Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2012
Воспоминания вридола[1]
Австрийский поэт, переводчик поэзии на немецкий язык, полиглот (переводил с 26 языков). Писал под пятью псевдонимами, наиболее известный из них – Зепп Эстеррайхер (Sepp ?sterreicher). Происходил из венской семьи Brainin, к которой принадлежат многие известные деятели искусства и науки. Родился на Украине в Николаеве, откуда была родом его мать. Когда Б.Л.Брайнину было несколько месяцев, семья окончательно переехала в Вену, где уже давно жили их родственники. Факт рождения на территории Российской империи способствовал впоследствии получению Б.Л.Брайниным советского гражданства. Это спасло ему жизнь, в отличие от его брата Вильгельма (Вилли), рождённого в Вене и также эмигрировавшего в СССР, откуда он был возвращён после присоединения Австрии к Германии и погиб в Майданеке. Б.Л.Брайнин окончил Венский университет, получил степень доктора филологии (германистика). Имел также математическое и географическое образование. Изучал психоанализ непосредственно у З.Фрейда. Член Коммунистической партии Австрии (c 1927), руководитель молодёжных агитбригад. Награждён знаком Почетного члена Коммунистической партии Австрии и медалью им. Копленига за заслуги в борьбе против фашизма. В 1934 г. вынужден был бежать из Вены после поражения Венского восстания, в котором он принимал участие на стороне Шутцбунда. Попав в СССР, преподавал в Педагогическом институте АССР немцев Поволжья (г. Энгельс). Среди его студентов были родители композитора А. Шнитке, с родными которого Брайнин затем поддерживал дружеские отношения в течение всей своей жизни. Был арестован НКВД 5 октября 1936 г. и приговорён к шести годам исправительно-трудовых лагерей. Находился в лагерях Северного Урала, а после лагерей также в трудармии в целом в течение десяти лет. Затем (с 1946 г.) отбывал ссылку в Нижнем Тагиле и в Томске с поражением в правах, преподавал в школах и ВУЗах. Реабилитирован в 1957 г. Переехал из Томска в Москву при содействии С.Я.Маршака и переводчика Льва Гинзбурга, которым он послал свои переводы русской поэзии и сатирическую поэму «Германия. Летняя сказка» как аллюзию на известную поэму Гейне. Работал литконсультантом в «Нойес лебен» («Neues Leben»), газете советских немцев при «Правде». Много сделал для становления, сохранения и развития литературы советских немцев. Член Союза писателей СССР (с 1959 г.). Репатриировался в Австрию в 1992 г. За пять лет до репатриации написал по-русски мемуары о пребывании в лагере и в трудармии («Воспоминания вридола», «вр.и.до.л.» – «временно исполняющий должность лошади»). В Вене перевёл свои мемуары на немецкий. В своё время к написанию мемуаров Брайнина подвигал А.Т.Твардовский, на что Брайнин, согласно воспоминаниям В.Я.Курбатова, отвечал Твардовскому: «Я ещё не устал ходить без конвоя».
13.8.1987
Восемь дней подряд я день и ночь ломаю голову и ничего и никого не могу вспомнить из верхотурского лагеря. Не помню даже, сколько времени я там провел. Осталась туманная картина: в лагере много народу, безликая толпа, а на складе – вагоны, высокие гондолы, на которые я с кем-то при помощи рычагов и вручную катаю лес. Больше всего запомнились вечера самодеятельности, а после них раздвигают столы и скамейки, и я играю на скрипке, кто-то аккомпанирует на гитаре, а народ танцует под немецкую польку «Тру-ля-ля».
Однажды на таком вечере танцев присутствовал какой-то начальник не то из управления, не то это был начальник верхотурского отделения Лев Михайлович Бесчинский. Утром комендант велел мне не выходить на работу, в 10 часов меня вызвал, кажется, Целищев и сообщил мне, что я назначен нормировщиком в женский лагерь трудармейцев Корещиху. Мне дали какие-то документы, продаттестат: направление и я отправился в путь.
Мне до сих пор непонятно, почему именно меня туда направили. Может быть, я себя отрекомендовал как податливый нормировщик, который обеспечивал всех куском хлеба. Может быть, про меня было известно, что я не связывался с женщинами, а слух о Наташе до Верхотурья не дошел.
Не помню, как я добрался до Корещихи. Это был сельскохозяйственный лагерь в стороне от узкоколейки. Кажется, я туда добрался пешком. Шла хорошая укатанная дорога через тайгу, где в канаве вдоль дороги летом росли сплошные белые грибы. Потом тайга сменилась сенокосными лугами, полями, и вдруг я увидел колхозный поселок и лагерь за частоколом. Не было ни вахты, ни охраны, ворота стояли открытыми. Я прибыл туда зимой, наверное, в январе 1943 года, затемно. Зашел в лагерь, когда женщины уже готовились ко сну. Никого из начальства не было. Дом начальника Никитина находился в стороне от лагеря, на дороге. Мое появление вызвало ажиотаж среди женщин. Они меня устроили на ночь в одном из бараков, постелили матрац на большом столе, а сами легли на свои койки. Усталый с дороги, я мгновенно заснул. А утром разыскал Никитина.
В Корещихе было около 120 женщин и девушек, все немки из разных мест, в основном из Поволжья, но и с Украины, из Ростова-на-Дону и др.
Никитин, болезненный мужчина 50-и лет, жил здесь с женой не старше 30-и и маленьким сыном. Я не помню, чтобы он когда-либо смеялся или даже улыбался. Он мне рассказал, что он был начальником лагпункта на Медвежьей Горе, на строительстве Мурманской железной дороги, о которой говорили, что на каждой шпале лежит труп замученного зека. При всей его замкнутости и неулыбчивости это был добрейший человек, который с большим сочувствием относился к подчиненным. Наверное, это была причина, по которой его из тех мест отправили на Урал.
Я ему утром представился.
– Мы до сих пор обходились без нормировщика, – сказал он. – Женщины работают на совесть. Их подгонять не надо. Конечно, бухгалтеру нужно основание, чтобы им выписать продовольствие согласно выработке. Ну, смотрите, не обижайте их.
Потом он меня повел к двухэтажному дому, стоящему тоже на дороге. Там на втором этаже я устроился на житье в маленькой комнате с койкой, а в большой комнате жили бухгалтер Тургенев и счетовод, оба бывшие заключенные, отбывшие свой срок по 58-ой статье.
Еще одна вольнонаемная женщина работала в лагере. Она жила в маленьком домике в самой зоне. Это была фельдшер Вера Владимировна Ясенская. Как она попала в медработницы, непонятно. Это была бывшая балерина Воронежской оперы или оперетты, но теперь уже пожилая женщина с сединой. Она отбыла 5 лет неизвестно за что, но я предполагаю, что села она за то, что ее подругой была Аллилуева, жена Сталина.
Ясенская жила с мужем где-то в центре Москвы. Ее излюбленная тема разговора с женщинами и девушками-немками была, как Аллилуева к ней приходила домой, чтобы немного душой отдохнуть, и как оно за день до смерти явилась взволнованная к Вере Владимировне и жаловалась, что она боится идти в Кремль.
* * *
Среди трудармеек была 16-ти летняя Валя Мюллер, племянница бывшего наркома просвещения АССР НП Александра Вебера.
У меня с Вебером были особые счеты.
На республиканском совещании учителей я обвинил Вебера в очковтирательстве и процентомании. Будучи преподавателем истории и грамматики немецкого языка в немецком пединституте да в немецкой республике, я провел диктант по всем факультетам, который показал, что 90% студентов были малограмотными. За этот диктант Вебер меня ругал на этом совещании, и между нами произошла перепалка. После этого я опубликовал критическую статью в центральной газете «Нахрихтен», чем навлек на себя гнев Вебера.
После этого Вебер у меня заказал перевод географического атласа на немецкий язык. Я потребовал за эту работу (более 10.000 наименований) 1000 рублей. На эту сумму мы заключили договор. А я, как засел за работу, так выполнил ее за несколько дней и сдал ему перевод, отпечатанный на машинке.
Вебер был возмущен и отказался платить. Тогда я подал в суд на наркомпрос, и мне присудили все 1000 рублей, которые я получил через судебного исполнителя.
Вскоре Вебера постигло несчастье: умерла от внематочной беременности его молодая жена, студентка истфака Ида Гаус, веселая затейница, участница художественной самодеятельности.
Как вежливый человек, я направил Веберу письмо, в котором я ему выразил свое искреннее соболезнование.
А в тот же день у меня дома (я жил с Геди у Чернушенко, где мы снимали комнату) появился курьер из наркомпроса, который мне вернул мое соболезнование с резолюцией Вебера в левом верхнем углу:
«С возмущением и отвращением возвращаю ханжеское соболезнование врага! – Вебер».
А теперь я встретился с Валей Мюллер, племянницей Вебера, т.е. Иды Гаус. От нее я узнал, что Вебер отбывает десять лет по 58 статье в Норильске, где он работает возчиком. Я просил Валю, когда она будет писать дяде Саше, чтобы она мне разрешила добавить несколько строк.
Я написал ему: «Дорогой т. Вебер! До сих пор я не могу понять, за что вы меня так обидели зимою 1935/36 года. Ведь я действительно честно вам сочувствовал» и т.д.
Валя получила ответ из Норильска. Вебер ей писал: «Берегись этого человека, это опасный и коварный человек».
Через 12 лет, в 1956 году я случайно в Томске на главпочтамте познакомился с родственницей Вебера (кажется его тетей) и от нее узнал, что он жив и здоров и живет в Сызрани со второй женой.
Я ему написал в Сызрань и повторил, что мое соболезнование было искренним.
Он не ответил.
Наконец, где-то в 60-е годы, незадолго до его смерти, мы с ним встретились в редакции «Нойес Лебен», помирились и стали друзьями. Оказалось, что вину в беременности Иды он приписал мне.
И только недавно он узнал от ее сестры Анны Гаус, вдовы бывшего завуча Немпединститута Целяско, что виновником был Петер Брунс, эмигрант из Германии, ее сокурсник, (между прочим, агент гестапо, как он добровольно признался). Ида в этом созналась сестре, а Анна до тех пор хранила эту тайну.
* * *
14.8.1987
Среди разных ремесел, которыми занимались женщины зимою, мне особенно запомнился гончарный цех, где колдовала Фрида Раймер, девушка 22-х лет из Поволжья. Хотя и говорят, что не боги горшки обжигают, но Фрида там орудовала как настоящая богиня. Небольшого роста, крепкого телосложения, с загорелым, всегда улыбчивым лицом, она одна успевала за всем: восседала за гончарным кругом, вертела его босыми ногами, выделывая горшки, чашки, тарелки, кувшины своими ловкими пальцами; она же поддерживала огонь в печи, где обжигала творения своих рук, она же месила глину, доводя ее до кондиции, и уносила свою продукцию вниз на первый этаж маленького дома, предоставленного ей в качестве мастерской. И она добывала глину и таскала ее на санях, чтобы дома сделать ее гибкой и послушной. Хотя она меня полгода спустя чуть не погубила, но я ее вспоминаю с уважением, потому что она тогда была права, не зная никаких компромиссов со своей совестью. Но об этом позже.
Напротив дома, где я жил с Тургеневым и счетоводом, находилась хлебопекарня. Там работали две сестры: Луиза Бехер 36 лет и Клара Петерс 22-х. Они были из Ростова-на-Дону, там их мобилизовали в трудармию. Луиза, урожденная Петерс, развелась с мужем еще до войны. Клара, крупная, большеглазая девушка с косой, тихая, скромная, трудолюбивая певунья, была кладезем немецкого фольклора. Она знала много народных песен, которые даже я не знал, много сказок и былин и, несмотря на то, что успела окончить только 7 классов, писала по-немецки почти без ошибок. Я очень скоро подружился с сестрами, а в Клару влюбился без ума.
Сейчас ей 66 лет. Живет она с мужем и взрослым сыном в Нижнем Тагиле. Два года тому назад она меня поздравила с 80-илетием, не указав свой обратный адрес…
Луиза сперва относилась неодобрительно к моим частым посещениям пекарни, а потом смирилась.
Однажды ночью, когда в пекарне было темно, я обратил внимание на громкое жужжание. Луиза объяснила, что это шум от массы тараканов, от которых не знает, как избавиться. Был на дворе 30-ти градусный мороз. Я на другой день предложил Никитину выпечь хлеб за сутки вперед. Его жена была завскладом, она выдала двойное количество муки. Имея запас хлеба на два дня, мы открыли на целые сутки все окна и двери, так что тараканы замерзли, и с ними было покончено до самой осени.
* * *
Пришла весна и с ней весенние заботы: посадка картофеля, моркови, лука, чеснока и других овощей. Группа женщин была занята заготовкой дров для отопления барака, пекарни и других строений. Моя задача состояла в том, чтобы, исходя из совершившихся работ, скомбинировать нормы, согласно которым люди выполняли по 110-120%. Какая норма была, например, для работы Фриды Раймер? Просто смешно.
Вообще я помню Корещиху как курорт. Делать мне было нечего. От скуки я помогал колоть дрова и пилить их. Неоднократно я ходил с женой Никитина собирать грибы. В лесу было изобилие белых грибов. Я лазил на кедры при помощи приделанных к ботинкам когтей и сбивал оттуда шишки, а Никитина их собирала в мешки, и мы их потом жарили и ели вкусные кедровые орешки. Два раза я ходил с Никитиным на охоту. Он мне дал дробовик и брал с собой собаку. Один раз мы даже принесли пять уток.
Но эта беззаботная жизнь кончилась в августе, когда начался сенокос. Вообще сенокос – очень красивая работа при солнечной и сухой погоде. Но как только мы накосили траву, начались бесконечные дожди, которые с перебоями беспрестанно лили весь сентябрь до середины октября. Стога, собранные на скорую руку, начали гореть. Вообще я видел, как женщины косили и гребли, но чтобы жен-дины подавали сено вилами на стог и наверху стояли и копнили сено – такое я видел первый раз. Это даже для мужчин тяжелая работа. А потом, когда из стогов дым пошел, и их все надо было разбросать, а внутри было все черно и из золы поднималось пламя – так этих женщин стало жаль до слез. Никитин ходил растерянный по сенокосу, у него даже был сердечный приступ. Наконец, во второй половине октября на несколько дней прекратился дождь, и мы успели сено высушить и застоговать. Одновременно успели выкопать картофель и куда-то отправить. И к концу октября было объявлено, что Корещиха ликвидируется. Женщин разослали по разным сельскохозяйственным объектам. А я получил направление на станцию Косолманка, в так называемую Большую Косолманку, на должность завхоза больницы и дома матери и ребенка. Луизу отправили куда-то далеко от Корелино телятницей, а Клару – в Верхотурье на Мостовую в пекарню.
* * *
15.8.1987
Большая Косолманка находилась у железнодорожной станции Косолманка на ветке от Свердловска до Ивделя. Она состояла из лагеря трудармейцев по левую сторону железнодорожного пути (если ехать в Свердловск) и из больницы для заключенных и роддома заключенных женщин – по правую сторону пути.
Об этих двух объектах я скажу потом.
В лагере мне отвели комнату в одном из бараков. Прежде всего, я с нетерпеньем ждал встречи с Владимиром Федоровичем Далингером, бывшим начальником особого отдела НКВД Саратовской области, который здесь в лагере был секретарем парткома. Ведь трудармейцы хотя и находились под строгим режимом, считались не заключенными, а мобилизованными.
Далингер был главным следователем и руководил «следствием» по «делу» моему и моего брата. У меня с ним была одна единственная встреча в саратовском НКВД. Это было зимою 1936/37 года. Меня вызвали к нему на допрос. Когда я вошел в кабинет, передо мной сидел полный мужчина в форме офицера. Он меня спросил, почему я отказываюсь от расовой теории, ведь я в беседе со студентами называл секретаря парткома Чернушенко «крестьянской башкой» (Bauernsch?del).
– Да, – сказал я, – но, во-первых, это к расовой теории не имеет отношения, так как крестьяне не являются расой; во-вторых, на немецком языке в этом слове ничего обидного нет, скорее всего, это похвала. Я хочу напомнить, что в «Воспоминаниях о Ленине» Н.К.Крупская, сразу на первой странице, рассказывает, как она впервые увидела Ленина. Это было на какой-то сходке. Рядом с ней сидела, кажется, Клара Цеткин и спросила ее: «Ты видишь там эту крестьянскую башку? Это Ленин».
Здесь Далингер ударил кулаком по столу и крикнул: «Заткнись… твою мать!» – вызвал охранника и велел меня немедленно отправить обратно в тюрьму.
Это был весь допрос. Он длился не более пяти минут и не имел никаких последствий.
Но из коварных методов следствия, которые входили в систему Далингера, я помню следующую потрясающую своей подлостью историю.
Это было где-то в начале 1937 года. Однажды ночью к нам в камеру привели странного человека, худощавого, среднего роста, который с нами (нас было двое: я и бывший австрийский военнопленный Эрвин Ланг, специально ко мне посаженный провокатор) не хотел разговаривать и всю ночь не спал. Чуть свет он стал стучать в дверь, звал отделенного и требовал на отличном немецком языке, чтобы ему, наконец, дали машину, так как его жена дома ждет и вообще ему пора на работу. Отделенный не понимал по-немецки и просил меня перевести ему на русский язык. Когда я перевел, парень спросил, не сумасшедший ли сюда попал, и захлопнул дверь. Но наш новенький продолжал стучать и нервничать, от завтрака отказался и к нам относился с явным презрением. Я не помню, сколько времени это продолжалось, но кажется мне, что в этот же вечер его вызвали на допрос. Долго его не задержали. Вернулся он, весь дрожа, на нем лица не было, и здесь, наконец, он нам рассказал, что с ним произошло.
Его звали Карл Гефтер (Hefter). Это была его партийная кличка, настоящую фамилию я не знал. Он был политэмигрантом из Германии, коммунист. В Марксштадте он был секретарем парторганизации на заводе «Коммунист». В ту самую ночь, когда он к нам попал, к нему приехали на легковой машине двое штатских, просили извинения за беспокойство и сказали, что его вызывает начальник ОСО Далингер по важнейшему партийному делу. Его повезли в Саратов, где его принял Владимир Федорович Далингер с переводчиком. Далингер сказал ему, что Гефтер на заводе единственный честный человек, которому он верит. Он просит его дать подробную характеристику на целый ряд членов ВКП(б). В моей памяти остались директор завода Свиревич, юрист Монд, инженер Гандшу (Handschuh) и немецкий коммунист, член рейхстага, депутат от ГКП Саксонии Берг. Всего он дал самые лучшие характеристики человек на десять. Наконец, ему дали подписать протокол. Он был написан на русском языке, которого Гефтер не знал.
– Не сомневайтесь, – сказал Далингер. – Все написано дословно по вашим показаниям. Неужели вы нам не верите?
Гефтер подписал.
– А теперь, – сказал Далингер, – придется у нас переночевать. Уже поздно. Машина будет утром.
Так попал Гефтер ко мне в камеру. А на допрос его вызвал какой-то подчиненный Далингера, кажется, Гепнер. И тут оказалось, что Гефтер подписал, что он является главой троцкистской организации, членами которой являлись все, о которых его расспрашивал Далингер.
Его дальнейшая судьба мне неизвестна. Шли слухи, что его расстреляли. Мне это перестукивали в стену камеры. Его молодую жену арестовали в ту же ночь. Ее отправили в этап из энгельсской тюрьмы летом 1937 года. Она получила 5 лет как ЧСИР (член семьи изменника родины). Трехлетнюю дочь забрали в детдом.
А теперь я на новом месте увидел своего бывшего старшего следователя Далингера. В Саратове, когда он стучал кулаком по столу и крыл матом, он был полным и голосистым, а здесь тихим и худющим, кожа да кости. Но все-таки он был парторгом, жил в отдельном домике на территории лагпункта с комендантом Глекнером. Его даже возили на сессию Верховного Совета, так как он был депутатом.
Однажды мне удалось его остановить и спросить, узнает ли он меня.
– Нет, – сказал он, внимательно разглядывая меня.
– Неужели вы не помните австрийцев братьев Брайниных, Бориса и Вильгельма Львовича?
Далингер изменился в лице, он явно расстроился. Я его спросил, зачем он на меня создал такое нахальное дело. Он ничего не ответил, повернулся и ушел.
Но в колонне вскоре узнали о том, что Далингер меня посадил. А трудармейцы меня любили как неунывающего весельчака. Далингера стали бойкотировать. Он вскоре исчез. Говорили, что его отправили куда-то далеко.
В 1946 году, когда меня освободили, и я устроился учителем в Нижнем Тагиле, я решил, прежде чем окончательно уехать на новое место жительства, попрощаться с Далингером.
Я узнал, что он находится на Монастырке, где-то между Новой Лялей и Серовым. Я сел на товарняк и поехал в Монастырку. На вахте меня пропустили. В одном из бараков я нашел одинокого Далингера. Кажется он был дневальным. Я к нему подошел и сказал:
– Далингер, меня освобождают. Я приехал специально для того, чтобы с вами попрощаться.
Он мне пожелал всего хорошего.
– А теперь скажите, зачем вы выдумали, что я преподавал расовую теорию и даже восхвалял Гитлера? Вам самому не смешно?
Далингер посмотрел на меня печальными глазами и спросил:
– Вас в Саратове избивали?
– Нет, – сказал я, – этого не было.
– Вы стояли неделю на ногах?
– Нет.
– Вас физически репрессировали?
– Нет.
– Так вот, идите и подумайте!
Мне как-то стало не по себе. Сколько их сидело следователей и прокуроров за то, что не выполнили план. А ведь Далингер мог, как делали в Москве, Тбилиси и других городах воспользоваться указаниями из центра, которые рекомендовали любыми средствами заставлять подследственных подписывать протоколы допросов. А он добивался выполнения плана только провокаторами, ложными свидетелями или, как в случае с Гефтером, мошенничеством. Иначе его бы самого расстреляли.
Мы пожали друг другу руки и разошлись, помирившись.
Через 36 лет, т.е. в 1982 году, когда я работал литконсультантом в газете «Нойес Лебен», меня вызвал в свой кабинет главный редактор Цапанов Владимир Васильевич и спросил:
– Вы сидели в саратовской тюрьме. Помните Далингера?
– А как же, помню.
– У него юбилей, 80-летие. Стоит ли о нем написать в газете?
– Пишите, – сказал я. – Хотя он много натворил бед, но он никого не избивал, так что по тем временам он был относительно порядочным человеком.
Вот какие курьезы сочиняет жизнь! Думал ли Далингер, когда он в 1936 году велел меня арестовать, что через 46 лет он будет нуждаться в моей рекомендации и что он ее получит, несмотря на все подлости, которые он сотворил.
* * *
17.8.1987
На другой день я познакомился со своим новым полем деятельности. Я принял свое хозяйство в больнице и роддоме. Они находились довольно далеко друг от друга, в разных концах поселка, по ту сторону железной дороги. Так же, как лагерь трудармейцев, эти два объекта были окружены частоколом с вахтой, где постоянно дежурил охранник. Я был расконвоирован и ходил свободно. Такими же привилегиями пользовались заключенные Борис (возчик лет 24) и Добровольский (разнорабочий лет 45-50). На территории больницы был большой барак с пациентами и отдельной комнатой, где жили хирург Фогельфангер и фармацевт Лифшиц. У барака была пристройка с двухэтажными нарами, где жили заключенные женщины – обслуживающий персонал (санитарки, уборщицы и т.д.). Напротив была конюшня (одна лошадь, за которой ухаживал Добровольский) и коровник (одна корова, к которой была прикреплена доярка Нюра, лет 20). Отдельно стоял домик с конторой. Там был начальник, сильно напоминающий мне Пичугина, такой же плюгавенький с треугольной головой и бегающими глазами, вечно всех подозревающий в диверсиях. В конторе работал бухгалтер Крюков, отбывающий в этом теплом местечке десять лет за мошенничество. Отдельно стояли продовольственные склады, которыми заведовал Коваль, и кухня.
А роддом с пристройками занимал много места. Во всю длину двора стоял двухэтажный барак, где лежали роженицы, т.е. заключенные женщины, успевшие забеременеть в лагере, со своими грудными детьми. Когда детям исполнялся год, их часто отбирали у матерей в детские дома, что влекло за собой душераздирающие сцены, когда несчастные матери не хотели расстаться со своими детьми. Перпендикулярно этому бараку, вдоль забора у вахты, был склад, а на чердаке в полутьме стояла Аня Яковлевна Знаменская и стирала своими худыми руками белье матерей, пеленки детей, простыни, наволочки. Напротив склада, вдоль противоположного забора была кухня, заведовала этой кухней старая знакомая из Корещихи Фрида Раймер.
В больнице я встретил в женском бараке старую знакомую из Савиново: Шуру Бочкареву. После того, как она вынянчила двух дочерей Буяка, Ирину и Нину, она сама забеременела от Дягилева, была отправлена на Косолманку и родила здесь дочку. Она единственная жила с годовалым ребенком в бараке. Узнав, что Дягилев, которому я многим был обязан, – так сказать Шурин муж, я старался поддержать ее.
Наша корова давала утром и вечером по полведра молока, т.е. по 8 литров в сутки. Их распределяли кормящим матерям и слабым детям, иногда и мне перепадало около 300 грамм. Я это молоко приносил Шуре, или, тайком в бутылочке – Знаменской. Привыкшие в лагерных условиях за все расплачиваться своим телом, Аня и Шура принимали эти подношения с удивлением и настороженностью. Про Аню я уже раньше рассказывал. Шуре я тоже приносил хлеб.
Шура отбывала 10 лет и должна была освободиться в 1947 году. Но вдруг весною 1944 года ей пришло освобождение. Счастливая и возбужденная, она, прощаясь со мной, ликовала, что и Дягилев освободился и ждет ее в Сосьве, где устроился на работу.
На прощанье она меня спросила, за что я ей так помогал. Я ей велел, чтобы она передала привет своему мужу и что я с ним все время рассчитывался за то, что он меня поддерживал в самые тяжелые дни заключения.
* * *
23.8.1987
Утром в 9 часов я сидел у бухгалтера Крюкова, когда вдруг зашел Борис. Он сказал, что он, как всегда в это время, привез 90 кило хлеба, но зав. пекарней забыл у него взять документ, подтверждающий получение хлеба, так что по документам мы ничего не получили. Я считал, что Борис должен немедленно вернуться на пекарню и отдать этот листок. А Крюков посмеялся надо мной и сказал, что пекарь сам ворует побольше этого и все покрывает за счет припека. Из 100 кило ржаной муки нужно выпечь 143 кило хлеба. Поскольку пекарня получала от 350 до 400 кило муки (она обеспечивала не только больницу и роддом, но и лагерь трудармейцев и весь поселок), так стоит повысить припек на 5%, чтобы эти 90 кило покрыть в течение нескольких дней. И Крюков здесь же придумал какой-то хитрый ход, чтобы в течение 15 дней получать из пекарни по 6 килю в день и таким образом добился, что по документам все будет шито-крыто, а три буханки в день мы поделим между собой. Так случилось, что у меня в течение полумесяца оказалась лишняя буханка. Мне она попала как невольному свидетелю.
Я ее частично менял на самосад, а добрую половину дарил Знаменской и Бочкаревой. Как Крюков правильно предполагал, зав. пекарней не догадался, что у него украли воз хлеба, и покрыл недостачу за счет припека.
* * *
Роженицы получали хорошее питание, раз в неделю свежее постельное белье. Каждая имела под расписку шерстяное вязаное одеяло. Эти одеяла были предметом моей постоянной заботы. Я стал замечать, что они становились с каждым днем короче. Сначала они покрывали женщин с ног до головы, а потом у некоторых торчали голые ноги из-под одеяла. Дело в том, что женщины их распускали на нитки, из которых они вязали теплые пуловеры для своих малышей. А поскольку эти одеяла числились на мне, так я был вынужден принять строгие меры, чтобы прекратить эту рукодельную самодеятельность. Были такие случаи, что от одеяла оставались какие-то обрывки, покрывающие только живот и бедра. Когда малышам, уже просящимся на горшки, выдали теплые вещи, распускание одеял прекратилось. Но это было уже весною.
Я ездил в Верхотурье за некоторыми принадлежностями для больницы, например, за лекарствами для аптеки, за марлей и бинтами. Ездил поездом или автобусом, следовавшим по маршруту Корелино-Верхотурье. Больные давали мне деньги, чтобы я на базаре купил самосад для них. Он стоил три рубля стакан. При этом я встречался с Кларой, которая работала в пекарне при лагере заключенных. Это были радостные встречи, где мы торопились скорее рассказать друг другу наши новости. Заведующий пекарней преследовал ее своими ухаживаниями и запрещал ей выходить ко мне во время работы. В марте Клару отправили к Луизе, они работали телятницами. Но иногда Клара ухитрялась в выходные дни добраться до меня на Косолманку. Это были для нас большие праздники. В больнице работала молодая медсестра Таня. Когда Клара приезжала, Таня нам уступала свою квартиру (у нее было полдомика в поселке), а сама шла ночевать к своему парню. Он был охранником, и у него была своя комнатушка в общежитии.
Однажды ее парень вернулся из командировки. Таня побежала на станцию, чтобы ее встретить. Она его увидела по ту сторону пути и без оглядки бросилась к нему, не замечая приближающегося грузового состава. При этом она попала под поезд и погибла на глазах у любимого.
Продукты возил Борис на санях с базы, находящейся при верхотурском лагпункте. В феврале 1944 года он вернулся пьяным. Тогда начальник поручил мне очередной рейс. Мне запрягли коня в сани, и я поехал, чтобы привезти два мешка крупы и большую бутыль керосина на 25 литров. Возвращался я из Верхотурья вечером в полной темноте. Туда я дорогу легко нашел еще при свете, а обратно у станции Обжиг, не мог на развилке разобраться – не то через рельсы переехать и продолжать путь по правую сторону пути, не то прямо ехать, где дорога круто поднималась вверх. На дороге стояла пекарня. Я стал стучать в дверь, но никто не открывал. Как потом выяснилось, зав.пекарней был эвакуированный житель Арбата, который в страхе стоял за дверью и боялся открывать. Долго я стоял и кричал и, в конце концов, решил поехать прямо. Но когда сани поднялись вверх, бутыль с керосином перевернулась, пробка вылетела, и керосин пролился на снежную дорогу. Это я заметил, когда дорога завернула налево в лес, вместо того, чтобы идти вдоль пути. Я слез, чтобы сани повернуть назад. Когда я увидел, что случилось, меня охватила паника. Керосин был дефицитом. Но мне повезло, что бутыль стояла сзади, и поэтому не вылился керосин на крупу. Меня могли судить за это! Когда я вернулся, этот идиот с Арбата стоял перед пекарней. Он за всю свою еврейскую жизнь не слышал той отборной ругани, которой я его отблагодарил.
К моему удивлению, мне начальник больницы поверил, что я не продал керосин, и дело обошлось. Но больше мне сани или телегу не доверяли. Считали, что пьяный Борис надежнее трезвого неумехи.
* * *
Фамилия этого «пекаря» была Карпас, жил он около здания театра им. Вахтангова, Арбат, 20. Давно умер, кажется 30 лет тому назад. А я до сих пор на него злюсь.
* * *
25.8.1987
На Косолманке жили жены расстрелянных коммунистов. Им вообще не были предъявлены какие-либо обвинения, кроме ЧСИР (члены семей изменников родины). На Верх-Лозьве, например, был 14-и летний сын Якира. Дочери Бубнова было 16 лет, когда она угодила в лагерь, где она проработала 17 лет, а вышла оттуда уже после смерти Сталина 33-х летним инвалидом. Я помню милейшую, красивую врача Чаевскую, которая, если я не ошибаюсь, курировала роддом, и еще две женщины, как она, отбывшие свои 5 лет, но оставленные при лагере «директивницами». Была такая «директива НКВД СССР и Прокурора СССР от 29.04.1942 года за № 185», согласно которой отбывшие свой срок осужденные по 58 статье закреплялись до конца войны за лагерем на работу по вольному найму. Их называли директивниками. Кажется, эти три женщины были из Ленинграда. Тогда ленинградцы еще очень отличались от москвичей своей выдержкой, особой культурой общения. Среди трудармейцев были тоже ленинградцы: Рафаэль (главный бухгалтер), Фильзингер (бухгалтер?) и Реппих (завхоз лагеря). Они дружили с этими ЧСИРами. Рафаэль умер от чахотки в 1945 году, от чего любившая его женщина чуть не покончила жизнь самоубийством.
Много лет спустя, в конце 60-х годов, я в очереди у мебельного магазина познакомился с мужчиной, который своей одеждой вызвал у меня ощущение, будто он недавно еще был в лагерях. Подозрение подтвердилось: он отбывал за растрату пять лет в Верхотурье. От него я узнал, что врач Чаевская все еще живет в Верхотурье (ей тогда уже было за 60 лет), она работает врачом и является всеобщей любимицей.
* * *
При больнице имелся целый гектар огорода. Пришла весна и надо было посадить овощи. Добровольский оказался отличным помощником. Он с прошлого года заготовил семена лука, моркови, капусты, семенного картофеля и вырастил в отапливаемом сарае рассаду помидоров и других овощей. Нам выделили несколько трудармейцев для этих работ. Не было у меня чеснока, укропа и еще чего-то. Тогда я с разрешения главврача вытащил за зону рулон марли и пошел по поселку менять марлю на семена. Так мы весь гектар засеяли всяким добром, чтобы улучшить питание больных и рожениц.
В моих походах по домам я познакомился с Евгенией Петровной Сморыго. У нее с детства были парализованы ноги, и она передвигалась на костылях. Молодая, миловидная девушка работала в Косолманке учительницей. Я иногда к ней заходил в дом, где она снимала комнату. Она была эвакуирована из Ленинграда. Начитанная, образованная, умница, она мне своей компанией доставила много радости. Однажды она мне подарила французско-русский словарь и сказала: – Пусть это будет первая книга вашей будущей библиотеки: – Я этот словарь бережно хранил, и он до сих пор занимает почетное место среди моих многочисленных книг, хотя с тех пор прошло 43 года. В 1946 году я разыскал Евгению Петровну где-то под Ленинградом, но ее ответ был весьма сдержанным. Она не могла простить мне то, что я от одиночества женился. А я ведь совсем не обращал внимания на то, что она, хотя без ног, но все-таки женщина.
* * *
Косолманка относилась к Корелинскому отделению Севураллага. Начальником отделения был некий Таран, о котором у меня остались очень хорошие воспоминания. Он, как и Буяк, изыскивал всякие возможности, чтобы трудармейцы и заключенные получали дополнительное питание. Примером может служить как раз тот гектар, который, благодаря стараниям Тарана, был закреплен за больницей и роддомом.
Начальником санчасти был тот самый Генкин, который раскопал на Тальме трупы убитых, с которым я ездил на катере в Сосьву. Он и курировал больницу и роддом как медицинский работник.
В первых числах мая кто-то мне сообщил, что меня срочно вызывает Генкин.
Я сел на велосипед и поехал вдоль железнодорожного пути в Корелино, зашел в здание отделения, в кабинет Генкина. Он сидел за столом и очень мило со мною поздоровался, предложив мне сесть за стол.
– Вот что, – сказал он. – Мне нужно жену и детей отправить в Москву, а в Москве с продуктами плохо, да и в дорогу им надо что-то с собой взять. У вас ведь в больнице целый склад продуктов. Я вам, сами знаете, немало помогал, так что я от вас ожидаю, что вы мне поможете. Короче говоря, мне нужно не меньше полпуда мяса, причем срочно.
Я совсем растерялся.
– Мясо на складе у кладовщика Коваля, – сказал я. – Не могу же я просто у него забрать! Чем же мы будем отчитываться?
– Очень просто. Вы ведь составляете меню для двух кухонь. Выпишите на роддом два кило, а на больницу шесть кило мяса на обед и ужин. Ничего с ними не случиться, если они это мясо не получат, а им сварят кашу без него. А эти 8 кило вы привезите мне.
Обратно я ехал в раздумьях. Дело было рискованное. Я зашел к Ковалю на склад и рассказал ему, в какой капкан я попал. А попробуй, не выполни, так ведь нам Генкин может так отомстить, что мы оба окажемся на лесоповале, если не хуже.
В этот же вечер, я как обычно, написал меню на завтра, куда включил по 25 грамм мяса на душу на обед и столько же на ужин. Утром в 7 часов я забрал 8 кило мяса у Коваля, погрузил мешок на багажник и поехал в Корелино. Генкин был очень доволен.
Через час я вернулся, принес меню тете Дусе в больницу и Фриде Раймер в роддом и сообщил им, что мясо пока только на бумаге и что они его получат в другой раз.
Тетя Дуся это проглотила, только улыбнулась, а Фрида устроила мне настоящий скандал. Дело в том, что тетя Дуся жила в поселке, у нее была своя корова и свинья, и она в мясе не нуждалась. А Фрида хотя бы полкило для себя бы взяла, и ее совсем не устраивало бумажное мясо.
К 12 часам в тот памятный день меня на улице остановил охранник, который часто танцевал под мою скрипку, и сообщил мне под большим секретом, что в 3-ю часть поступил на меня какой-то донос и что завтра в кладовке будет инвентаризация.
В панике я схватил велосипед и летел в Корелино. Бездыханный я влетел в кабинет Генкина и просил его немедленно вернуть мясо. А он только пожал плечами и сказал, что он его уже отправил жене. Оно катится по железной дороге в Свердловск, где жена это мясо ждет не дождется.
Я вернулся в Корелино в отчаянии. Единственной надеждой был завхоз Реппих. Я его разыскал в лагере на складе. Там были еще два экспедитора, которые возили продовольствие из Верхотурья. Я отозвал Реппиха в сторону и сообщил ему, что мне грозит тюрьма, если я немедленно не достану полпуда мяса.
Реппих воспринял это сообщение с олимпийским спокойствием. Он позвал одного из экспедиторов и сказал ему шепотом:
– Нужно выручить человека. Найдешь полпуда свежего мяса?
– Свежего нет, есть копченое.
При этих словах он подошел к русской печи, глубоко туда залез и вытащил оттуда полбарана. Реппих схватил мешок, положил мясо в мешок и передал мне.
Здесь я впервые ощутил на своей собственной шкуре солидарность воров-хозяйственников. Если бы не Реппих, я бы получил 5 лет, но не по статье 58, а просто за воровство! И спасибо тому охраннику!
В этот безумный день я успел украсть и обратно Ковалю вернуть краденое.
Но назавтра утром действительно пришел ревизор. И что его больше всего удивило, это было совершившееся чудо: вместо числившейся на складе 12 кило свежей говядины там оказалось 4 кило свежей говядины и 11 кило копченой баранины. Ни Коваль, ни я эту пересортицу объяснить не могли.
* * *
29.8.1987
Комендант Глекнер, рыжий здоровяк 50-и лет, был влюблен в медсестру Женю, маленькую, смазливую, кокетливую местную жительницу, которая обслуживала лагерь трудармейцев, но жила в поселке в собственном доме. Ей было от силы 25 лет.
Пользуясь своей относительной свободой, Глекнер к ней ходил по вечерам, а иногда поздно возвращался. Ясно было, что между ними были интимные отношения.
Кому-то стало известно, и, очевидно, поступил донос в 3-ю часть. У Глекнера отобрали пропуск, и Женю сняли с работы. Она перешла в местный медпункт. А Глекнеру было объявлено, что он будет исключен из партии, если попытается продолжать эту «связь с вольнонаемной». Из сего следовало, что трудармеец не человек, в отличие от «вольнонаемной».
Глекнер заболел. Он лег, не выходя из своей комнаты, и объявил голодовку. Восемь дней он ничего не ел, совсем ослабел, и его застали при попытке повеситься. Тогда его сняли с должности коменданта и послали в лес на общие работы. Здесь только он понял, что никто его не пожалеет и он только себя загубит. Он поклялся, что образумится, и его, бледного, похудевшего, снова вернули на старую должность.
А я встретил в поселке Женю, такую же улыбчивую и кокетливую, и рассказал ей, что с Глекнером произошло. Она в недоумении повела плечиками и сказала: – Что он, с ума, что ли, сошел? Нет, так нет! Подумаешь – Отелло!
Хотя Отелло здесь ни при чем, но она, как видно, большого значения этому делу не придавала.
* * *
Хирург Фогельфангер был еврей из Кракова, который успел бежать от фашистов в советскую зону. Он скоро обрел большой авторитет и стал обслуживать командный состав Красной Армии. Но уже тот факт, что он уроженец Польши, обрек его на тюрьму. Тем более, что он в лагере работал бесплатно, а «на воле» ему надо было платить.
Интересно, что у нас с ним были общие знакомые в Тарнове, и он еще в 1938 году слышал там обо мне не очень лестные отзывы, так как я был на штыках с сионистами и дружил с братьями Штраммер, с племянницей Карла Радека Ирой Найс и другими коммунистами.
Когда я в 1946 году освободился, я поехал в Ступино, где Фогельфангер был главным врачом, чтобы с ним попрощаться. Год спустя я получил от него письмо, что он с женой-полькой, с которой он познакомился в Ступино, уезжает в Канаду. С тех пор его след простыл.
* * *
После неблаговидной истории с мясом начальник больницы снял меня с работы за «кражу марли», хотя я это делал для больницы, меняя ее на семена. Иначе их достать было невозможно, и наш гектар остался бы незасеянным.
В лагере мне Глекнер сообщил, что я завтра буду работать банщиком. Приедет начальник Корелинского отделения Таран с женой и дочкой, чтобы помыться в бане, и я должен буду их обеспечить водой.
С 5 часов утра я в бане растопил печь под чаном для горячей воды.
Баня была большим помещением, рассчитанным на одновременное мытье 40-50 человек. Столы с тазами стояли в три длинных ряда. В конце зала на возвышенном месте (5-6 ступенек вверх) находился чан и колодец, из которого я должен был вручную вытаскивать ведра с водой: в чан 50 ведер, а затем подавать холодную воду моющимся. Тяжелая была работа.
Тараны пришли к 10 часам утра и стали при мне раздеваться догола. Очевидно, они меня человеком не считали. Жена Тарана, полногрудая, широкобедрая женщина 38 лет, смотрела на меня рыбьими глазами, когда я приносил очередное ведро с водой. Наверное, так смотрели рабовладельцы на своих бессловесных рабов.
* * *
После этой банной интермедии Глекнер мне объявил, что Таран меня вызывает в Корелино на должность бухгалтера по расчетам.
Это было делом рук Генкина, который меня отблагодарил за то, что я держал язык за зубами и его не выдал. Ведь ревизия кончилась ничем. Коваль где-то, при помощи Бориса, откопал поллитра водки, после чего ревизор подписал акт, что на складе все впорядке, «кроме незначительной пересортицы, которая накопилась в течение двух лет».
Итак, я отправился в Корелино, где стал работать в бухгалтерии отделения. Главным бухгалтером был некий Жданов, высокого роста старик, а вещстолом ведал трудармеец Хуберт. Он устроился неплохо, жил в доме молодой особы по Фамилии Бушуева; и не только жил у нее, а просто с ней. А где жил я, я не помню точно. Было лето, июнь месяц, топить не надо было. В селе было несколько заброшенных домов. Хозяева уехали, оставив плиту, застекленные окна, по 20 соток огорода и т.д. Помню, что через некоторое время я занял один из домов.
За работу в бухгалтерии я взялся горячо, завел картотеку, сидел там день и ночь, чтобы навести порядок. Однажды, когда я просидел до 11 ночи, рядом в помещении было какое-то совещание ВОХРы. Все шинели ребята оставили в моем проходном помещении. Когда я ушел, собрание еще не было закончено. А наутро меня обвинили, что я украл одну шинель, которая там пропала.
Кто ее украл, я не знаю, но мне она не была нужна. Поскольку я там был один, подозрение осталось на мне. А Генкин на днях уехал к своей семье в Москву, и некому было меня защитить.
Таким образом моя работа бухгалтером через месяц кончилась, и меня в первых числах июля отправили на Малую Косолманку на сельхозработу.
* * *
Малая Косолманка находилась на расстоянии 10 километров от железной дороги за лесом. Это было большое подсобное хозяйство Севураллага, где выращивались всякие овощи, заготовлялось сено и другой зимний корм, а в филиалах («командировках»), например, на Жданке, были коровы, курятники, телятники и т.д.
Начальником этой колонны трудармейцев был Петр Адамович Гетц, молодой немец из Поволжья. Он ходил в военной форме без погон и носил на груди орден Красной Звезды, который он получил за то, что одним из первых, в июле 1941 года, сбил двух мессершмиттов. Это был военный летчик, курсант энгельсской школы авиаторов. После награждения его тут же отправили на Урал в трудармию и назначили начальником Малой Косолманки.
Мы с ним подружились с первых дней. Через 35 лет я его разыскал в городе Каменск-Уральске, где он сейчас живет на бульваре Парижской Коммуны, дом 4, квартира 24. Единственная тень между нами прошла, когда я был готов прощать Далингеру, а Петр Адамович решительно не был согласен с этим. В последнем письме (от 20 августа 1987 года) он пишет:
«Я с вами не согласен в том, что он Вас культурно-вежливо посадил на 10 лет, он, наверное, имел возможность Вас освободить. Какая разница, как эти 10 лет получить – с физическим применением или без него? Видимо он на Вас оформлял документы фальшиво.
Вообще он видел в каждом человеке только отрицательные стороны, поэтому он посадил несколько человек из числа трудармейцев, в том числе врача Гольчфохта».
Вот такой был начальник Малой Косолманки Гетц.
* * *
30.8.1987
Работа на Малой Косолманке не была тяжелой. Мы окучивали картошку, пололи морковь, лук и другие овощи, целых десять дней заготовляли березовые веники; их потом сушили, и зимою, из-за нехватки сена, скармливали скоту. Выходил я утром с лучком[2] и топором в березовую рощу, окружающую лагерь, выбирал березу с особо богатой листвой, валил бедную (до сих пор жаль этих красавиц) и потом отрубал с нее ветки, связывал их в толстые веники. Норма была 60 веников в день, их можно было собрать с одной богатой березы. Я успевал заготовить по 100 веников с двух берез.
Противная работа была – унавоживание табака и помидоров. Оказалось, что эти две культуры требуют жидкий человеческий кал, который возили из нашей уборной. После этого я много лет не мог смотреть на помидоры. Меня тошнило, когда я их издали видел.
По вечерам я собирал ребят (женщин не было) во дворе или столовой и пел с ними под гитару немецкие народные песни. Я до сих пор помню тексты более двухсот песен, а тогда знал гораздо больше. Мне жаль было этих немцев, которые так настрадались за свою национальность, а ведь не только не знали свой фольклор, но даже просто не знали своего родного языка – особенно молодежь. Иногда присутствовал Гетц на этих вечерах, стоял позади всех, но сам не пел, потому что плохо владел языком.
В сентябре, когда наш лагерь выполнил план, Гетц послал двадцать лучших работников, в том числе и меня, прогуляться на Черную Речку. Каждый из нас получил коня, и мы отправились по тайге и бездорожью за 20 с лишним километров в этот таежный поселок. Какая была официальная цель, я так и не узнал. Мне дали какого-то на ладан дышащего коня-доходягу, который каждые двадцать шагов останавливался и ждал очередного удара палкой по худому заду. Ребята, далеко ускакавшие вперед, из-за меня должны были останавливаться, пока я их не нагнал.
В поселке не было ни одного мужчины, только женщины, которые обрабатывали поля и выращивали скот. Они нас встретили на ура. Нашлась гармошка, на которой играл Ганс Шенкнехт (недавно я от него и его жены Лизы Каспер получил поздравление с 82-летием). Долго, до полуночи, не замолкала музыка и топанье ног танцующих. На другой день мы помогли убрать картофель, а на третий день мы вернулись на Малую Косолманку.
По моим наблюдениям наши мужчины оставили о себе конкретную память – уж слишком изголодались и те, и другие по ласке…
Вскоре после этой экскурсии Гетц покинул Малую Косолманку вместе с лучшими работниками. Ему предложили возглавить лагерь, где заготовлялась береза для ружейной болванки. Гетц согласился только при условии, чтобы этот лагерь был вольным поселком без ограды и без конвоя. Получив на это согласие сверху, он со мною попрощался, обещав мне, что скоро и меня вызовет.
* * *
Не прошло и трех недель, как мне новый начальник Малой Косолманки объявил, что Гетц меня вызывает на «Шайтанку». Утром мне оседлали коня, и я со скрипкой и чемоданом поехал по указанному направлению.
Не помню, сколько так я ехал по осеннему лесу. Помню только, что на Шайтанке я оказался совершенно неожиданно. Это был не лагерь, а поселок без вышек, ворота были настежь открыты, окружен он был весьма условной проволочной оградой, отделявшей его от леса. Как мне потом объяснил Петр Адамович Гетц, это было нужно, чтобы ночью не забрел медведь или волк. А люди могли свободно передвигаться.
В поселке был фельдшер, повар Бейфус (он умер, кажется, три года тому назад, в 1984 году) и какой-то освобожденный по болезни. Гетц был не то на делянке, не то где-то по делам. Бейфус меня накормил чем попало. Я занял свободное место в бараке и стал ждать прихода людей.
Скоро Гетц пришел. Коня отвели на конюшню. Люди пришли уставшие, помылись, затем бригадами пошли ужинать в маленькую столовую.
Гетц был оригинальным начальником. Он добился, чтобы не было ни одного конвоира и чтобы люди могли свободно передвигаться куда угодно. Только после отбоя ворота закрывались на засов – все из-за зверей. Никакого понукания! Люди должны работать не из страха, а из патриотизма. И вот этот небольшой лагерь выполнял задание изо дня в день не менее чем на 150%.
Меня он сюда вызвал как культработника. Ему нужен был скрипач и гитарист, чтобы рабочим было веселее жить.
Моя работа была заготовка дров на зиму. Лагерь был окружен сосновым лесом, а береза, из которой делали болванку, стояла сплошным березняком за 3 километра от лагеря. Я каждый день выходил один с пилой и топором, валил 3-4 дерева, обрубал сучья и сжигал их, распиливал ствол, привозил его ближе к лагерю на волокушах, для чего мне вечером выделялась кобыла, а потом утром распиливал, раскладывал в поленницы.
На Малой Косолманке я получил письмо от Клары, в котором она мне сообщила, что она работает телятницей за 5 километров от моего нового места жительства.
Гетц разрешал трудармейцам в выходные дни идти туда, куда хотели, чтобы только они утром были на работе. Он и мне это разрешил. Итак, я каждую субботу вечером уходил к Кларе и у нее ночевал. Их было там 5-6 девушек, которые ухаживали за телятами. Так мы с Кларой встречались весь октябрь и ноябрь – до моей встречи с волками…
* * *
Зимой телят отправили на Жданку, это был поселок близко от Корелино. Подножный корм кончился, и пришлось их кормить сеном.
А меня послали подметать ледяную дорогу, т.е. убирать с нее снег, чтобы сани на вывозке готовой продукции ехали по голому льду.
Итак, я утром беру котелок, набираю на кухне жар из плиты, беру топор и метлу и иду по дороге до ледянки, чтобы первым долгом нарубить сухостоя и развести костер. И так день за днем.
В одно такое утро я шагаю весело по дороге, вдруг на дорогу из лесу выскакивает большая красивая собака шагов пять от меня, останавливается и смотрит на меня в упор. Очень похожа была на овчарку. А я очень люблю собак и стал ее звать – Иди-ка сюда, подойди!
А собака ни с места. И вдруг выскакивает вторая собака и стала рядом с первой.
Здесь я только понял, что это – волки! А кругом никого! Шесть часов утра.
Я слышал, что волки боятся огня. У меня в руке котелок с жаром, Рядом стоит береза. Я стал ее топором тесать, чтобы отрубить березовую кору и бросить ее в котелок, чтобы получилось пламя.
А волк – умная тварь. Он знает, что такое топор. Если человек с топором, так его голыми лапами не возьмешь. Один из волков повернулся, прыгнул с дороги в глубокий снег и убежал, а потом второй – за ним.
Я тоже повернулся и пошел в лагерь, нашел Гетца и рассказал ему об этой встрече. Он схватил двустволку, зарядил ее и пошел со мной к тому месту. По следам он установил, что это были волки.
– Повезло вам, – сказал он. – Если бы их было больше двух, вас бы разорвали.
С тех пор я один на дорогу не выходил. Сначала выходили бригады. От их рабочего шума волки шарахались. Потом я уже шел чистить делянку. Но сначала разводил на всякий случай большие костры.
Я люблю костры. Можно целый день сидеть и думать, думать, без конца вспоминать о другой жизни, какая была и которой больше никогда не будет.
То есть, пока Сталин жив и пока живы его ставленники.
* * *
31.8.1987
Гетц кормил трудармейцев лучше, чем кормили в других лагерях или, как их называли, «колоннах». Откуда он брал дополнительные продукты, никто не знал. Предполагали, что с подсобного хозяйства. Никому он не давал никаких поблажек. Если после раздачи еще что-то оставалось, так это получали лучшие работники. Сам Гетц приходил в столовую и, на глазах у всех, получал свою порцию. Даже повару он не разрешал добавки.
Я разыскал через Справочное бюро Эвакуированных (Бугуруслан) свою тетю Серафиму Борисовну Томашпольскую. Я туда обратился еще на Косолманке и нашел ее, наконец, в Байрам-Али. Теперь она вернулась в Одессу и, по моей просьбе, обратилась в Управление Севураллага. Она выразила свое недоумение, почему я попал в трудармию, и засвидетельствовала, что я вовсе не являюсь немцем или австрийцем. Но в течение года ничего не изменилось.
В феврале 1945 года я Гетцу открылся и просил его походатайствовать в Управлении, чтобы меня демобилизовали. Он выполнил мою просьбу, и вскоре привез мне справку о том, что я закреплен за Севураллагом по вольному найму как «директивник». Справку я храню еще сегодня, но она почему-то оформлена задним числом, т.е. октября 1942 года, когда действительно кончился мой срок. Таким образом, у меня нет никакого документа о том, что я находился 2,5 года в трудармии как немец.
35 лет спустя в газете «Нойес Лебен» № 22 1979 года опубликовали заметку: «Петер Гетц, где ты?» Посыпались письма от комсомольцев 20-х годов, от трудармейцев Шайтанки, и, наконец, к моей радости, объявился сам Гетц. К нему в Каменск-Уральск выехал корреспондент и 1 января 1980 года появилась в газете большая статья об этом замечательном человеке.
С тех пор я с ним переписываюсь.
* * *
5.9.1987
Прощай, Шайтанка, последний из моих лагерей! Я стал свободным человеком, т.е. относительно свободным…
Так же, как я «освободился» в 1942 году из заключения в трудармию, я и сейчас «освободился» из трудармии в крепостного Севураллага НКНД, без права уйти за его пределы. Но зато мне не было неведомо, что такое безработица.
Когда я жил за границей, я был всю жизнь преследуем этим призраком. У меня не было никогда определенной должности, я зарабатывал себе деньги, главным образом, репетиторством, а в каникулы ходил по Европе с гитарой, пел на ярмарках, на улицах, в ресторанах, собирая подаяния. Страшный бич – безработица! Честно говоря, я чувствовал себя морально гораздо лучше, чем в Австрии, когда я в лагерях был обеспечен работой, т.е. был мастером лесозаготовок, бухгалтером, завхозом, нормировщиком…
Итак, прощай Шайтанка, я иду по снежным лесным дорогам один, без конвоя, с направлением в Корелино на должность бухгалтера по расчетам. Ушел я после выхода бригад на работу, сколько времени шел, не помню. Гетц дал мне на дорогу хлеба и еще чего-то. Помню, что по дороге развел костер и что шел через Жданку, где встретился с Кларой. В небольшом доме она жила вместе с другими девушками, в том числе с Лизой Каспер. Каким-то образом там и оказался Ганс Шенкнехт, будущий муж Лизы и мой веселый гармонист. Через 38 лет я от них получил письмо. Их адрес: 662405, Красноярский край, Ширинский район, п/о Солнечноозерное.
Клара рассказала мне, что ходят слухи, будто в Корелино строится большой птичник. Может быть, мне удастся устроить ее и Луизу птичницами, и мы бы были опять все трое вместе.
Клара и Луиза мне были как родные. Много мы вместе пережили, горя и радости.
* * *
В Корелино я занял опять тот заброшенный дом, но, как я ни топил печь, мороз проникал через все щели. После бессонной ночи я явился к Жданову, и он меня устроил в теплом закутке в том доме, где была бухгалтерия, даже дал мне под расписку матрац, одеяло и полушку, набитую соломой, так что по утрам мое лицо было все исколото! Вскоре я углубился в свои бухгалтерские дела.
Но слухи о строящемся птичнике оправдались. Он был рассчитан на 500 кур.
Я зашел к начальнику отделения Тарану, который очень радушно встретил своего бывшего банщика, и рекомендовал ему Луизу Мартыновну Бехер и Клару Мартыновну Петерс на должность птичниц. На наше счастье у него еще не было никаких кандидатур, и он уже в первой половине марта вызвал Луизу и Клару в Корелино. Для них был готов дом с русской печкой и большой поленницей, а также отапливаемый цыплятник. Так мы после полутора лет разлуки оказались опять вместе.
* * *
Из моей бухгалтерской жизни у меня остались в памяти только отдельные отрывки. При моей педантичности я чуть не поссорился с главбухом Ждановым. Я старался избавиться от всех дебиторов и кредиторов, которые со своими остатками переходили из месяца в месяц. Там был один дебитор, какие-то красные 5 рублей с копейками. При попытке их ликвидировать, оказалось, что за ними тянулся хвост в несколько тысяч дебета и кредита, причем эта путаная история тянулась уже не один год, и в нее были запутаны авансовые отчеты самого Тарана и каких-то работников управления. Сначала Жданов с присущей ему тихой улыбкой посоветовал мне не копаться в этой «мелочи», а потом, когда я дошел до авансовых отчетов, он просто рассердился и потребовал, чтобы я уничтожил все проводки по этому делу. После этого он стал меня опять обхаживать, но и явно побаивался. По-моему, он был рад, когда я был отозван из Корелино.
Когда немного потеплело, Луизу и Клару отправили в Верхотурский инкубатор за цыплятами. Это было очень потешное зрелище, когда этих малюток утром выпускали к крошечным кормушкам, где они горы измельченных яиц, молока и прочих продуктов вмиг уничтожали, и кормушки очищались до блеска.
Кроме инкубаторских цыплят в птичнике были взрослые куры, они давали более ста яиц в день. Таран получал лично по ведру яиц в неделю, да и мы трое не оставались голодными. Из цыплят до 85% оставалось живыми, но числились только 70%, так как начальство и Жданова надо было кормить мясом. Луиза и Клара не позволяли себе такой роскоши, только из корма мы иногда варили себе кашу.
Летом я снова перебрался в тот заброшенный дом, утеплил его и заготовил дрова на зиму. Это был напрасный труд, так как зимовать в Корелино не пришлось.
* * *
По ночам в отделении всегда кто-то дежурил. Это были обычно молодые холостые мужчины из вольнонаемных. 3-4 раза в месяц начальник отделения Таран назначал и меня тоже. Я охотно сидел там у телефона, потому что следующий день был для дежурного выходным днем. При этом я приводил в порядок свои бухгалтерские дела, которые с тех пор, как меня отправили на Малую Косолманку, были изрядно запущены.
В ночь с 8 на 9 мая 1945 года я как раз был дежурным. В два часа утра зазвонил телефон.
На другом конце провода раздался бодрый голос:
– Говорит лейтенант такой-то из управления. Запишите телефонограмму. 8-го мая в такой-то час Германия капитулировала. Война окончена.
Я дословно не помню текст, но что-то в этом духе.
Я помню, что я трясущимися руками держал эту телефонограмму и сразу не был в состоянии позвонить Тарану и поднять его с постели.
Долго я звонил, пока раздался его сонный и недовольный голос:
– Слушай, шутник! Шутить надо днем, а не ночью!
Я ему прочитал текст телефонограммы («Всем начальникам отделений… 9-е мая – праздник…») и фамилию, кто передал из Сосьвы.
Таран без слов положил трубку. Через час все село было на ногах. По улицам ходили поющие, ликующие жители, гармошка играла. Ко мне ввалились охранники и все своими глазами хотели увидеть текст телефонограммы, записанный в книге дежурного.
Это был счастливый день, вообще мне запомнился 1945 год, прожитый в Корелино, как самый счастливый год в Севураллаге НКВД. Это был первый год без лагерей. Рядом были Луиза и Клара, которые обо мне заботились – и я мог о них позаботиться.
Через несколько дней в Корелинском клубе, где я обычно устраивал танцы, выступала лагерная гастрольная труппа актеров, собранная из различных лагерей. Это были профессионалы, отбывающие срока по разным статьям, бытовым и политическим. Они поставили пьесу Островского «Без вины виноватые». Играли неплохо, но все испортил вдрызг пьяный Незнамов, который с идиотской улыбкой говорил трагические слова, еле держась на ногах.
* * *
В июне пришли в бухгалтерию четыре белорусских девушки, только что освободившиеся из Корелинского лагеря заключенных. Они были почти голые, на них ничего не было, кроме лагерных платьев, и в руках мешок с сухим пайком на неделю. Как они добрались до своих сожженных и разрушенных белорусских сел и добрались ли вообще? Они спрашивали, где бы переночевать, ведь поезд только утром должен был остановиться в Корелино.
Я их повел в «свой» дом и дал им мешочек с мукой. Иногда я участвовал в разгрузке вагонов с мукой, солью, сахаром и т.п. При этом на полу вагона оставалось немного рассыпанного добра, которое я (и другие тоже) собирал. Так у меня оказался маленький запас муки. Когда я вернулся в бухгалтерию, одна из девушек принесла мне котелок с кашей.
Утром они уехали.
Доехали ли они до своих сел? Они обещали писать, но я от них весточки не получил.
* * *
9.9.1987
В бухгалтерии появился молодой ревизор, по фамилии, кажется, Шарохин. Я его сразу узнал: он отбывал срок в Ликино за мошенничество. Ему очень не понравилось, что я узнал его, а то он напускал на себя большую важность.
Вечером я ушел к себе, а ревизор остался на ночь работать. Утром он мне заявил, что у меня по кассе большая недостача: охранники получили зарплату за август, а ведомость с подписями отсутствует.
Я сперва был в панике. Ведь нужно было заново собрать подписи около 50 человек из четырех лагпунктов. Ведомость я сумел восстановить по июльской, помнил, кто выбыл, кто прибыл и сколько вновь прибывшим было выплачено. Когда я подбил итог, все сошлось до копейки. Затем я стал разъезжать по казармам и вторично собирать подписи. На мое счастье никто не отказался во второй раз подписаться. Шарохин должен был завтра уехать, а я к вечеру уже принес готовую ведомость. Этого он не ожидал. Долго он изучал начисления и удержания (особенно алиментов), а потом только составил акт ревизии.
Я до сих пор не сомневаюсь в том, что эту ведомость сам ревизор удалил и уничтожил.
* * *
14.9.1987
Странно: в Савиново я был в 1938 году только 3 месяца, а помню всех людей, все бараки, много подробностей, в Корелино я был в 1945 году почти 9 месяцев, а в памяти все слилось в один неясный туман. Клара – родное, простое существо. Бухгалтерия, документы, мемориальные ордера, картотеки. Помню: однажды вечером я был у Луизы и Клары, вдруг пришли комендант Штраухман и еще кто-то, стучали в дверь. Луиза предложила мне залезть в печь. Я как раз там поместился, она закрыла дверцу. Вошли эти двое. Они меня явно искали, сказали, что меня дома не оказалось. К счастью они оставались только минут двадцать, а то я бы задохнулся.
Помню: однажды днем все куры в панике забились в угол во дворе и передавили друг друга. Они увидели ястреба ничтожной точкой в небе. Когда их разогнали, там оказалось 80 трупов. Пришлось составить акт.
Помню курицу попрошайку. После кормления птиц она стучала клювом в дверь. Она была слабее других, ее отталкивали от корма, вот она приходила просить добавки. Мы ее уже знали, запускали, она прыгала на плиту и жадно клевала зерна. Когда было ЧП с ястребом, она была среди погибших.
В клубе я организовал небольшую хоровую группу. Среди них был замухрыга Слесарев и его жена, которая его дико ревновала к Аве Абакумовой, фармацевту, заведующей аптекой из Верхотурья. Зачем Ава приезжала из Верхотурья, не знаю. Она потом погорела на недостаче спирта, которым она угощала командиров охраны, и внезапно исчезла из Верхотурья. По-моему, ее не очень искали, так как у тех, которые ее искали, тоже было рыльце в пуху.
Я вчера отправил письмо Луизе. Ей сейчас 80 лет, не знаю, жива ли. Ее последний адрес был: Нижний Тагил, ул. Попова, дом 18. Я ее спрашиваю, не помнит ли она, где я жил до того, как занял пустующий дом, и где я столовался. Что была столовая, я знаю только из-за того, что мои картофельные грядки были рядом с картофельным полем столовой.
Был недалеко от Корелино большой малинник. Я уже рассказывал, как я там встретил медведя.
Со Слесаревым и Авой я ходил по грибы. Их там было видимо-невидимо. За полдня я собирал полное ведро белых грибов и приносил Луизе и Кларе, которые из них варили чудесный суп с крупой.
А в октябре я получил спецнаряд в Верхотурье на должность старшего бухгалтера по расчетам верхотурского отделения Севураллага НКВД.
Начальнику Верхотурского отделения Льву Михайловичу Бесчинскому я не столько нужен был в качестве бухгалтера, сколько как организатор художественной самодеятельности.
20 октября 1945 года я сдал Жданову свои дела, попрощался с Луизой и Кларой и отправился в Верхотурье. Три года тому назад, в конце октября 1942 года, я приехал в этот город, чтобы явиться в лагерь трудармейцев, а сейчас я прибыл в отделение как «вольнонаемный» крепостной Севураллага…
* * *
21.9.1987
Сегодня меня потрясло письмо из Каменск-Уральского: жена Петра Адамовича Гетца прислала мне газету «Каменский рабочий» от 10.9 с объявлением о смерти Гетца. Приписка от руки: «Умер 6 сентября, похоронен 9 сентября 1987 года».
Он был на пять лет моложе меня. Ему исполнилось 77 лет. Последнее письмо, такое типичное для его честности, он мне писал за две недели до кончины. Это было письмо о том, что Далингерам ничего простить нельзя.
Я целый день в трауре. Тяжело мне на душе. Умер начальник Шайтанки, мой дорогой друг.
* * *
26.9.1987
В центре Верхотурья, на главной площади, стояло одноэтажное здание верхотурского Севураллага. Там был кабинет начальника Бесчинского, начальницы УРЧ Гали Чупашевой, отдела кадров (Краева) и других отделов. Главбух был Седнев из местных жителей, у него был отдельный кабинет, а рядом работали его подчиненные: Шурмухин (личные деньги заключенных), я (зарплата, авансовые отчеты и другие расчеты), мужчины и женщины из верхотурских жителей, у них были продовольствие, подсобные хозяйства, вещевой стол и т.д.
Седнев сообщил мне, что на моем месте сидел местный житель, который по семейным обстоятельствам уехал. Он мне передал его архивы и картотеки, которые оказались в весьма запущенном состоянии.
Я снял комнатку на Республиканской улице у злой старухи за сто рублей в месяц. Моя зарплата была всего 600 рублей, но так как в столовой можно было кормиться за копейки, я мог себе позволить такую роскошь.
По выходным дням ко мне приезжала Клара, что вызвало гнев моей хозяйки. Она меня терпела два месяца, а потом велела искать другую квартиру.
Я нашел угол на коммунистической улице, дом 15 у Анастасии Пятаковой. Но туда уж Клара не могла приезжать. Пришлось мне по субботам вечером отправляться в Корелино.
Это продолжалось два месяца. А в феврале меня вызвали в 3-ю часть, где какой-то молодой и самоуверенный военный со мной вел приблизительно такой разговор:
– Мы скоро отпустим директивников по избранному месту жительства, в том числе и вас. У вас будет паспорт «минус 43», т.е. вы не имеете права жить в областных городах. Куда бы вы поехали?
Я назвал Нижний Тагил. Мне были известны случаи, когда освободившихся заключенных на Украине, в центральной России и других местах снова арестовывали и по новой давали 10 лет. А Нижний Тагил в «минус» не входил, это был крупный промышленный и культурный центр и – главное – недалеко от Севураллага. Кроме всего, я знал, что там работал Буяк начальником Тагиллага, и я надеялся, что он меня не даст в обиду.
– Имейте в виду, что немцы здесь останутся на веки вечные, так что ваша Петерс никуда с вами не поедет.
То есть он мне намекнул, что если мне вздумается жениться на Кларе, так меня могут с ней вместе закрепить за лагерем «на веки вечные».
В то время это было весьма вероятно. Ведь начальница УРЧ Галя Чувашева вышла замуж за директивника Лоладзе, после чего ее исключили из партии, сняли с работы, и она никуда устроиться не могла…
А через несколько дней я узнал, что Луизу и Клару отправили в далекий таежный поселок.
* * *
Еще один случай.
В здании работал молодой парикмахер Арндт. По выходным дням он стал ходить в Сосновку недалеко от Верхотурья. Там он полюбил девушку, и они решили пожениться.
В Сосновке устроили пышную свадьбу с пляской, вся деревня принимала участие. После брачной ночи молодые пошли в ЗАГС, а там отказались их регистрировать, потому что у жениха не было паспорта.
(У меня сохранилась справка об освобождении, служившая мне вместо паспорта. В милиции ставили мне печати о прописке на этой справке).
Несчастные мать и дочь ходили к Бесчинскому, но он был непреклонен, даже когда дочь была уже на 4-ом месяце.
– Надо было думать, прежде чем устраивать свадьбу с немцем! – сказал он им.
Арндта после этого убрали из Верхотурья.
Ужасный цинизм!
* * *
27.9.1987
Семена Калугина я знал еще из Ликино. Его арестовали, когда он учился на 3-м курсе политехнического института где-то на Украине. Это был интеллигентный, начитанный парень, которого лагерная жизнь не испортила. Не помню, как он попал в Верхотурье директивником. Здесь он работал электротехником. От нужды и одиночества он связался с крупной молодой буфетчицей, которая его выкормила и вообще, как могла, за ним ухаживала. В доверительной беседе со мной он стыдливо признался, что он очень одинок, так как говорить с женой не о чем, единственная радость – ее маленькая дочка, которая его называла папой.
Через 4 года я встретил Калугина в поезде. Я ехал из Нижнего Тагила в Свердловск, а он из Верхотурья по делам лагеря. Он тогда был заместителем начальника отделения по производству.
А в 1962 году мы случайно в Свердловске встретились в автобусе. Он сказал, что еле ноги унес из Верхотурья. За какие-то дела по производству его хотели отдать под суд, да и его сожительница преследовала его, потому что он не выдержал бессодержательной жизни с ней. Он мне дал свой адрес, но я вскоре уехал, не посетив его.
К новому 1963 году я ему послал поздравление. В ответ его сосед сообщил мне, что Семен умер от рака легких в возрасте 44 лет.
* * *
Главбух Седнев неплохо играл на баяне. На этой почве мы с ним подружились. Я часто к нему приходил со скрипкой, и мы вместе разучивали разные пьесы и песни.
Вокруг этой ячейки образовалась группа песенников: Галя Чувашова, Краева из отдела кадров, Надя Седнева, сестра главбуха, инспектор кадров и другие, имена которых я забыл.
Верхотурский дом культуры был в полном запустении. Кроме кино там не было никаких мероприятий. Поэтому местные власти обрадовались, когда я предложил устроить вечер танцев для молодежи. Я никакой оплаты не требовал за это. Иногда я один со скрипкой играл, иногда Седнев аккомпанировал. Собралось много молодежи. Старшеклассникам местной десятилетки запрещалось приходить на танцы. Особенно усердно следил за этим классный руководитель десятого класса по кличке «Козел». Ученики выставляли посты, чтобы их вовремя предупредили о появлении Козла.
Особой популярностью пользовалась немецкая полька, где в припеве выкрикивали: «Тру-ля-ля!» Благодаря этой польке я среди молодежи получил прозвище «Дядя Труляля».
Иногда в клубе устраивались концерты нашего хора. Я собирал местные частушки и другие народные песни, которые наши девчата исполняли с большим успехом.
Скоро у меня установились дружеские отношения со старшеклассниками. Педагог по профессии и призванию, я истосковался по работе с молодежью. Иногда в сквере они меня окружали и засыпали вопросами по древней истории, по языкознанию, по географии, о моих странствиях по разным городам и странам, а иногда я им решал задачи по стереометрии и тригонометрии. Это были для меня радостные встречи.
Однажды меня вызвал Бесчинский и с улыбкой сообщил мне, что у него был Козел и спросил, что за тип – дядя Труляля, который вмешивается в работу школы и мешает ей воспитывать учеников. Дети ссылаются на этого Труляля как на авторитет («… а дядя Труляля сказал вот так!…»). Бесчинский посоветовал мне прекратить эти встречи, а то пришьют какую-нибудь контру.
В марте стало известно, что через 2-3 месяца в Сосьве состоится общелагерная олимпиада художественной самодеятельности. Приедут из всех отделений актеры, музыканты, певцы, плясуны и будут соревноваться: заключенные наравне с вольнонаемными.
Закипела работа у нас. Все свободное время я отдавал подготовке к олимпиаде. Спасибо Погжебжинскому! Благодаря ему я смог организовать хор в четыре голоса. Были в хоре в основном верхотурские вольнонаемные, жены охранников и пр.
Олимпиада состоялась в Сосьве, где находилось управление Севураллага. Она продолжалась семь дней, с 8-го по 14-е июня. Я выступил со скрипкой и пел песни под гитару, пели частушки и «Уралочку» наши девчата, и я получил первый приз: отрез на костюм (2,5 метра серой шерсти – сейчас мне нужно 3,3, а тогда я был худющий!) и, как ни смешно, «Краткий курс истории ВКП(б)», который мне, «врагу народа», торжественно вручил начальник управления майор Васин.
Эта книга до сих пор хранится в моей библиотеке как курьез. По ней я в Нижнем Тагиле сдал на «отлично» историю партии в Университете марксизма-ленинизма…
А было это так.
В 1947 году я узнал, что на Вагонке открывается Университет марксизма-ленинизма. Я пошел в райком партии и просил зачислить меня в слушатели. А мне говорят:
– Вы не член партии. У нас много коммунистов, которые больше вас нуждаются в этой учебе.
Я возмутился:
– Больше меня никто не нуждается. Ведь я осужден был как враг народа, а воспитываю молодежь и, как классный руководитель, возглавляю комсомольскую организацию.
Мои доводы вызвали смех. Меня зачислили. Через два года мне вручили диплом № 1 с отличием.
* * *
28.9.1987
В Сосьве я встретил на улице Полину Антоновну Савицкую. Она освободилась, но решила остаться в Сосьве, где ей предложили должность при управлении лагеря: руководитель всего дорожного строительства Севураллага. («Все равно меня в Иркутске снова посадят, а о такой работе там не может быть и речи»). Со слезами она мне сказала, что Иван Яковлевич Хрусталев погиб в штрафбате. Ведь даже добровольцев из лагерей сперва отправляли в штрафбат. Так погиб Мансуров, но и такие подлецы, как Пичугин, Шитиков, Евдокимов, погибли наравне с ним.
На улице меня вдруг обнял и расцеловал Рагозин, бывший начальник лагпункта Верх-Шольчино. Узнал меня через 8 лет.
Полина мне дала московский адрес брата Хрусталева. В 1954 году я нелегально находился в Москве и посетил этого брата где-то на Сретенке. Но какая разница между интеллигентным Иваном Яковлевичем и этим братом! Это оказался пропойца и бездельник. Войдя в его убогое жилище, было сразу видно, что там было пропито все, что можно было продать. О своем брате через 10 лет после его смерти он отзывался со злом.
* * *
Анастасия Пяткова, у которой я снимал угол, была женой фронтовика, который вернулся без ноги только летом 1946 года. А уже осенью 1945 года вернулась с войны его младшая сестра Катя Пяткова. Она ушла на фронт добровольно 19-и лет, в декабре ей исполнилось 22 года. Всю войну отслужила медсестрой и сейчас в Верхотурье устроилась в горбольнице операционной сестрой. Мы с ней подружились, но как-то платонически. Вообще я подружился со всей семьей Пятковых. Это были настоящие сибиряки, внешне вроде грубоватые, но при этом добрые, надежные, крепкие люди. У меня сейчас в Москве таких друзей нет.
Из отреза мне сшили костюм при деятельном участии Кати и всех Пятковых. Это был за десять лет мой первый костюм.
От Анастасии я переехал к молодой женщине-бухгалтеру, у которой был свой собственный двухэтажный дом на главной улице. Она квартплату не просила, сдала мне комнату просто так, боясь одиночества. Когда ее вдруг арестовали за какие-то бухгалтерские грехи, меня приютил Семен Калугин.
Арестован был Шурмухин и ревизор. Оказалось, что они занимались под моим носом (я ведь был старшим бухгалтером) грязными делами. Шурмухин вел учет личных денег зеков. Пока заключенный находился в лагере, у него накапливались на своем счету заработанные деньги за вычетом расходов за питание (2 р.60 коп. в сутки), одежду и т.п. У некоторых накопилось до 20.000 рублей. Если зек умер, его личные деньги списывались в счет государства. Шурмухин, когда умирал зек, задним числом оформлял его деньги, будто он их получил, и подделывал подпись. Эти деньги он делил с ревизором и кассиром. Насколько мне известно, Шурмухин и ревизор получили по 10 лет каждый.
Но за что посадили Седнева, я не знаю. Может быть, за халатность в связи с делом Шурмухина. Он получил два года и отбыл их в Карпинске. Жена и дети уехали из Верхотурья в Карпинск, где Седнев остался на должности бухгалтера. А у Шурмухина осталась жена с двумя детьми в бедственном положении.
Обо всем этом мне подробно написала в Нижний Тагил сестра Седнева, Надя.
Среди друзей была эвакуированная из Москвы актриса Дора Николаевна Уральская, женщина уже в годах – около 60 лет. Она мне помогала в самодеятельности, руководила драмкружком. Она была одинокой, у нее ни одного близкого человека на свете не было. Мы иногда целыми вечерами с ней делились своим горем и своими радостями,
Кате Пятковой сейчас 63 года, она мать пятерых взрослых детей, пенсионерка – Онучина Екатерина Алексеевна.
* * *
Я нашел старый адрес: Хрусталев Иван Сергеевич!!!, Сретенка, ул. Хмелева, д. 21, кв. 20.
Если это его брат, так не может он тоже быть Иваном, и отчество не сходится. Неужели мой Хрусталев был Иван Сергеевичем?
12 августа меня вызвал Бесчинский и объявил мне, что я освобождаюсь из Севураллага и сам могу выбрать место ссылки.
Я ему сказал, что я хочу попытаться устроиться учителем в Нижнем Тагиле.
– Ладно, – сказал Бесчинский. – Я дам вам месяц положенного вам отпуска. Получите отпускные и отпускное удостоверение. Если вас не возьмут в гороно, тогда вернитесь в Верхотурье. Я доволен вашей работой, дадим вам жилье и останетесь у нас.
У меня в Нижнем Тагиле был знакомый снабженец, некий Сербин, у него я мог остановиться на несколько дней. Итак, я приехал в Нижний Тагил, пошел в горОНО, где меня принял кавказец по фамилии Аганесов.
Самое удивительное, что меня немедленно оформили учителем немецкого и английского языков без документов об образовании. Такая была нужда в учителях иностранного языка. Я получил 30 часов в неделю в мужской школе № 9 и женской школе № 7 на Вагонке и место в общежитии завода.
Тогда я вернулся в Верхотурье, снялся с учета, выписался в милиции, поехал прощаться с Далингером и с 17 августа стал ссыльным в Нижнем Тагиле (до июля 1955 г.).
[1] (Вернуться) Окончание. Начало «Крещатик» №№ 47, 53,54. Редакция решила оставить нетронутыми некоторые языковые корявости, придающие определённый колорит тексту, написанному на русском языке, который был для автора иностранным. Этих корявостей (в основном по части согласования времён) не так много, язык для иностранца на удивление аутентичный и живой.
[2] (Вернуться) С пилой.