Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2012
Отрывки из Ничего
Продолжение. Начало в №№ 50, 51, 52, 53.
ЛИСТАЙТЕ И ОБРЯЩЕТЕ
29 октября состоялась презентация книги «Слова и рисунки» в бывшей библиотеке Блока (Невский, 20). Там же закрывалась выставка, где были три скульптора и моя графика (спирали и копоть).
Теперь у моего я два тома собр. соч. Оно смотрит на них как на альтер эго. Забавно перелистывать себя, это способствует остранению. Хотя можно листать и паспорт.
Листайте и обрящете.
АРХИВНЫЙ КОЛУМБАРИЙ
Вчера забрал две пачки книг покойного Б.О. Костелянца. И среди прочего сиделка Снетковой, армянская знахарка Елена, выдала мне то, что я когда-то дарил Нине Павловне. Это были и пожелтевшие перестроечные газеты с моими рисунками, стихами, и сборник московский «Триада» (где кроме меня Таня Михайловская и Олег Асиновский), и газета немецкая из Academie Schloss Solitude. Так странно, что эти бумажки у нее сохранились. Принес этот прах домой и положил его в кучку подобного.
Архивный колумбарий.
ОСОБЕННО В РОССИИ
Я пишет это в украденном часу. Сегодня переход на зимнее время, и у меня появились лишние шестьдесят минут перед работой.
Я-то проснулось по-старому.
Эта игра государства со временем еще один идиотизм социума. Такие абстрактные вещи лучше не трогать. И так плотинами изуродовали страну, а манипуляции со временем по последствиям могут оказаться еще страшнее. С тик-таком надо обращаться тактично. Не будьте хамами, временщики. Не теребите время за вымя, оно умеет лягаться.
Особенно в России.
ТЫ
Вот в двадцатом веке история впала в эпилепсию. Две мировые войны. Это что?!
Этот мрак и ужас обязательно надо раскрасить. Из гиньоля сделать патриотический лубок.
Представьте себе палача, со слезами приходящего на лобное место. Сколько трудов тут положено. Сколько трупов
Срабатывает магия больших чисел. Убийство одного – преступление, убийство миллионов – большая история. А это не история, это эпилепсия. Конвульсии обезумевшего эго человечества.
Только – Ты.
МЕРЦ-КИЛОГЕРЦ
Петя Казарновский подарил мне к шестидесятилетию литпамятник «Никчемные тексты» Беккета (перевод Баевской, статья и примечания Токарева).
В конце статьи идет речь о мерцании («Опустошитель», «Недовидено недосказано»), «напрямую связанном с возможностью достижения смерти как окончательного освобождения». Но ведь и у Введенского речь идет о мерцании (в «Серой тетради»?). Ребята пахали на одном мистическом поле, просто этого никто не видел. Они шли рядом. И если бы Введенского не убили, что бы он еще написал?! Как бы он еще замерцал? Сколько бы он выдал этих мерц-килогерц?
И разве не об этом у меня идет речь в стихотворении «Северное сияние». Или это «В мозгу, словно, в топке, сгорая / мерцает сознанье во мне».
Мерц-килогерц! Мерц-килогерц!!
АБДЕРЦ
Еще обнаружил при чтении Беккета несуразность. На задней стороне обложки книги «Слова и рисунки» цитирую Мартина Эсслина («Театр абсурда». СПб. 2010, стр. 77). «Одна из любимых цитат Беккета – Демокрита из Абдер: «Нет ничего более реального, чем ничто».
Д.В. Токарев в своей статье «Воображение мертво воображайте» («Никчемные тексты». СПб. 2003, с. 307) приводит обширную цитату из романа «Мэрфи» (я там обнаруживает): «И этот покой был непохож на простое оцепенение ощущений, нет, он был вызван тем, что «нечто превратилось в Ничто, то Ничто, которое насмешник из Абдеры считал реалььнее самой реальности».
В сноске (№ 74) «насмешник из Абдеры» называется Протагором.
Я в ужасе. Демокрит или Протагор?! Что делать? Лезу в «Философский словарь». Кто-то из них из Абдер, и тогда станет все ясно.
И что же? Они оба из Абдер!
Это какой-то абдерц.
Эго почему-то склоняется к Протагору.
Прости, читатель.
Не виноватая я.
А ТО БЫ…
В предисловии к книге «Рюмка свинца» Михаил Берг назвал Кудрякова «русским Беккетом». Это не правда.
Боря был самородком. И Беккет, конечно, на него повлиял. Но у него не было той рафинированности, двуязычия и многого другого. Их роднит опыт сопротивления. Подполье. Еще они оба играли с сознанием в опасные игры. До чего бы доигрался Боря, доживи он до беккетовских 83 лет. Правда, некий эскулап оценивал изношенность его организма примерно в этих пределах. Борис Александрович недомерцал. Ему просто не хватило физических сил. А то бы…
МЕНТАЛЬНЫЕ РОДЫ
Когда я еще прокукарекало об эре ментальных путешествий. А ведь оно, похоже, наступает. Литература как искусство, наиболее интимно связанное со словом (конечно, в первую очередь поэзия) пытается добраться до границ сознания. Вылупиться из «я». Сейчас это еще только завязь. Поток плодов хлынет позже. Пока же желающие могут насладиться экстремальным туризмом в себе-из-себя. Немая карта не-я будет постепенно заполняться. И в этом смысле Беккет и Кудряков рядом. Они не говорят, сквозь них говорится. Но чтобы стать воронкой ничего, надо крепко поработать над собой. Тут ты и папа Карло и полено одновременно, Пигмалион и Галатея в одном флаконе. Саморождение, вместо самоубийства.
Ментальные роды.
АН НЕТ
Вчера (11.11.2010) исполнилось 5 лет со дня смерти Бориса Александровича и восемь месяцев со дня смерти Лены. С потерей Бориса я уже как-то смирился. Просто скучнее стало жить. А вот уход Лены саднит и саднит. Рана не зарубцовывается.
Судьба оказалась по отношению к посмертной славе Кудрякова щедра на выставки и каталоги, но безумно скупа на книги. Я думал, что у него в загашнике куча неизданного. А вышло так, что вроде и нет ничего.
Странно.
Тогда переиздать бы в одном флаконе «Рюмку свинца» и «Лихую жуть» + дневник.
Ан нет.
ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ
Дневник есть и у Лены. Он остался в компьютере. Если бы хотела, она могла его уничтожить. Время было.
Она этого не сделала, поэтому когда-нибудь его прочтут. Кирилл дал мне его вскоре после ее смерти. Я читаю распечатку и заливаюсь слезами, как баба. Несколько раз бегал в ванную, чтобы умыть лицо. Я слышало ее голос. Я видело ее живую…
Не знаю, что увидят и услышат будущие читатели. Во всяком случае, мало им не покажется.
Так жили поэты.
ПУСТЬ ЧИТАТЕЛЬ БЛАГОГОВЕЕТ
От новой книги («Слова и рисунки») я как-то быстро отрешилось. «Записки неохотника» его грели дольше. Если эта прогрессия сохранится, то выход новых книг потеряет смысл. Загромождать собой квартиру уже совсем не хочется. Хочется себя сбыть-избыть в архив, коллекционерам, музеям и остаться в чистом поле на семи ветрах духа.
Как это хорошо, Перекати-поле!
Надо, чтобы в квартире к твоему уходу не осталось ничего лишнего.
Минимум миниморум, как говорила теща, поступившая как раз наоборот.
Успеть все пристроить, все, что можно, продать. Купленное не так быстро выбросят.
Я ведь о чем печется, мы (какой мрачный коллаж из местоимений: я-мы!) успели хватануть свободы. Для меня мы это А.Ник, Б. Кудряков, Эллик Богданов, А. Тат, например. И эту-то свободу надо сохранить. А она не только в произведениях запечатлена, но и в письмах, дневниках и т.д. Честное слово, там дух веет.
Пусть будущий читатель благоговеет.
ВСЕ ПЛЯШЕТ
Свобода – это пьянка. Если ты хоть раз побывал на ней, то она в тебе останется навсегда. Ты понимаешь, что все пляшет. Человеку необходима неизменность, а все пляшет. Оно меняется ежемгновенно, нет ничего застывшего. Все пляшет.
Ты – это дервиш.
Я – это фетиш.
Ты когда-нибудь закружит наши я в туре большого вальса, и тогда мы, слава Богу, перестанем что-либо понимать…
Мы просто увидим: всё пляшет.
АБДЕРЦ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Полез, встав на стул, за «Антологией мировой философии» (том 1), чтобы попытаться разобраться, «кто есть ху».
Демокрита очень много, при советской власти он считался материалистом, а о софисте Протагоре мало. Протагор жил ок. 480 – 410 до н.э. Прожили они, видимо, одинаково, но Протагор был постарше. Искомого текста не обнаружил ни у того, ни у другого. Казус остался неразрешенным. Но вдруг нашел у Демокрита нечто о Лене Шварц: «Он говорит, что из всех форм самая подвижная – шарообразная. Таковы же (по своей форме) ум и огонь» (стр. 339). А Лену многие, и я в том числе, сравнивали с шаровой молнией. Правильно, значит, сравнивали.
Вот фрагментик, близкий к любимой цитате Беккета (очко в пользу Демокрита): «Лишь у людей признается что-либо белым, черным, сладким, горьким и всем прочим в этом роде, понятное же все есть «что» и «ничто». И это опять его собственные выражения, а именно он называет атомы «что», а пустоту «ничто» (стр. 330).
Еще интересно описание форм вкусов у него. Так и видишь нечто абстрактно-футуристическое, итальянское…
Я ставит на Демокрита.
Эсслин против Токарева.
Кто больше?!
ОХ-Х-Х
Сейчас (22 ч. 25 м.) к нам придет некто режиссер Павлович из Вятки, который поставил спектакль по Лене Шварц. Действие происходит в театральном буфете. Сейчас он раздевается в прихожей. Ох-х-х…
ВАХ-ВАХ-ВАХ
Поздно ночью посмотрел спектакль на компьютере. Актриса, вроде, неплохая. Перебирает с алкоголем в начале. Делают поэта слишком простоватым порой, чего в Лене не было в помине. Она была и светской дамой, и маленькой разбойницей одновременно. Барышня и хулиган в одном лице.
Ценно, что они хотят показать сердцевину, сам процесс рождения стиха. Здесь не маска Кинфии, а поэт как он есть. Во всех его противоречиях, порывах и прорывах.
Вах-вах-вах.
ЕЩЕ О ЛЕСКОВЕ
Я оказывается не одинок в книжной вселенной. В интервью «Известиям» (19.11.2010) в связи с 85-летием Майи Плисецкой Родион Щедрин говорит: «Прочитайте его короткий рассказ «Продукт природы» – у вас волосы дыбом встанут».
ВОРОБУШЕК И ЛЕВИАФАН
Умерла Белла Ахмадуллина вчера на 74 году жизни.
Царствие ей небесное.
Я не может не сравнивать информационную составляющую этого печального события с тем, как реагировали газеты и телевидение на смерть Лены…
Почти никак.
Государство теперь не изгоняет поэтов, согласно совету Платона, а переваривает, приватизирует их. Проглоченных оно заносит в свое меню (святцы), а несъедобных (формула Товстоногова: я – несъедобен) как бы не замечает. Лена Шварц была несъедобной, как бриллиант чистой воды. Государство ею бы подавилось.
Сюжет для басни – воробушек и Левиафан.
БЕ-Е-Е
Время действия я обозначаю четко. Просто ставлю даты. А вот про место действия я еще не говорило. Это толстое сооружение называется «Книга для черновой записи шариковой ручкой». Ему миллион лет. Сам ли я это купил, или мне это кто-то подарил, я не помнит. Это было еще в том тысячелетии.
Здесь есть наброски совместно с моей женой (Надеждой Таршис) статьи «Историческая тема у обериутов»; «Автобио», которую я писал для Юли Валиевой, «Памяти невозможного» для НЛО на смерть Лены Шварц, и теперь вот эти «Отрывки из ничего».
Я чертило в этой книге (сменил шариковую ручку на гелевую, как только упомянул про нее, так она возгордилась и стала кобениться) с обеих сторон, теперь «Отрывки» должны соединить эти стороны, как тот и этот свет. Образовать каракулевое царство. Бе-е-е, дорогой читатель.
ЕГО
Вчера в «Новой газете» (02.12.2010, с. 8) прочитал фразу в статье Лилии Шевцовой «Деградация», которая заставила меня долго хохотать.
«Какова будет скорость государственного самоубийства, пока не ясно».
Меня восхитила энтомологическая остраненность, сквозящая в этом пассаже.
Но вот бы добиться такой же отрешенности по отношению к себе. Тогда бы сочинение стало просто писанием. Ровным зеркалом воды, незамутненной никакой суетой существования, чистым отражением ничего.
Его.
2-е МАРТА 1942 г.
В этой «Книге для черновых записей шариковой ручкой» предшествует «Отрывкам из Ничего» такое.
К стихам Е.Ш.
02 III 1942
«Молитва – формула. Она большинству людей заменяет религиозное чувство. Но истинное чувство чуждо формул и всего формального. Даже пользуясь молитвой, религиозные люди умеют просительный, благодарственный и жалобный смысл слов превратить в музыку общения с творческим духом Вселенной».
Михаил Бихтер
«Блокадный дневник»
(Новая газета от 12.07.2010, с.4)
ОТДАТЬ ШВАРТОВЫЙ
Формула «Тварь, твори» тоже об этом. Твори, а не притворяйся.
Федоров предлагал собирать атомы предков, устроить тотальный музей, а надо просто быть парусами.
Рваться и метаться.
Ментальное плаванье в нас.
Эх, раз, еще раз, еще много, много раз.
Отдать швартовый!
ОП-С
Мозг – вода и жир, тело – вода и кости. Мы – буль-були. Бабули волн. Пена дней. Бульба бурь.
Лейся, песня на просторе.
Эти отрывки постепенно превращаются в какие-то дикие полустихи. Мой стереотип – постепенно все сводить к зауми?
Рысь-сказы, например.
Их надо читать, пьянея, залпом.
Это как бы стакан водки махануть, не закусывая.
Вдруг живо вспомнил, как говорила Лена, опрокинув первую рюмочку: «Оп-с». Я однажды пошутил, что если первый том о ней у меня называется «Вот» (стихи из книги «Вот»), то второй назову «Оп-с».
Отрывки из Ничего или Книга Оп-с.
МИНУС ВЕЧНОСТИ
Уфлянд где-то писал, что слово, которое было в начале, было заумным. Может быть, взорвав сингулярную точку, Творец крякнул: «Оп-с!».
Я росло в убеждении, что Вселенная вечна и бесконечна.
Так учили в школе. Это было непонятно, но надежно. Теперь и непонятно, и ненадежно. И безнадежно. Где вечность? Где бесконечность? Она что, циклична? Или она смертна, так же как и мы?
Действительно, если Бог умер, то почему не умереть и вселенной. Тогда вечна только смерть.
Минус вечности.
МЕНТАЛЬНОСТЬ ОБЛАКА
Наверное, структура нашего мышления заставляет все сводить к чему-то одному, неделимому и непознаваемому. Все эти сложнейшие процессы в конечном итоге, если смотреть ретроспективно, скручиваются в пресловутую точку.
Точечная мания мозга.
Азбука Морзе, в которой паузы между сингулярными точками обозначаются тире.
Так общаются Универсумы между собой.
А мы бесимся в этих взрывающихся точках, вместо того, чтобы отстраненно предаваться заданным метаморфозам. Я давно предлагает брать пример с облаков. Оно даже книгу об этом написало.
Ментальность облака.
SIС
У меня одно стихотворение начинается так.
ментальность
облака
балет…
Я читало его следующим образом: ментальность, облака, балет. Лингвист Азарова сказала мне, что слышит это иначе: ментальность облака, балет. Я было ей благодарно.
А еще однажды, когда мы плыли на теплоходе по Волге и читали друг другу свои стихи алаверды, где-то в самой кульминационной точке этого процесса в иллюминаторе просверкала молния. Ее блеск ассоциировался со сталью латинского sic!
О, ТУМАН
А фрески Ферапонтова монастыря. Дионисий.
О-о-о!
Как-то я проснулось в шесть утра. Взглянуло в иллюминатор и ничего не обнаружило. Или, вернее, обнаружило ничего. Я оделось и вышло на палубу.
Был густейший туман. Тени берегов еле-еле были видны. Пароход шел тихо-тихо. Я стояло на носу и наслаждалось бесформенностью пространства. Глазу и разуму было не за что цепляться. Объекты перестали. Внутренний монолог затихал в панике. Хотелось прекратиться и превратится в малую часть этой кочующей бесформенности.
О, туман без конца и без края.
ПОЭТИКА ПОЗ
Вся эта комбинаторная поэзия вылезла из генетического кода. Там читается и справа налево, и слева направо, и так и сяк.
Чтобы компактно упаковать информацию, понадобились эти ухищрения.
А коитус потребовался в виде зова плоти, чтобы, едва преодолев пубертатный возраст, особи безотлагательно обменивались ею. На этой основе возникла комбинаторная поэтика поз. Мой однострок: «Как хороши, как свежи были позы».
Недавно я засыпало на «Аронзоновских чтениях», и там докладчиком муссировалась строчка его стихотворения «Вокруг меня сидела дева». Я тут же преобразовало ее. «Вокруг меня сидело тело». А вместо лингвистических изысканий, связанных с этой строкой, просто вспомнил один из прибамбасов поэтики поз, когда любовники сидят лицом друг к другу и обхватывают себя руками и ногами. Получается вокруг. Только и всего.
Как хороши, как свежи были позы.
ТРИ «И»
Однажды я сказал Сергею Сигею, что ко мне приезжает Таня Михайловская из Москвы, он тут же попросил меня, чтобы она привезла их совместную с Ры графику и два холста. Это произошло. Я все это передал Вадиму Егорову, который собирается устроить их выставку в музее Ахматовой, а он мне подарил фотоальбом (каталог посмертной выставки) Сергея Жиркевича. Я бегло просмотрел его еще в метро. Дома дал жене. И вдруг слышу, как она каким-то неестественным голосом кричит: «Боря, Боря!» Оказывается, в этом издании на стр. 94 под названием «Из серии «Коммуналки» (1998)» изображена наша кухня на Исаакиевской 5, 15. Задворки Института истории искусств (три И), где я прожило почти десять лет. Кухня была громадным помещением без окон. Высота потолка 4,2 м. Ремонт не делался с неолитических времен. А после защиты Сергея Шолохова (по «Маленьким трагедиям») банкет был у нас, где будущий телеведущий забыл плакаты с выставки в Манеже, посвященной столетию Театрального музея. Этими плакатами мы декорировали нашу страшную кухню. Стало еще страшнее. На обшарпанных темно-зеленых стенах Анна Павлова и Федор Лопухов смотрелись сногсшибательно. Вот и на фотографии Жиркевича Павлова застыла над квадратом обшарпанной раковины, в которой соседка Лена мыла свои роскошные рыжие волосы. На полках стоит нехитрая утварь. Тараканов, правда, не видно. Но было их великое множество. Я долго пытался вспомнить Сергея и не мог. Читая его автобиографические заметки, обнаружил, что он приятельствовал с сотрудниками сектора фольклора (ездил в экспедиции) и сидел в будочке вахтера, осуществляя пропускной режим в Три И. Видимо, когда-то он просочился в нашу коммуналку на какой-нибудь банкет и запечатлел ее для вечности. В этом году он и сам отправился туда.
Спасибо, Сергей Сигей.
ТРИ «И» (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Я уже говорило в «Автобио», что над нами жила Кити Гвоздева, вдова знаменитого театроведа. Она почти ничего не видела (мое близорукое я ее хорошо понимало), но никогда не носила очки. Она спускалась по лестнице медленно, выпрямив спину (как балерина с плаката на нашей кухне), в шляпке, перчатках и изящной сумочке в руке. Она шла обедать в «Асторию», следуя распорядку, заведенному с мужем много десятилетий назад.
Над нами жили Загурские. Слава Загурский, виолончелист, в незапамятные времена дружил с моим будущим приятелем Даниилом Перельманом, он ходил к нему в гости, а потом стал ходить в гости ко мне этажом ниже.
Слава был талантливым музыкантом, другом Гергиева. Учился в десятилетке в одном классе с будущим преподавателем моего сына по скрипке, Еленой Михайловной. Какое-то время жил в Голландии. Потом вернулся в Россию. Он страшно пил. После запоя ставил капельницы или ложился в больницу.
Я с ним познакомился в трагический для Дасика (домашнее имя) момент, когда он переезжал из большой квартиры на улице Чайковского, в которой прожил всю жизнь, в однокомнатную на Петроградской. Отец Дасика, Натан Перельман, был выдающимся пианистом и автором гениальной книги «В классе рояля». Он дожил до глубокой старости, Дасик всю жизнь был при нем. Семьей не обзавелся. Когда отец умер, началась беда.
И вот я стою в опустевшей квартире на Чайковского вместе с Даниилом, грузчики уносят последний скарб. Я после бодуна и пью что-то баночное. Появляется Загурский. Он мрачен. Неразговорчив. Но вдруг замечает в моих руках алюминиевый цилиндрик. Вы позволите, – протягивает виолончелист руку, перебирая пальцами, как краб клешнями. Делает несколько глотков, лицо его преображается, жизнь возвращается, химическая реакция пошла.
Дасик просит нас подождать его пару минут, он заходит в комнату отца, в которой когда-то стояло два рояля и каждый день звучала музыка, и закрывает за собой дверь.
Тишина.
Уже после переезда мы идем с Загурским в кафе на Малом проспекте. Пьем там водку. Жизнь бьет в нем ключом. Он громко говорит, почти орет, сообщая мне семейные тайны Перельманов. На него уже оборачиваются. Я тащу его на улицу. Там начинаем ловить такси. Он заламывает несусветно низкую цену. При этом пятисотки валятся у него из всех карманов. Я подбираю их, одну беру себе, останавливаю машину, даю ее шоферу и отправляю Загурского домой.
Конец этой дружбы был печален. Дасик с Загурским встречали вдвоем Новый год. Там Дасик осуществил свой заветный план.
Сколько раз, когда мы тихо напивались у него в кабинете на Чайковского (он был детским писателем, писал под псевдонимом Д. Норин), я слышал, как он налакается водки, ляжет животом на подоконник и соскользнет вниз, в жерло двора-колодца. У Загурского Дасик осуществил свою идею-фикс. Но не погиб, а попал в Мариинскую больницу, потом в психушку. Перенес операцию на позвоночнике а Александровской. И снова в психушку. Он успел еще поменять квартиру на Петроградской на квартирку на Гончарной, которая располагалась почти на Московском вокзале. И, наконец, снова прыгнул из окна напротив своего дома на Чайковского. Не так уж и высоко. Но на этот раз оказалось достаточно.
Вот так Дасик с Загурским когда-то встретили Новый год. Последний по этому поводу долго объяснялся в милиции.
В Три И еще ходил И.В. Бахтерев, с которым был знаком, а рядом (надо было только перейти Почтамтскую) волховал в Гинхуке Малевич.
Большое было время, как когда-то где-то написал Михаил Булгаков.
МЕНЮ
Вот одна фотография в альбоме потянула за собой вереницу воспоминаний. Я еще вспоминает, как Дасик встречал у нас Новый год на Исаакиевской. (Почему-то он всегда был озабочен этим дурацким праздником, я, когда жил с родителями, принимал димедрол и ложился спать), были мы (я и Надежда) и соседка Лена, которая наклеила себе на лицо золотые блестки. Дасик, выпив, бесконечно повторял: Лена, Вы шампанское. На тысяча первой этой фразе он отправился восвояси.
Вообще, Дасик в течение многих лет был моим единственным слушателем и зрителем. Я читал ему стихи и показывал картинки.
Я видел, как поэзия и рисунки действовали на него. Они входили как нож в теплое масло. Мгновенно.
Тогда это меню здорово поддерживало.
ПРАВИЛА ИГРЫ
Что поддерживает меню сейчас, не знаю. Наверное, уже не люди, а сам процесс, что это за процесс, сказать затрудняюсь. То ли он тотален, то ли минимален, представляя собой специфическое завихрение моих нейрончиков. Не знаю.
Но это то, что единственно делает интересным дальнейшее.
Ментально-рисовальный серфинг продолжается.
Наш мозг – айвазовский – делает невидимые волны видимыми.
В мире невидимого и неслышимого живет ты. Таковы правила игры.
А-А-А!
Эта волна выбрасывает на поверхность меню то забытое имя, то заумное слово, то еще что-то эдакое. Она больше чем я, шире чем ты, потому что начинается и кончается не здесь. Это волна божественного опс, на которой мы, сломя голову, летим в никуда.
Да-да-да.
Та-та-та.
А-а-а!
РИФМА СУДЬБЫ
Сегодня самая длинная ночь в году. Я идет к ней очень тяжело. Как будто в гору. В этом году хоть есть снег. Не так темно. Но очень скользко.
Написал «темно» и сразу вспомнил, как мы с Леной Шварц ездили в Песочную. Она должна была пройти определенные процедуры, прежде чем лечь в больницу.
Лена делала УЗИ. Я сидело перед дверью и ожидало ее. А у соседней двери сидела унылая очередь со снимками в руках. Вдруг оттуда вышел невысокий толстый человек-квадрат в белом халате и поздоровался с я.
Оно обалдело. Это был хирург-уролог Школьник. Лет восемь назад у него лежала моя мама, потом уехавшая из больницы умирать домой.
Всё сразу пронеслось в голове: нефростомы, памперсы, похороны.
В этот момент Лена вышла из кабинета. Я потрясенно смотрело на нее. Почему Школьник не забыл меню за эти семь лет?! Ведь я не было его пациентом. Почему он вышел именно сейчас?
Ответ получил в марте следующего года.
То была рифма судьбы.
«Вторая боль после мамы».
БАНАЛ
Еще помню, как Кудряков между двумя больницами жил у безного геолога, и мне было поручено выяснить, есть ли у него хоть какие-то деньги. Надо было платить за его квартиру, лекарства. Боб по обыкновению на этот прямой вопрос не ответил, но, выпив стакан безалкогольного пива, без видимой связи сказал негромко: полгода. Я понял, и беседа перешла в другое русло.
Еще никогда не забуду рассказ Кирилла Козырева, навестившего Бориса Александровича за несколько часов до смерти. Он лежал, повернувшись лицом к стене, и повторял одно и то же слово. Сначала ему показалось, что он произносит: банан. Но прислушавшись, он услышал: банал.
РИФМА СУДЬБЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Когда я вернулось в конце сентября домой из путешествия, последним и начальным пунктом которого была квартира Натальи Азаровой на Остоженке, то на своей лестничной площадке я застало поэта и художника Михаила Мельникова-Серебрякова с каким-то полузнакомым ( – 13,5 мои диоптрии) мужчиной. Оказалось, что это поэт Юрий Шестаков, член Российского союза писателей. Живя в этом доме уже 16 лет, я не знало, что внизу живет собрат по цеху. А Мельников-Серебряков брал у него уроки силлаботоники.
Потом Миша сказал мне, что мой сосед серьезно болен и уже в который раз отправляется на химию в Песочную.
Но вот в конце декабря приезжает Азарова, чтобы выступить в салоне «Вена» со своими переводами Ду Фу.
За день до выступления (22 декабря) она идет в Союз писателей на презентацию «Собрания сочинений», питерской поэтической антологии. И в этот же момент на Звенигородской поминают моего соседа. Происходит путаница, те, кто идет на поминки, попадают на презентацию, и наоборот.
Я в этот день работает и не попадает никуда.
Риф-ма-ма…
А я еще смутно вспоминаю, как, поднимаясь много лет назад к себе на второй этаж, застал мужчину, стоящего в дверях квартиры соседки-учительницы литературы и возбужденно говорящего: «Поздравь меня, мне дали первую премию за стихи!». Какую премию, не помню. Теперь понимаю, что это был Шестаков.
В «Лексиконе» Огрызко соседа не обнаружил.
РИФ-МА-МА
Прибыл Новый год. Нулевые ушли в никуда. Мочение в сортире, судя по всему, будет продолжено.
Вчера вдруг вспомнил, что едва не опоздал на похороны Кудрякова, потому что накануне был у Лены Шварц. Ушел от нее поздно (как всегда, последнее метро) и подшофе. Борис Александрович умер в Александровской больнице, в которой до него лежал Дасик после первой суицидной попытки. Там ему делали операцию на позвоночнике. Ища ее, я случайно попал не туда и оказался в компании даунов. Они гуляли, идя друг за другом, как пингвины. Поняв мою проблему, они окружили меня и стали сочувствовать. От них исходило добро, что-то эдемское, до-грехопаденческое.
Больница была рядом. Приятель лежал в психосоматическом отделении. Если у даунов был рай, то здесь был ад. Беспомощные старики, валяющиеся в коридорах. Мой приятель с имплантантом в позвоночнике. Палата на замке…
И вот я снова несусь на маршрутке в эту больницу. Поскольку знакомые, с которыми я должен был встретиться у метро, пошли пешком, то оказываюсь у гроба первым.
Голову Бориса Александровича прикрывала какая-то повязка. Я с похмелья не могло понять, зачем эта белая шапочка здесь. А потом с ужасом сообразило, что Кудрякову вскрывали череп, чтобы покопаться в мозгах.
Так Александровская больница намертво связалась у меня с Дасиком, Борисом и Леной.
Это первый Новый год без нее.
Тяжело.
И Миронова нет.
ЧА-ЧА-ЩОБА
Еще вдруг срифмовалось в памяти, когда переносили гроб с Леной из морга психиатрической больницы в Троицкий собор, то, когда сняли там крышку, я увидело, что голова ее чуть-чуть склонилась набок.
Я попросил актрису Елену Попову, ближайшую ее подругу последних лет, поправить. Ходил сквозь толпу и бормотал, бормотал, бормотал полубезумный Евгений. Поэт Вензель.
А один московский деятель все фотографировал и фотографировал Лену в гробу, да так долго, что в конце этой сессии мне захотелось дать ему в морду.
Фотографироваться она не любила.
На паперти до отпевания у меня брала интервью для «Свободы» Татьяна Вольтская. Это был фовизм.
В похоронный автобус, в котором мы ехали вдвоем с Кириллом Козыревым в крематорий, перед самым отъездом заскочил человек из Союза писателей с венком, на креповой ленте отливала золотом надпись «От коллег». И это тоже был фовизм.
Кудрякова поминали в «Борее».
Дасика в его последней квартире на Гончарной. Он сдавал комнату двум девчонкам из Театральной Академии. Они плакали навзрыд, едва ли не впервые столкнувшись со смертью.
Лену поминали в узком кругу у Кирилла на башне. Хоку, Ольга Седакова, Женя, Гоша из Венесуэлы…
Он подарил Кириллу фигурки местных святых. Это бандиты. Они украшают домашние алтари там. Судя по всему, скоро так будет и у нас.
Еще Гоша рассказывал о наркоте, высшей выделки, принимая которую венесуэлец видит себя в другой, яркой, счастливой жизни. Причем, выходя из наркотического транса, он видит после следующего приема продолжение предыдущей галлюцинации. Это что-то вроде сериала. Люди настолько втягиваются в эту другую жизнь, что «реальность» теряет для них всякий смысл.
Вообще я бы хотело писать так, чтобы в любой момент любой пассаж мог перетечь в нечто большее. Чтобы каждое предложение могло прорасти из семечка в дерево. Чтобы это стало лесом.
Чащей.
Ча-ча-ча-щобой.
СМОТРЕТЬ И ВСЁ
А может, все эти телесериалы, критический реализм из этой наркоты вылезли.
Предки курили, а мозг вбирал в себя тот опыт. И вот выдал потом команду на фиксацию галлюцинации с продолжением.
– Что такое искусство?
– Галлюцинация галлюцинации.
– Нация – галлюцинация?
– Да.
– И гальюн?
– Да.
– А что не галлюцинация тогда?
– Бог.
– Ох!
– Мы живем в паутине снов?
– Спроси у Стриндберга лучше.
– Как жить в галлюцинации?
– Надо просто смотреть.
– Смотреть и всё?
– Всё.
ДЖОЙС ЕГО ЗНАЕТ
– Надо смотреть всё, что видишь и не видишь?
– Да.
– А как?
– Смотреть надо головой.
– Сразу всей головой?
– Да.
– И что будет?
– Будет ничего.
– Это трудно!
– Не труднее смерти.
– Я – похороны?
– Да.
– И поминки?
– А что здесь происходит?!
– Джойс его знает.
ДИАЛОГ С ДРОЗОФИЛОЙ
– Так значит, эта книга – поминки.
– Все книги – поминки.
– Но эта…
– Эта поминки по поминкам.
– Поминки в квадрате?
– Малевича.
– Черном, красном или белом?
– Бесцветном.
– Как водка?
– Как спирт!
– Квадрат духа?
– Не жужжи, муха.
ПОЗОР УЗОРА
Через пятнадцать минут наступить третье число. Разговоры в мозгу угасают. Я слушает радио «Орфей». Что-то бравурное.
Тело лежит в кровати. Локоть правой руки упирается в подушку. Писать неудобно. Я меняет позу. Рука затекла. В мозгу царапаются летучие мыши мыслей. Скребут коготками по черепу изнутри. Мысли-малышки для записной книжки. Они хозяйничают в я.
«Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи вы и зачем, зачем идете вы сюда?». Так пело радио в детстве.
Сейчас по «Орфею» умиротворяющее звучит орган. Это как бы медленно (плавно) вращающийся калейдоскоп звуков.
Письмо – азбучные узоры.
Из узоров получается орнамент.
Глядя на повторяющиеся узоры знаков, воображают знание.
У меня нет ни я , ни знания.
Знание – орнамент иллюзии.
Позор узора я.
0 часов уже.