Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2012
Иронический эпос
Генрих Шмеркин. Кент Бабилон. Роман-сон. СПб. Алетейя. 2012
Те, кто уехал с исторической родины в пределы других ойкумен, любят писать. Перемещение в пространстве почему-то пробуждает в человеке дремавший писательский инстинкт: вспоминаются школьные сочинения, юношеские стихотворные опыты, и вот рука уж тянется к перу, перо – к бумаге… Разрабатываются, как правило, две магистральные темы: а) несогласие с вновь обретенным миропорядком, б) воспоминания о былом. Однако, несмотря на то, что эти опусы нередко сделаны добросовестно, порой даже «с душой», чаще остается ощущение тяжести, поскольку видно: автор выполняет долг (перед собой, своими близкими, новой или покинутой родиной – не суть важно). Довольно редко после чтения появляется чувство божественной легкости, замысловатой и веселой игры со словами, когда жизненная грусть, драматизм бытия, слезы человеческие – вплетаются в текст ненавязчиво и органично, без всякой тяжести и напряжения.
Роман Генриха Шмеркина «Кент Бабилон» является именно таким произведением. В него погружаешься легко, сразу подчиняясь авторской интонации, каковая, между прочим, имеется далеко не у каждого автора. У Шмеркина интонация присутствует, этот автор имеет свою манеру письма, которая затягивает, так что спустя несколько страниц ты легко перемещаешься вместе с автором по улицам Харькова, даже если никогда там не был. Почему Харьков? Потому что автор, как и его романное alter ego, проживает в Германии, а Харьков – это оставленная историческая родина, куда в один прекрасный день возвращается герой.
Сюжет возвращения, неизбежно отягощенного воспоминаниями, понятно, не нов (и даже очень не нов). Удачу здесь может обеспечить, во-первых, цепкая память к деталям, в которых кроется как дьявол, так и литературный бог. Во-вторых, та самая манера, которая выручает писателя, вытаскивая его из общего списка «ностальгирующих возвращенцев».
Наиболее характерный признак авторской манеры Шмеркина – ирония, не очень серьезное отношение ни к тому, чт? описывается, ни к себе самому. «Наступал момент истины. Барабанист Бонифаций вытряхивал из своего брезентового гульфика (гульфиком барабанисты называют чехол для барабанных палочек) свежескошенные рублевки, пятерки и трешники. Иногда в закрома попадали червонцы и даже четвертаки. Подсчитав – под надзором недремлющего коллективного ока – дневную выручку, Боня еле слышно (на случай, если за дверью кто-то подслушивает) доводил до нашего сведения сумму. Например: «Девяносто девять рублей и хер копеек». Речь, как вы поняли, о лабухах, тех самых музыкантах из 60-х – 70-х, что играли в каждом городе по клубам, ресторанам и танцплощадкам, развлекая советскую публику и заодно зарабатывая «башли». Автор сам принадлежал к этому неунывающему и относительно свободному сообществу (в совершенно несвободной стране), и чувства юмора не потерял даже в чрезмерно серьезной и скучноватой Германии.
За автора тут отдувается герой-рассказчик, Савелий Капелюшник. Иногда он авторской волей переносится в Харьков советской поры, иногда оказывается в Германии, но везде взгляд героя, который из инженера и музыканта переквалифицировался в писателя-юмориста, полон юмора, а также самоиронии.
– Из него.
– Точно? Не шутите?
– Нет, не шучу.
– Хорошо пишете. Вот, берите! Фаршированная рыба, маца,
сгущенка…
– Ой, ну что вы, не нужно!
– Наполеон – жена специально испекла!
– Вы ставите меня в неудобное….
– Берите с сумкой, не стесняйтесь! В Ифгаузене передадите
все моему брату. Он будет встречать вас на вокзале».
Не знаю, как вам, а с моей точки – замечательная и смешная миниатюра. Это ведь только кажется, что писать смешно – легко, на самом деле этим даром обладают очень немногие авторы.
Убедительность в деталях и подробностях – тоже особенность манеры Шмеркина, что для сюжета воспоминания особенно ценно. Такой сюжет – это всегда колея, которую прокладывает не писатель, а его биография, и он волей – неволей вынужден по ней ехать. Перед взором читателя возникает то Москалевка – место жительства героя-рассказчика в юные годы, то харьковская свадьба советских времен, то дед героя, то отец, то жена, ну и, понятно, бывшие друзья-приятели, с кем вместе бражничали и «лабали». Всемогущий бог деталей тут явно играет на стороне автора, ему ничего не приходится высасывать из пальца, поскольку память, слава богу, не подводит, и подробности сыплются как из рога изобилия. Поначалу даже возникает опасение, что читатель может захлебнуться в обилии этих подробностей, что былое накроет и поглотит – так бывает, если автор не справляется с материалом.
Наш автор, однако, справляется, его рассказы легки и не страдают длиннотами. А главное, он не давит элегической интонацией, не пытается выжать слезу из читателя, время от времени выходя с ним на своеобразный иронический диалог. «Что касается лабания, то басистом он был – типа «до-фа». Не знаешь, что это, читатель? Опять займемся ликбезом. Не стану мучить тебя теоретическими выкладками. Не буду – со свойственным мне занудством – рассказывать, на какой линейке пишется «фа», а на какой – «до». Начнем непосредственно с практики. Слушай внимательно. Закрой глаза. Представь себе: ты сидишь не дома (в метро, в автобусе, на работе), а в харьковской филармонии, приблизительно в третьем ряду. Я сказал: «Закрой глаза!». Что за дурацкая привычка все время пялиться в текст?! Настоящий читатель должен слышать, о чем кричит автор. Иначе бедный автор сорвет голос». Автор говорит здесь о своем «занудстве», но верить этому не стоит: его стиль – полная противоположность любому занудству.
Не страдает он и еще одной малоприятной чертой, свойственной пишущей эмигрантской братии. В ряде опусов, написанных «за бугром», покинутая родина предстает неким адом, где жизнь невозможна, как невозможна она на Луне или Венере. А значит, выход один – бежать с этой неприспособленной для жизни планеты, причем на второй космической скорости.
Шмеркин же пишет так, как оно было, нет в его книге ни грана желчи или яда, который нередко выливают на пресловутый «совок» уехавшие. «Не знаю, как где – а в Харькове народ жил все счастливей. Антресоли трескались от печени трески, майонеза и рижских шпрот. Хотелось петь и танцевать. И народ запел. И затанцевал. Вокально-инструментальные ансамбли плодились, как кролики. Их расхватывали забегаловки, обжираловки, тошниловки и обжималовки. Начиналась эпоха всеобщей лабализации». Понятно, все мы знаем цену советскому «благополучию», но и безжизненной территорией ту страну никак не назовешь, готов присягнуть, благо, тоже отсутствием памяти не страдаю. А выражение «эпоха всеобщей лабализации»? Тянет на афоризм, хочется даже запомнить, чтобы где-нибудь при случае ввернуть.
И все-таки автору не помогли бы ни память, ни обилие подробностей, ни чувство юмора, если бы отсутствовало главное. То, что таится между строк любого подлинного произведения и крайне трудно улавливается и поддается определению. Это не манера, не стиль, не ритм, а… Впрочем, мы все равно не сможем описать, что такое литературный талант – это явление, по счастью, алгеброй не поверяется, так что читателю этих строк остается только поверить рецензенту на слово.
Не следует скидывать со счетов и умение увлечь читателя. Это капризное существо готово в любой момент отложить книжку, и автор должен как-то поощрять его, забавлять, менять ракурсы, юморить, и ничего зазорного в этих «кунштюках» нет. Если не думаешь о читателе – рискуешь быть не прочитанным, и никакие высоколобые оценщики твоего творчества не заставят дочитать книжку до финала. Шмеркин – заботится о читателе, он не дает ему скучать, хотя воспоминания в этом отношении – не самая выигрышная форма. Это ведь твоя жизнь, автор, а мне, читателю, нужна моя жизнь или, как минимум, чтобы ты рассказал о себе увлекательно и не скучно. У Шмеркина получается увлекательно и не скучно, что дорогого стоит. Здесь анекдот соседствует с выпиской из милицейского протокола или рекомендациями начинающему тамаде, эпизод из личной биографии – с историями из жизни совершенно посторонних людей; да и перескоки во времени и пространстве здесь тоже подчас неожиданные и резкие. Только что ты был в Харькове 60-х годов, и вот уже Германия 21 века, так что читатель всегда пребывает в тонусе, он не успевает утомиться.
Случается, авторы включают в прозаический текст стихи собственного сочинения. В большинстве случаев, скажем честно, это провальный вариант, талант прозаика и поэта редко уживается в одной душе, так что читателю приходится испытывать неловкость, дескать, зачем жадничаешь, автор? Зачем лезешь не в свою епархию и портишь свою же книжку?
В случае Шмеркина, слава богу, никакой неловкости не испытываешь. Его стихи, вроде бы простые, лапидарные, без особых изысков, обладают, тем не менее, очарованием и глубиной; они ироничны и драматичны одновременно.
Каждый камень знаком: гастроном, каланча.
Вечер машет крылом, как печальный фламинго.
Здесь я рос и учился, мужал и крепчал,
О любимой мечтал, на рояле бренчал,
Здесь «люблю!» ей когда-то сквозь ветер кричал,
Здесь однажды впервые ее повстречал –
С незнакомым атлетом в обнимку…
Здесь нет ни грана нарочитой «поэтичности», но стихи как-то сразу заражают и по-хорошему подчиняют.
Живо перекликаются и со стихами, и с прозой иллюстрации Ольги Чикиной, исполненные тепла, любви и поэзии.
По мере чтения постепенно понимаешь, что Шмеркин – писатель опытный. Но опыта создания большого текста у него, похоже, не было, роман «Кент Бабилон» – первая такая попытка. И попытка, надо отметить, удачная. Перед взором читателя проходит целая череда героев – Паганини, Электрошурка, пианист Адольф, «Еврей Борисович», жена Марина и т.п., и проч. Но они не сливаются в единое целое, каждый чем-то отличается, и по-своему интересен. Получился своего рода иронический эпос, очень обширная, но не скучная и не унылая панорама жизни, канувшей в Лету.
Но ведь любая жизнь рано или поздно куда-то канет, а значит, надо оставлять зарубки, надо удерживать в памяти то, что можно удержать, но при этом прощаться с прошлым надо весело. У Генриха Шмеркина это получилось.