проходит сестра, что ставила капельницу.
– Так. А что это у нас здесь делает лежачий больной? – начинает она постепенно, однако стремительно заводиться. – Вы что, хотите, чтобы нас всех под суд отдали?!
Бормоча что-то успокоительное, хромаю к дверям пятой палаты. Сестра кричит мне в спину страшное. На подоконнике перед входом в пятую палату сидят двое парней. Их довольно просто узнать: у одного голова в зеленке, другой держится за бок. Знакомимся.
– Славик! – представляется последний. – Не обращай внимания: она на всех орет.
Тот, что в зеленке, тоже как-то называет себя, но мне плохо. Я ложусь. Проваливаюсь в сон. Перед этим вижу лицо сиделки:
– Я тут судно оставлю, если захочешь по-большому…
Об этом даже не думать …
* * *
Напротив сидит женщина. Завучем работает в нашей школе. Но здесь она сиделка у мужа. Тормошит Гену, растирает ему спину. Пытается шутить. Мне делается почему-то стыдно, и я не признаюсь, закрываясь книгой. Черт! Поспал и снова хочется мочиться.
* * *
Дождавшись, пока из палаты уйдут все, кроме Гены и парня слева, мочусь в судно.
«Все, кроме Гены и парня слева». Да ведь нас трое. А тех, кто ходит, двое.
Старик, что помог мне носок натянуть, да Андреич.
Так почему же мне кажется, что нас меньше?
* * *
Вечером становится по-настоящему тоскливо.
Поворачиваюсь к соседу справа.
Он держится за живот.
– Болит?
Старик улыбается и кивает. Точнее, кивает и улыбается. Кивает и тянет улыбку. Не улыбу – улыбку тянет.
Потом встает и шаркает в коридор.
Андреич и Гена рассказывают, как допекла старика грыжа.
– В операционный день «ночнушку» еще до обхода напялил, – смеется Андреич.
– Сидел на кровати в «ночнушке» и ждал, – хохочет Гена.
Старик возвращается, и Гена с Андреичем переключают разговор на отсутствующего Славика.
– Его тут все знают уже, – смеется Гена.
– Завсегдатай, – хохочет Андреич.
Тут и Славик появляется. С неизменным чайником. Смотрит на всех. Улыбается.
Парень слева все так же неподвижен.
Громко работает телевизор.
Почему молчит парень? Почему не открывает глаза? Может, просто достали все?
Мне разрешили курить в палате.
Стараюсь курить как можно реже, но все равно чувствую, что это напрягает соседей.
Хочется говорить, и я спрашиваю у Андреича:
– У вас варикоз в роду?
* * *
– Да хрен его знает! – отвечает мне Андреич. – Я из детского дома. Мать – умерла. Отец, говорят, на шахте погиб. Хотя кто его знает, что это была за шахта. Меня и с братом разлучили. А почему – это я знаю. Мы сначала в одном детском доме были, но на новый год ему подарили заводной мотоцикл, а мне заводную лягушку. А я что – лягушек не видал? Отобрал у него мотоцикл, еще и накостылял. Он в рев. Ну и пошло… А он, даром что младший, и в армии раньше отслужил. У меня-то бронь до двадцати трех лет была. На «Севмаше» работал. Он три года служил, а я три и восемь. Он и женился раньше. Младший-то.
– Общались? – интересуется Гена.
– А то! Жена – стерва. Я раз к нему погостить приехал. Ну, выпили на радостях… Так она такое закатила. Я уж потом говорю: «Лучше бы мы в кафе встретились!» Он и умер раньше. Мой младший брат…
Тут Андреич обрывает рассказ, потому что звонит его телефон.
– Уже увеличили, бабка, – бормочет Андреич, нащупывая кнопку вызова, – погоди…
Мы смеемся, кто как может.
Санитарка, которая как раз на последних словах Андреича приходит прибираться, укоризненно смотрит на него, а сама улыбается.
* * *
Смотрим какой-то сериал.
Андреич с Геной в курсе событий, я – нет.
Мужики смотрят сериал иронично, не особенно сопереживая киношным персонажам. По крайней мере, возгласов вроде: «Заткнись! Заткнись, сучка несчастная! Рожа твоя противная!» – от них не дождешься.
Славик – тот вообще, не дождавшись даже очередной промежуточной развязки, уходит курить.
Старик, у которого недавно вырезали грыжу, тоже выходит из палаты, но тут же возвращается с книгой. Начинает читать. Книга ему не нравится. Он снова уходит и возвращается с томиком Гаршина.
– Люблю читать, – признается старик.
«Сказка о Жабе и Розе» – читаю я тем временем на открытой им странице.
Книги лежат в коридоре на столе. Отчаявшиеся учительницы русского языка и литературы, училки-пенсионерки, чьим родственникам книги в наследство не нужны сто лет в обед, что могли, распихали по библиотекам, а что библиотеки не взяли – то принесли в хирургию.
После сериала, на экране, который я созерцаю через бледного парня, передача «Человек и закон». Рассказывают о том, как довели до самоубийства полковника МЧС.
Больше ничего смотреть неохота. Тогда мы начинаем терзать расспросами Славика. Как всегда и во всем здесь, инициатива исходит от Андреича.
– Чего к тебе участковый вчера приходил? – напрямую спрашивает он.
– Да порезала. Сука! Дура.
– Жена? – поддерживает разговор Гена.
– Не, подруга. Сука! Дура.
– Чего, по пьяни? – с удивлением слышу я уже свой голос.
Дальше рассказ Славика катится с горы без наводящих вопросов.
– Да с херов. Я-то, хер ли, трезвый был. А она как начала херачить с Нового года, так месяц уже, как охерела. Ну ни хера себе – я ее повоспитывал немного. А она нож схватила – и херак. Во, на хер!
Славик держится за бок.
– Посадят теперь, – назидательно произносит Андреич.
– Не. У нее приводов в мусарню раньше не было.
– Условку дадут, – предполагаю я.
Славик кивает.
– Я тоже сразу после операции встал, – неожиданно говорит он мне, и становится непонятно, кто здесь и кого ободряет.
– Что дальше делать думаете? – интересуется Гена.
Славик пожимает плечами и отвечает в своем стиле:
– Да хер его знает.
Я начинаю понимать, почему Славик так часто ходит на перекуры.
– Детей хоть не заводите, – советует Андреич. – Нарожаете уродов.
– А чего дети… – не сразу отвечает ему Славик. – У меня, старина, в Архангельске двое законных… Правда, у них другой папа теперь, но все же.
За окном темно. Совсем темно. И уж не падает снег.
Пятая как-то незаметно переходит в сон.
* * *
Просыпаюсь часа в два ночи. Беру из-под кровати судно. Оно уже наполовину заполнено. Ставлю на простыню. Часть мочи из вонючей маленькой пластмассовой «канистры» неожиданно выплескивается на постель. Этого еще не хватало.
Вытаскиваю из тумбочки так и не открытый с дому тугой пакет. Роюсь в нем. Нахожу, что нужно. Подкладываю под себя свитер. Жена одежды насовала. Не зря. А я думал: зря. Тепло в палате. А оно эвон как пригодилось…
* * *
Не могу заснуть. Час прошел.
И снова хочется…
* * *
Еще через полчаса осторожно встаю с койки и крадучись хромаю в туалет.
На этот раз прокатывает.
Тихо.
Ложусь и по-прежнему не могу заснуть.
– Саня, ты че? – шепчет Славик. – Болит?
– Нормально. А ты чего?
– Болит, на хер, – признается Славик.
– Сходи, скажи сестре.
– Я уж говорил.
Вспоминаю, что видел сквозь дремоту, как Славику делали укол.
– Еще скажи.
Славик послушно шаркает на пост.
Опять приходит сестра.
– Болит? – внушительно спрашивает она.
Славик что-то бормочет. Он знает, что при персонале ругаться нельзя, и поэтому просто бормочет так, что понять его слова нельзя.
Сестра уходит.
– Болючий, сука, – ворчит Славик на укол и засыпает.
Все. Снова спит пятая. И я опять сплю.
* * *
– Умываться будешь? – спрашивает санитарка, та, которую «смутил» вчера Андреич.
Я киваю и усаживаюсь на кровати.
Семь утра.
* * *
В восемь к Гене снова приходит жена.
На этот раз мы здороваемся, и она спрашивает, не нужно ли мне что-нибудь принести.
– Нет, спасибо.
Генина супруга уходит трудиться. Гена становится мрачным. Все молчит.
– Ты чего? – спрашивает у него Андреич.
– Так. Настраиваюсь. Третья неделя пошла.
– Я работаю вместе с твоей женой, – говорю я зачем-то Гене.
– Да? Каждый день приходит. Два раза. Утром и вечером.
– Молодец какая! Хорошая женщина, – как зачарованный, качаю я головой.
Гена улыбается. Ему приятно.
У меня тоже есть жена. И маленький сын. По будням его не с кем оставить. Мои родители умерли. Теща работает с утра до ночи. Сегодня – уже пятница. Жене я сказал, чтобы не приходила. Хотя бы в первый день. И я очень надеюсь, что…
На какие-то пятнадцать минут проваливаюсь в сон. Однако до чего же плотными, крепко сбитыми бывают такие сны!
* * *
Мне снится умерший отец.
Он был врачом, спасал жизни, О нем я написал стихотворение:
Жил-был доктор, очень добрый,
По фамилии на К***.
Невоенная походка,
Некрестьянская рука…
Вы скажите, доктор добрый,
Почему и отчего
Вы смолили втихомолку
Бесконечный «Беломор»?
Отчего была в морщинах
Ваша нежная душа?
Отчего вилась кручина,
Беспощадно боль кроша?
Сколько раз вы уставали
В светлой просини ночей?
Сколько раз вы умирали
От болезней, пуль, ножей?
Сколько раз вы отводили
Сокрушительную смерть?
Сколько раз в душе молились –
Мне, наверное, не счесть.
Оттого вас вспоминают,
Гладя старые рубцы.
Оттого вас поминают
Чьи-то дети и отцы.
Красный Крест. Судьба-судьбина
По фамилии на К***.
Невеселая улыбка.
Некрестьянская рука.
Написал и написал. В восемнадцать лет, года через три после того, как он ушел из жизни. Добровольно ушел. Оставив записку: «Я не могу больше выносить наплевательского отношения к медицине. Простите и прощайте. Кладовка №6».
Еще через некоторое время я выкровил на бумагу:
А вот так умереть в девяносто четвертом
Вы, пожалуй бы, не смогли?..
Потом почему-то стало не до поэзии, и текст этот я никому не показывал.
Еще раз подступился где-то через два года. Стихи прозой не пересказывают… Если только свои. Там медсестра трясет отца за руку и кричит:
Пульса нет, дыхания нет…
Но почему же нет трупных пятен?
…Я и в романе «Пустошь» его вывел. В эпизодах. И в рассказе «Глянцевый журнал» он у меня фигурирует. Вот только… Все он снится мне почему-то. Нет-нет, да и привидится…
Как быстро его перестали вспоминать публичные люди! Другое дело – мама.
* * *
Она была сельским доктором, терапевтом, главным врачом. Последнюю должность занимала сорок лет. Держала район, целый район, который больше Лихтенштейна, Люксембурга, Чечни. Была коммунистом, из партии, кстати, не выходила. Работа надоедала ей так, что дома, по воскресеньям, она начинала говорить на «о». Грядки были для нее отдыхом. Мой брат в детстве мечтал стать бульдозеристом и спихнуть больницу в вонючую яму. Вместо этого он и сам сделался врачом.
Во время реформ одного г-на, который врачом до сих пор не является, и вообще министром быть перестал, ее высушили заимствованные слова и аббревиатуры. Потом мама заболела и умерла. Боковой амиатрофический склероз. БАС хуже чем рак. Там есть хоть маленький шанс. Тут – ноль шансов. Только ожидание смерти и постепенное угасание. В конце она была абсолютно беспомощна и практически неподвижна. Я отнимал у нее книги стихотворцев, которые называли себя волками, еще способными огрызаться. А раньше мы с ней иногда разговаривали о настоящей литературе.
Как-то она прочитала рубцовское «Я уплыву на пароходе…»
– Знаешь, что такое волок? – спросила она у меня.
– Нет, – честно признался я.
– А волок, сынок, – это путь.
Теряя дар речи, она часто повторяла: «Боже, как пусто и глупо прошла жизнь!» Сейчас я думаю: она не знала отдыха и сна и говорила так – а мне-то что сказать о себе, если до старости доживу?
Мама редко снится мне. В последний раз она что-то говорила в трубку своим заплетающимся языком, но вдруг собралась с силами и заговорила как обычно: заинтересованно, уверенно и твердо.
* * *
А вот отец снится мне часто. Например, сегодня. Приходит он домой с кладбища. Не скелет какой-то, и запаха земли никакого нет – отец как отец, усталый только. И сразу идет в комнату и ложится спать. Я бужу его, спрашиваю о чем-то – тщетно. И я думаю во сне: как же он устал! Интересно, он что и там тоже спасает чьи-нибудь жизни или все это время спасает только мою? (Допускаю вслед за другими, что убить и спасти – вещи разные, но обе трудные и растянутые во времени, если не бесконечные.) Оббивает пороги небесной канцелярии? Просит? Он же терпеть этого не мог. Как? Как это происходит?..
Да, если верить сновидениям, тяжкой работой сглаживают свой грех на том свете самоубийцы.
…И крепко же спит в моей голове усталый мертвый отец.
* * *
За окном темно, хотя светлее, чем вчера в это же время. И снег падает более крупный, чем вчера.
– Ходить уже можно, – отвечает хирург на мой вопрос. – И лежать. А стоять – нельзя.
– Где… ходить и лежать?
– Можешь дома.
Хирург улыбается. Чуть заметно. Глазами. Он понимает. И главное, есть повод. Эта палата в больнице имени моей мамы всегда переполнена. Сутки, которые я провел в ней, были уникальны: две койки целую ночь пустовали.