Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2012
Короткие рассказы
КОРОВКА
Лена открыла дверь, и мы вошли в большую комнату рядом с торговым залом книжного магазина «Порядок слов». В ней должна была пройти презентация собрания сочинений поэта Ольги Седаковой.
– Саша, присмотрите за камерой, – попросила Лена, – а я схожу и принесу ещё стулья, этих может не хватить.
Публики и в самом деле пришло много, и скоро все стулья и даже подоконник были заняты, а те люди, которым не досталось места, столпились у двери. Вошла Ольга Седакова. Она положила на стол перед собой четыре разноцветных, роскошно изданных тома, и долго, не меньше часа, рассказывала о художнике, издателе, о трудностях перевода своих стихов на иностранные языки и о том, что не вошло в это собрание сочинений. Потом она отвечала на вопросы поклонников, и наконец начала читать стихи. Читала Седакова монотонно, не спеша, лицо её было приветливо, а светлые глаза смотрели на нас равнодушно и безмятежно. И всё время она тихо улыбалась.
«Отчего она всё время так улыбается? – подумал я. – Рада ли она нам?». Я вдруг вспомнил как в прошлом году на «Петербургских мостах» читал свои стихи Бахыт Кенжеев. Поэт стоял перед нами свободный, весёлый, чуть пьяный, в одной руке он держал тонкую тетрадь, в другой – бокал с коньяком. Я взглянул ещё раз на одухотворённое постное лицо поэтессы – и стал пробираться к выходу.
Над Фонтанкой, над Шереметьевским дворцом раскинулось тёмно-синее небо, украшенное звёздами. Я услышал чьи-то шаги и увидел поэта Арсена Мирзаева. Он был в длинном пальто и круглой шапке, а рядом с ним шла молодая, красивая женщина. Бережно, осторожно она несла на руках ребёнка. Женщина застенчиво посмотрела на меня и улыбнулась.
– Ты на вечер? – спросил я.
– Зачем? – ответил поэт, и они прошли мимо.
На улицу вышла Даша. Видно, ей стало душно. Она достала сигарету, закурила и сказала задумчиво:
– Знаешь, Саша, а я ни разу в жизни не видела близко живую корову и не гладила её по голове.
– Даша, – спросил я, – есть ли здесь поблизости какое-нибудь приличное заведение, кроме дорогой, надоевшей «Пурги»?
– Есть одно местечко! – вспомнила Даша, и повела меня в паб.
Мы выпили по сто пятьдесят водки, запив её тоником, а когда вернулись в магазин, вечер уже закончился, но ни Даша, ни я об этом ничуть не жалели. Я проводил её до метро.
– У меня есть для тебя подарок, – сказала Даша, когда мы прощались, и положила на мою ладонь сладкую конфету – «Коровка».
НАЧАЛО ФЕСТИВАЛЯ
Фестиваль новых поэтов, который проводит Даша Суховей – дело хорошее. Однажды, перед самым его началом, я решил отметить это событие – выпить за успех с поэтами. Я достал из сумки бутылку молдавского коньяка и пластиковые стаканчики, и пригласил к выпивке сидящих рядом – Андрея Нитченко и Ивана Соколова. Они с готовностью согласились. Чуть позже к нам присоединилась чудесная Лена Горшкова. Я уже собрался предложить замечательный тост «За успех фестиваля!», как в мою бутылку вцепилась Даша Суховей и попыталась её отнять.
– Отдай бутылку! – кричала она. – В зале никто пить не будет! Это мой фестиваль!
Некоторое время мы боролись. В тот роковой момент Даша не понимала, что выпивка – это святое, и я коньяк никому не отдам! Я отстоял бутылку и предложил Даше выйти со мной на улицу.
– Даша, – сказал я, – видишь эту бутылку? Я кладу её в сумку, а сумку положу на подоконник. Нельзя – так нельзя. Я понимаю!
– Саша, пейте на улице! – ответила Даша. – За улицу я не отвечаю. Только смотрите, чтобы вас не забрали менты!
Мы помирились, и фестиваль начался. В зале ещё долго приятно пахло пролитым на пол коньяком.
ПО ЛЮБВИ
В университете на филфаке шла презентация студенческого альманаха «Почерк». Я внимательно слушал взволнованные лирические излияния уже третьей студентки, когда дверь в сто девяносто восьмую аудиторию открылась и вошла Даша, поэт и куратор. Я её знаю давно, лет двенадцать, и сколько я её помню, она всё время куда-то спешила, всё время опаздывала на какой-то свой вечный московский поезд. Невысокого роста, в джинсах, с тяжёлым рюкзаком, набитым какими-то никому не нужными книгами, в ней всегда было что-то хрупкое, неисправимо подростковое. Даша села рядом со мной и достала из кармана мужские часы «Слава».
– Смотри, Саша, – сказала она грустно, – остановились!
– Выбрось! – посоветовал я. – Сколько они стоят? Двести рублей?
– Какое! Тыщу двести!
Я взял у неё часы и стал их рассматривать.
– А ты их потрясти пробовала?
– Пробовала.
– А колёсики крутила?
– И колёсики крутила. Не идут!
– Жаль, конечно.
– У них гарантия ещё не закончилась, – сказала Даша задумчиво. – Я их в мастерскую отнесу. У тебя есть альманах?
– Есть.
– Покажи!
Я протянул ей книжку.
Даша стала её листать и вдруг увидела мой рассказ.
– Ты что, имеешь какое-то отношение к университету? – удивилась она.
– Никакого.
– А как тебя напечатали в этом альманахе? Он для студентов и аспирантов!
– По любви, – честно ответил я.
– Как по любви?! – ещё больше удивилась Даша.
– Очень просто. Понимаешь, главный редактор, Алла, платонически любит меня, – объяснил я, – а я платонически люблю Аллу. Посмотри, как к лицу ей всё фиолетовое! И какая чудесная фиолетовая роза у неё в волосах! Знаешь, благодаря ей я как будто заново открыл для себя фиолетовый цвет…
– Так нельзя! – разочарованно сказала Даша. – Алла не должна была тебя публиковать!
– Но почему!?
– Как ты не понимаешь! – с горечью воскликнула она. – Это не концептуально!
БУ-БУ-БУ
Мы пили в «Копейке», на Невском, после вечера Галины Рымбу и Петра Разумова.
– Так что же вы хотите сказать, Саша, – дерзко спросил критик Трунченков, глядя на меня сверху вниз, – что без этого лирического «бу-бу-бу»… поэта – не существует?
– Вы меня правильно поняли, Дима, – вежливо ответил я, выпив водки и глядя на критика снизу вверх, – именно так – не существует!
ПОСЛАНИЕ
Я вошёл в галерею «Борей» и у стеклянной витрины магазина увидел красивую женщину. Это была Нина Савушкина, хороший поэт и прекрасный собутыльник.
– Нина, как ты тут оказалась?! – воскликнул я, обнимая её и целуя в обе щёки. – Какими судьбами?
– Я была у влача, а потом зашла в «Болей» – ответила она, неторопливо освобождаясь от моих объятий. – Пледставь себе, Саша, я в Коктебеле плостудилась. Ухо болит! – пожаловалась она. – А если я оглохну? Ты когда-нибудь видел глухую стеноглафистку? – улыбнулась Савушкина.
– Нет, не видел, ты будешь первой, – улыбнулся я. – Слушай, Нина, давай попьём здесь кофе, поужинаем, а потом пойдём в отель «Вена» на вечер, посвящённый Аронзону. Послушаем стихи. Там, кстати, ещё и наливают!
Мы прошли через выставочный зал. Я открыл дверь в кафе и застыл на пороге, увидев блестящее общество. За сдвинутыми столами с водкой и закусками сидели известные писатели, бывшие члены уже, к сожалению, распущенного союза писателей-фундаменталистов.
– Со мной Нина, Нина Савушкина, – растеряно объяснил я. – Она замечательный поэт!
Но Савушкину не надо было представлять. Её знали. Галантный Мякишев тут же вскочил, уступая место даме. Нина села, и ей тотчас налили водки. А я устроился за отдельным столом и заказал фаршированные перцы. Милый Серёжа Носов налил мне рюмку, и я стал ужинать, рассеянно прислушиваясь к разговору писателей, людей бывалых и умных. Но как ни хороша была водка, и как ни интересны были разговоры, поэзия была важнее – настал момент, когда нужно было идти в «Вену».
– Господа, – сказал я, одеваясь, – спасибо за водку, но мне надо идти на вечер.
– А куда ты идёшь? – спросил кто-то.
– В отель «Вена», на вечер памяти Аронзона, который будет вести Казарновский. Хочу послушать стихи. Говорят, что Леонид Аронзон был выдающийся поэт!
– Да, поэт… – заметил Виктор Леонидович Топоров, сидевший во главе стола, – но вовсе не выдающийся! Вот что, Саша, передайте от нас в отель послание, своего рода каблограмму, так сказать из «Борея» – в «Вену»! Мы в «Борее»… нет, не так…
Знаменитый критик на секунду задумался, и под одобрительными взглядами окружающих писателей отчеканил:
– Пьём в «Борее»,
Мать ебёна
За здоровье
Аронзона! Передадите?
– Отчего же нет? Передам. Ниночка, ты идёшь?
– Я с тобой, Саша, в «Вену» не пойду, – сказала Савушкина, разглядывая рюмку с водкой, – я здесь останусь!
Через двадцать минут я уже входил в отель. Навстречу мне по лестнице спускался Казарновский, в руке у него была сигарета.
– У меня есть для тебя послание… – сообщил я ему.
– Послание? Какое? От кого?
– От Топорова.
– От какого Топорова? Того самого?
– Да, от Виктора Леонидовича.
– Давай, Саша, выйдем на улицу, покурим… А что? – сказал Петя, выслушав меня, – довольно остроумно! Ты не находишь? «За здоровье Аронзона», – повторил он задумчиво. – Нет, неплохо! Слушай, если будешь вечером «в контакте», пришли мне, пожалуйста, это четверостишие!
НЕ ВОЛНУЙСЯ, САША
Одиннадцать лет со дня рождения знаменитого литературного объединения «Пиитер» праздновали в детском театре. После первого отделения поэты и гости вышли из зрительного зала в кафе. Поэты достали из рюкзаков и сумок припасённые крепкие напитки и стали ими угощать друг друга и немногих пришедших гостей. Они рассказывали о летних путешествиях и приключениях, делились впечатлениями о прошедшем только что Волошинском фестивале. Заблестели глаза, зажглись улыбки, Вова Захаров расчехлил гитару и стал её настраивать. Только поэт Женя Антипов не принимал участия во всеобщем веселье. Он сидел за столом, иногда что-то отвечал, если его спрашивали, и смотрел на всех ироническим и в то же время грустным взглядом убеждённого абстинента.
Я выпил изрядную порцию яванского рома, которым меня угостил Витя Ганч и подошёл к стойке бара, чтобы заказать кофе. Слева от меня, бледная, стройная, в чёрном вечернем платье с глубоким вырезом на спине, стояла поэт Элина Леонова. Она недавно вернулась из опасного путешествия по Марокко. С неё не сводили глаз два красивых молодых человека, поэты Рахман Кусимов и Павел Синельников. Серьёзно, без рисовки девушка рассказывала им о трудном переходе через пустыню.
– … у нас оставалось совсем немного воды, помощи ждать было неоткуда, и мы очень обрадовались, когда на горизонте увидели караван…
– И это был уже не мираж? – перебил её Синельников.
– Да, Паша, это был уже не мираж! – улыбнувшись, подтвердила Эля.
И тут я увидел Любика, Любочку Лебедеву.
Девушка сидела на ступеньках, ведущих на помост, в другую часть кафе. Лицо её было внимательным и серьёзным, она набирала на айфоне какой-то текст, не обращая внимания на окружающих.
«Наверное, она пишет стихи!» – подумал я с уважением.
Вдруг Люба встала и решительно устремилась к выходу.
– Любочка, – тихо сказал я, остановив девушку, – слушай, я с нетерпением жду твоего выступления! Ты же знаешь, как я люблю твои стихи! Они такие… страстные!
– Я не буду сегодня выступать, – с горечью сказала Люба, не взглянув на меня.
– Почему?!
– Я бросила писать стихи, Саша! Я больше не поэт!
– Как бросила?! Зачем? На кого же я теперь буду молиться!? – растерянно произнёс я.
– Молись… на Галю Рымбу! – резко ответила Люба.
Она отвернулась и, не оглядываясь, ушла.
– Что случилось, Либуркин? – спросила Галя Илюхина, подойдя ко мне и взяв меня за руку. – Ты какой-то бледный… да на тебе лица нет!
– Люба… Любочка…
– Что Любочка? На вот, выпей! – приказала Илюхина, сунув мне в руку рюмку с коньяком – и говори толком, что случилось?!
– Люба сказала… – ответил я, выпив залпом коньяк, – что она больше не поэт… что она бросила писать стихи!
– Ах, вот что… – сказала Галя, обнимая меня за плечи, как больного, – пойдём, Сашенька, пойдём к ребятам… там нам чего-нибудь нальют… знаешь, я сама тысячу раз бросала писать стихи… а потом снова начинала… не волнуйся, Саша, – успокаивала она, – как бросила – так снова и начнёт!
ЛИЧНОЕ ОРУЖИЕ
Прошлым летом, в солнечный погожий день я пришёл в финское консульство на презентацию книги – перевода на русский язык романа молодого, но уже хорошо известного у себя на родине финского писателя. Пришёл я туда не один, а с друзьями – Володей Шпаковым и Валерой Земских. Во дворе консульства, где проводилось это мероприятие, были расставлены столы, на них много баночного пива и закуски – солёные орешки и печенье. После официальной части мы с друзьями стали пить пиво и разговаривать. Вдруг я увидел поэта Аркадия Драгомощенко и его жену Зину, которая стояла недалеко от мужа и беседовала с незнакомыми мне людьми. Аркадий Трофимович как всегда был хорошо, со вкусом одет: на нём были светлые, мягкие брюки, летняя куртка и красивая шляпа с широкими полями.
«Как давно я его не видел, – подумал я, вглядываясь в хорошо знакомое лицо, – он совсем перестал заходить в «Борей»! Пойду и поговорю с ним, скажу ему что-нибудь доброе!».
Я подошёл и поздоровался.
– Аркадий Трофимович, – воскликнул я, – какая у вас прекрасная шляпа! Я такой никогда не видел!
– Она и в самом деле – замечательная! – с гордостью ответил Драгомощенко, снимая шляпу. – Видите клеймо? Это настоящая фирменная вещь! Я её купил в Париже, на Монмартре, – объяснил он. – Саша, а вы случайно не захватили с собой бутылочку красного вина?
– Нет, Аркадий Трофимович! Я же пришёл на пиво! Скажите, это правда, что вы родились в Потсдаме?
– Да, Саша, правда! Я родился в Германии, мой отец был боевым офицером, комендантом города, а потом его перевели на Украину, в Винницу. Мы жили на центральной улице, в большом помещичьем доме, высокие потолки, – вздохнул он, – наборный паркет… Мой папа был начальником Юго-Западной железной дороги. Вы представляете, Саша, какие это расстояния? От Чёрного моря и почти до Волги!
– Слушайте, Аркадий Трофимович, я давно хотел спросить вас об одной вещи…
– Спрашивайте, Саша,– благосклонно улыбнулся поэт.
– Я часто слышал о том, что многие боевые офицеры привозили с фронта на память о войне трофейное оружие, какой-нибудь изящный дамский браунинг или небольшой вальтер… а у вашего папы был такой пистолет?
– Нет, – решительно ответил Драгомощенко, – не было у моего отца ни вальтера, ни браунинга. Зато у него был именной никелированный «ТТ»!
– Никелированный «ТТ»?! – восхищённо воскликнул я.
– Именно так, Саша! В будние дни я редко видел отца. Он рано уезжал на работу, а возвращался очень поздно, вы же понимаете, на нём лежала огромная ответственность! А воскресенье всегда было особым днём. Отец вставал несколько позже, и выходил в гостиную, к утреннему чаю, идеально выбритый, в начищенных до блеска сапогах. Саша, я всё сейчас вижу так, как будто это было только вчера! – воскликнул поэт. – Вот он садится за стол, и мать, в русском сарафане, приносит на подносе чай в серебряном подстаканнике, и любимое отцовское варенье – клубничное. Тут же, на столе лежит его верный «ТТ». Папа ест варенье, пьёт чай и читает свой любимый роман Толстого «Анна Каренина». Иногда он откладывает книгу, берёт пистолет и так, знаете, чернит мушку…
– Зачем?!
– Как зачем? Вы что – не понимаете? Чтобы удобнее было целиться! Он и другие старшие офицеры вместе с жёнами в свободное время ездили на стрельбище. На кону обычно стоял ящик шампанского.
– И каким ваш папа был стрелком?
– Превосходным, Саша! Шампанское у нас в доме не переводилось!
– А куда потом делся этот «ТТ»? – взволнованно спросил я.
– После смерти отца мать отдала его на хранение. Ах, Саша, вы даже представить себе не можете, как мне хочется красного вина! Хотя бы бокал! Слушайте, а может мне у этой блондинки попросить?
Мимо нас всё время ходила белокурая девушка, работница консульства. Она разносила по столам пиво и закуски, а на груди у неё был бейджик с надписью – ALEXCANDRINE.
– Попытайтесь. Может, принесёт!
– Excuse me, could you please bring a glass of red wine? – Жалобно попросил Аркадий Трофимович. – I beg you! Just one glass! I’m very thirsty!
– What? – удивилась Александрина.
– A glass of wine!
Девушка посмотрела на поэта, как на насекомое.
– No! Wine is not in format today, drink beer!
– Саша, вы это слышали? Вы это слышали, а? Вот сволочь! – выругался поэт. – Ей что – бокала вина жалко? Пить хочется!
– Так есть же пиво! Вот – холодное.
– Пиво, пиво… – проворчал Драгомощенко, открывая банку, – надоело мне ваше пиво! Подойти, что ли к этому… писателю, взять автограф? Неудобно, всё-таки презентация! Слушайте, Саша, – неожиданно предложил он, – напишите обо мне рассказ.
– Что вы, Аркадий Трофимович! – смутился я. – Попросите об этом маститых писателей, Крусанова или Рекшана. А я простой блогер, у меня не получится!
– Не хотите… – усмехнулся поэт. – Жаль! Ладно, прощайте! Кстати, если будете когда-нибудь в Виннице, – серьёзно сказал он, пожав мне руку и глядя на меня своими молодыми, озорными глазами, – обязательно зайдите в краеведческий музей! Вы увидите под стеклом тот самый «ТТ» и подпись «Личное оружие гвардии полковника Трофима Драгомощенко».
– Обязательно зайду! – серьёзно пообещал я.
Аркадий Трофимович подошёл к финскому писателю и, улыбаясь, начал ему что-то оживлённо говорить на английском языке. А я вернулся к своим друзьям – Володе Шпакову и Валере Земских.
– Сегодня финны хорошо угощают, – добродушно сказал Валера.
– Пива много! – подтвердил Володя Шпаков.
– Зина! Зина! – вдруг услышали мы.
Это кричал Драгомощенко.
– А где моя Зина? Вы её не видели? – с тревогой спросил поэт, остановившись возле нас и растерянно озираясь по сторонам.
– Она только что искала вас, и, наверное, уже ушла, – ответил Валера Земских, вытирая салфеткой пену с усов. – Бегите, вы её ещё догоните!
Аркадий Трофимович бросился к воротам.
– Догонит… – лениво обронил Валера.
– Догонит! – согласился Шпаков.
– Нам тоже пора, – сказал я. – Не будем уходить последними!
Мы не спеша допили пиво и вышли на улицу.
– А, может, ещё водочки накатить? – спросил Валера, щурясь от яркого солнца.
– Было бы неплохо, – ответил Шпаков.
– Господа, а давайте возьмём красного вина! – робко предложил я.
– Слышь, Валера, Либуркин вина хочет!
– Давайте возьмём вина, – согласился Валера.
Мы сначала зашли в магазин, а потом направились в Пале-Рояль – тенистый приют счастливых поэтов.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ МОСТЫ
Я вышел из метро на ярко освещённую майским солнцем Звенигородскую улицу и быстро зашагал по направлению к дому писателя. Я спешил на поэтический фестиваль «Петербургские мосты», где должны были выступать московские поэты, и среди них – любимица толстых журналов Мария Ватутина. На вечер я, к своему сожалению, опоздал, выступление Марии уже подходило к концу, но одно стихотворение я успел услышать. Оно мне очень понравилось. В этом стихотворении рассказывалось о том, как одну девочку заботливая, добрая, но простая и грубая мама послала в бассейн. В бассейне, в раздевалке эта девочка встретила четырех подружек. Это были девочки того же возраста, что и героиня стихотворения, но они были женственными, у них были изящные фигуры, красивое нижнее бельё и стоячие груди, а у лирической героини только одни трусы «прощай, молодость», сама она была полненькая, а грудь – не стояла вообще. Она очень этого стеснялась, переживала, а придя домой, так родной матери и заявила, что же ты мама такая неженственная и грубая? Из-за тебя, мама, я не умею отличить духи «Пани Валевска» от «Красной зари»! Читала Ватутина прекрасно. Потрясённый зал молчал, все глубоко задумались о несовершенстве жизни, и о том, как не хватает нам любви, доброты и понимания, а одна петербургская поэтесса бальзаковского возраста достала платок и вытерла им глаза. «Наверное, у неё в юности тоже не было красивого нижнего белья!» – грустно подумал я. И когда Мария звенящим голосом бросила в зал последние слова стихотворения – «плыви, плыви…» – все дружно зааплодировали. Женя Антипов подарил ей, как и всем поэтам, участвующим в фестивале, замечательные сувениры: ручку, блокнот и красивую, модную сумку с логотипом и надписью – «Петербургские мосты».
«Ах, как жаль, что я не поэт! – подумал я в тот момент. – Если бы я был поэтом, я бы тоже принял участие в фестивале, и мне бы тоже подарили такую же модную и удобную сумку. Её, наверное, можно носить на плече! И всё-таки, какие замечательные у Ватутиной стихи, – продолжал размышлять я, – нужно непременно купить её книжку! Но если я её сейчас куплю, я не смогу угостить поэтов коньяком. А это эгоизм! Нельзя жить только для себя, Саша, нужно думать и о других тоже!».
И вдруг мне пришла в голову неплохая, как мне показалось, мысль. А что, если попросить Марию подарить мне книгу? Может, она не откажет скромному застенчивому любителю поэзии?
– Простите, рядом с вами свободно? – спросил меня чей-то женский голос.
Это была Мария Ватутина.
– Конечно, конечно! Садитесь… послушайте, Мария, – вежливо попросил я, – подарите мне свою книжку. Я бедный!
– Я тоже! – решительно ответила Мария, гневно взглянув на меня.
– Халява кончилась! – торжествующе рассмеялся сидевший сзади поэт Борис Панкин. Следующего выступления я почти не слышал. Мне было стыдно.
«Ты не прав, Саша! – корил я себя. – Так поступать нельзя! Поэты – люди небогатые! Ты же знаешь, на какие жертвы они идут, чтобы издать свою книгу! Наверное, Мария выпустила книжку за свой счёт. А что, если она ради этого целый год экономила на еде, берегла каждую копейку, не покупала родным и близким подарки на Новый год? А ты захотел получить её стихи даром… Боже, что она обо мне подумала!».
И тут я увидел, что у Марии с собой много багажа – две сумки, набитые книгами и чемодан.
«Надо ей помочь!» – решил я, и когда выступление закончилось, я подошёл к Ватутиной. Она с вещами уже стояла у выхода.
– Маша, вам, наверное, будет трудно, позвольте вам помочь! Честное слово, я не за книжку! – вырвалось у меня.
– Спасибо, не нужно, – холодно ответила Мария. – Мне помогут!
Растерянный и печальный, я вернулся на своё место, а между тем оказалось, что вечер не закончился. Галя Илюхина объявила, что в качестве своеобразного бонус-трека перед нами выступит Борис Панкин, и, слушая настоящую, глубокую лирику этого поэта, я совсем почему-то забыл и о Марии Ватутиной, и о её книжке. А когда отзвучали аплодисменты, и Женя Антипов вручил Панкину фестивальные подарки, к Борису подошёл никому неизвестный, скромно одетый юноша. Он смущённо протянул растерявшемуся поэту маленький букет синих цветов. Кажется, это были фиалки.
– Спасибо, Борис, – сказал он, – за ваше замечательное выступление!
Я уже хотел выйти из зала, но Боря меня остановил.
– Маша не подарила тебе свою книжку, – произнёс он, добродушно улыбаясь, – но вот, возьми на память о сегодняшнем вечере эту сумку. Посмотри, какая она красивая и удобная! Её можно носить на плече!
Майское солнце щедро, радостно освещало Звенигородскую улицу. Я шёл в магазин, за коньяком, а на плече у меня висела красивая сумка с логотипом и надписью – «Петербургские мосты».
ПРЕМИЯ ДОВЛАТОВА
Виктор Куллэ допил водку и взглянул на часы.
– Всё! – решительно сказал он. – Пора идти на Мойку. Начало через десять минут.
Мы оплатили счёт, и вышли на Итальянскую улицу.
– А кто в шорт-листе, Саша? – спросил поэт. – Ты случайно не помнишь?
– Помню, но не всех, – ответил я. – Аствацатуров, Кочергин и этот… Фигль-Мигль! В списке есть ещё какие-то писатели, но они, как мне кажется, премию не получат. Я лично болею за Фигль-Мигля!
– А почему за него?
– Понимаешь, Витя, мне страшно интересно, кто же скрывается за этим смешным, почти издевательским псевдонимом? Кто же он, этот таинственный Фигль-Мигль? Я пытался выяснить, но никто толком ничего не знает. А писатель талантливый. И Топоров, и Шубинский его хвалят! Вот я и подумал: как хорошо было бы, если бы премию получил Фигль-Мигль! Представляешь, он выйдет на сцену за деньгами – тут всё и откроется! Я подойду к нему и попрошу подарить мне книгу, и он напишет: «Дорогому Саше Либуркину от Фигля-Мигля»!
– А если он не выйдет на сцену?
– Сто тысяч рублей, Витя! Непременно выйдет! – убеждённо ответил я. – Сто тысяч на дороге не валяются!
– Может, возьмём бутылку? – предложил Куллэ, когда мы проходили мимо магазина.
– Какую бутылку? – не понял я. – Сейчас будут вручать премию Довлатова. Ему сегодня исполнилось бы семьдесят лет! Да на фуршете водки будет – залейся!
– Ты думаешь? А я бы взял. Так, на всякий случай. Ладно, идём быстрее. Мы уже опаздываем! Ну, будет веселуха!
Мы прошли через дворы Капеллы и вышли к Мойке, а потом повернули направо и скоро оказались во дворе дома, где когда-то жил Пушкин. Миновав памятник поэту, мы вошли в здание Бироновых конюшен и поднялись на второй этаж. Здесь Витя встретил своих друзей и остался с ними, а я зашёл в маленький концертный зал, и с трудом отыскав в темноте свободное место, стал смотреть фильм о Довлатове. Когда фильм кончился, и зажгли свет, оказалось, что я сижу в двух шагах от сцены.
На неё поднялись члены жюри и стали по очереди рассказывать о писателях, кандидатах на премию. Говорили довольно долго, иногда путано, и я от скуки стал рассматривать обувь окружавших меня людей, и, конечно, обувь членов жюри. Неплохие, новые – добротные туфли носил Валерий Попов; изящные туфли цвета «кофе с молоком», на тонкой кожаной подошве были у другого члена жюри – писателя Андрея Арьева, но больше всего мне понравились сапожки Татьяны Толстой – чёрного цвета, на невысоком каблучке, с голенищами, украшенными прихотливыми искусственными складками – это были воистину щегольские сапожки! Я заметил, что подошвы у них совсем новые.
«Видно, она их бережёт, и надевает только на выход», – решил я.
Наконец, разговоры закончились, и Валерий Попов торжественно объявил, что лауреатом Довлатовской премии стал Эдуард Кочергин. Эдуард вышел на сцену, получил конверт с деньгами и положил его в карман. Раздались аплодисменты, все зашумели, а я уже шёл к выходу.
«Как же я теперь узнаю, – думал я, – кто такой Фигль-Мигль?».
Сзади что-то громко кричала Галина Гампер, кажется, она просила слова, но мне уже всё было безразлично – мне надо было выпить водки. Я вышел из зала, и оказавшись на улице, увидел, что в галерее, справа и слева от входа накрыты длинные столы, на них – множество закусок и высокие большие бокалы с вином. Я уже радостно потирал руки в предвкушении хорошей выпивки, как неожиданно понял, что на столах чего-то не хватает. Я обошёл их несколько раз, не веря своим глазам. Водки не было. «А! – догадался я, – наверное, где-нибудь внутри наливают, по пригласительным!». К счастью, пригласительный билет у меня был. Я бросился к дверям и столкнулся с писателем Сашей Етоевым.
– Ты уже знаешь? – спросил я
– Знаю, – тихо ответил писатель. – Водки нет. И внутри нет, я уже всё проверил.
– Что же делать?
– Пить вино, – вздохнул он. – У меня с собой две бутылки хорошего вина.
– Зачем? – удивился я. – Его и на столах полно!
– Так получилось, – виновато развёл руками Саша. – Если будет нужно – подходи!
Я растерянно бродил по двору, здоровался с литераторами, люди вокруг пили вино и закусывали, но настоящей радости, веселья я на окружавших меня лицах не заметил. Да и какая может быть радость, если нет водки? Вдруг кто-то помахал мне рукой. Я увидел поэта Каминского, Володю Бауэра и спутницу Володи, молодую темноволосую девушку лет двадцати.
– Вы уже знаете? – спросил я, подойдя к ним.
– Знаем, – усмехнулся презрительно Бауэр, – водки нет. Вот это юбилей!
– Володя, у тебя что-нибудь есть? – поинтересовался я.
– У меня всегда есть! – с достоинством ответил поэт. Он не спеша достал из рюкзака большую бутылку «Белой лошади» и налил мне полбокала.
«Хороший поэт всегда щедр, – думал я, гуляя вокруг памятника Пушкину, – молодец, Бауэр, не меньше ста грамм налил! Теперь можно пережить этот нелепый и смешной праздник. Жаль, конечно, что премию не дали Фиглю-Миглю. Неужели тайна этого имени так никогда и не откроется? Конечно, Эдуард Кочергин прекрасный писатель! Начнёшь читать – не оторваться! Но есть ли в его прозе дух Довлатова?».
Я уже приблизил бокал к губам, собираясь сделать первый глоток, как почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. На меня с мольбой смотрела Галина Гампер. Горячая волна сострадания ударила в моё сердце. Я подошёл к ней.
– Галина, у меня есть виски. Хотите?
– Виски? Хочу!
Я нежно обнял Галину левой рукой, осторожно приподнял её голову, и, раздвинув краем бокала бледные, сухие губы, решительным движением влил в рот поэта всю порцию живительного напитка – «Белой лошади», добытую у Бауэра.
Щёки Гампер порозовели, она облегчённо перевела дух.
– Кто вы, рыцарь? – спросила Галина высоким тонким голосом. – Как вас зовут?
– Меня зовут Саша, Саша Либуркин. Я странствую по Петербургу. Вот, зашёл на ваш праздник, а водки нет!
– Саша Либуркин… Я запомню это имя! Скажите, Саша, а у вас нет с собой ещё виски или коньяка?
– Галина, я отдал вам всё, что имел. Сегодня я поступил опрометчиво, не прислушавшись к совету товарища. Но кто – кто мог себе представить, что на юбилее Довлатова не будет водки?!
– Это позор! – тихо ответила Гампер. – Если бы Сергей встал из гроба – ему бы это не понравилось! Слушайте, Саша, идите к герцогу…
– К кому?!
– Идите к Валере Попову. У него должна быть настоящая выпивка! И если найдёте водку, не забудьте обо мне!
Она закрыла глаза, голова её бессильно откинулась на подушку.
– Поздно, Галина, – воскликнул я с горечью, взглянув в сторону, где стоял Попов, – там только одна бутылка, и слишком много желающих!
Я попрощался с прекрасной дамой и стал отыскивать Сашу Етоева. Я нашёл его у колоннады, а рядом с ним стоял его друг, писатель Сергей Носов. Лица у обоих прозаиков были хмурые.
– Саша, – спросил я, – у тебя ещё осталось вино? На столах уже ничего нет…
Ни слова не говоря, писатель достал бутылку и налил мне полный бокал.
Народ во дворе, выпив и закусив, стал постепенно расходиться. Ушли недовольные Етоев с Носовым. Счастливый, окружённый небольшой толпой почитателей, ушёл Эдуард Кочергин. Уехала в коляске Галина Гампер. Двор почти полностью опустел. Ночь надвигалась на Мойку двенадцать. Слева от входа в конюшни стоял в одиночестве писатель Иван Толстой. Он достал из кожаной сумки узкую бутылку дорогого импортного пива, и, не торопясь, стал пить его «в жало». Справа от входа стояла небольшая группа именитых писателей, и среди них – Татьяна Толстая в своих щегольских сапожках. Я не сводил с неё глаз, и чем дольше я на неё смотрел, тем сильнее росло и крепло в моей душе странное убеждение, что Татьяна Толстая – это и есть таинственный Фигль-Мигль! Я вспомнил, как однажды, в «Борее», кто-то из фундаменталистов высказал мнение, что Фигль-Мигль вполне может оказаться женщиной… Я залпом допил вино, и, набравшись смелости, решительно направился к писателям.
– Татьяна, – прямо спросил я, – простите… Вы, случайно, не Фигль-Мигль?!
– Бог с вами! – воскликнула Толстая, отпрянув от меня. – Нет, что вы? Я не Фигль-Мигль!
Опустошенный и печальный я пошёл к выходу.
За воротами, на улице, я встретил своих товарищей Витю Куллэ и Мишу Окуня.
– Слушай, Витя, я так и не узнал, кто такой Фигль-Мигль… Премию дали другому!
– Не грусти, Саша, – ответил поэт, обнимая меня за плечи. – Пойдём – выпьем!
– А куда мы пойдём? – спросил Миша.
– На Итальянскую, – ответил я, – в «Неаполь». Это чудесное место! В «Неаполе» водка стоит тридцать три рубля пятьдесят грамм.
Мы брели, усталые, по пустым дворам Капеллы, вдыхая свежий воздух наступающей ночи. Часы на Петропавловской крепости пробили десять.
– Витя, – спросил я, – как ты думаешь, кто он – Фигль-Мигль?
– Не знаю, – задумчиво ответил поэт. – Я слышал только, что это женщина, она молодая и красивая, и зовут её – Катя.
ПОСТМОДЕРНИСТЫ
Лет пятнадцать назад, весной, в одной из аудиторий философского факультета защищал докторскую диссертацию мой приятель – Валера Савчук. Перед защитой он подарил мне свой автореферат, который я честно начал читать, но поскольку в философии ничего не понимал, бросил, не дочитав до середины. Только одна фраза в самом начале мне почему-то очень понравилась. «Если подержать во рту «имя розы» – писал Валера, – то непременно можно почувствовать имя раны». Я много раз пробовал сделать так, как он советовал, но у меня ничего не получилось – имя раны я так и не почувствовал. Защита эта продолжалась почти пять часов, оппоненты-консерваторы задавали Савчуку много каверзных вопросов и вид под конец у него был совсем унылый, такой, что мне стало жаль моего товарища.
– «Что же они его так мучают?» – думал я, вздыхая.
Но вот, наконец, проголосовали, и Валера Савчук стал доктором философии. Все заулыбались, стали Валеру поздравлять, а потом дружной гурьбой отправились в соседнюю аудиторию отмечать это событие: пить водку и есть вкусные бутерброды, приготовленные двумя симпатичными аспирантками. На фуршете рядом со мной стоял философ Саша Секацкий, и он говорил одному преподавателю:
– Мы отказались от академического дискурса! Вторые набоковские чтения будут проходить через неделю в галерее «Борей». Это будет интересно!
– Саша, – спросил я, – а можно и моя жена выступит на этих чтениях?
– А кто она?
– Её зовут Оля Земляная. Она соискатель у Савчука.
– Конечно! – ободряюще кивнул Саша. – У нас – свободно! Правда состав участников уже определён, и афиша отпечатана, но ты приноси её работу, и если она подойдёт, твоя жена выступит!
Домой я вернулся очень довольный.
– Ну, Оля, – радостно сообщил я жене с порога, – теперь ты будешь соискателем не у простого кандидата, а у настоящего доктора философских наук! Валера защитился! Кстати, через неделю, возможно, ты будешь участвовать во вторых набоковских чтениях. Я договорился с Секацким, он там главный. Ты же писала что-то по Набокову? По «Весне в Фиальте»?
– Работа не закончена, – ответила Оля, – её ещё нужно дописать. А что это за чтения, и где они будут проходить?
– В галерее «Борей», – ответил я, усаживаясь в кресло. – Секацкий отказался от академического дискурса. Слушай, я всё узнал – сначала выступят десять человек просто набоковедов, всех я не запомнил, но среди них Саша Скидан. Я даже знаю, как называется его работа – «Набоков и пудра»! Интересно, что он в ней написал? И, конечно, выступит Секацкий, он – надежда русской философии!
– А кто говорит, что он надежда? – улыбнулась жена.
– Ребята в «Борее». Слушай дальше, а после них, как бы завершая чтения, в самом конце, выступят мэтры – Грякалов и Иванов. И ещё – чтения будут записываться на магнитофон, записи потом расшифруют и издадут книжку.
– Хорошо, – сказала Оля, – максимум через пять дней я допишу работу, и ты отнесёшь её Секацкому. А если она ему не понравится?
– Не понравится, так не понравится, значит, не будешь выступать. Чего ж тут обижаться? Бывает! Ты хорошо пишешь. Отправим твою работу в какой-нибудь литературный журнал. Взяли же две твои статьи в «Звезду»!
Через пять дней я отнёс Саше Секацкому в университет Олину работу, а на титульном листе написал домашний номер телефона.
– Позвони, если что! – сказал я Саше.
– Конечно! – ответил он.
– Ну, что? Звонил Саша? – спросил я жену через день, вечером, вернувшись с работы.
– Нет, не звонил. Наверное, мой текст ему не понравился, – грустно сказала Оля упавшим голосом. – Я не буду выступать на этих чтениях. Да и чёрт с ними!
– А я думаю, что понравился! Саша просто забыл позвонить! Эти философы такие рассеянные… Давай сделаем так, – предложил я жене. – Чтения начинаются в шесть, а я приеду в «Борей» к пяти. Секацкий наверняка там уже будет. Я его и спрошу – приезжать тебе или нет. А ты на всякий случай будь наготове. И если да, то возьмёшь такси и приедешь.
На следующий день, в пять часов, я был в «Борее». В небольшом выставочном зале, где и должны были проходить чтения, я встретил Секацкого.
– Ну, как? Понравилась тебе работа моей жены? – спросил я Сашу.
– Текст неплохой, но несколько эмоциональный, – ответил он. – Я бы написал его суше.
– Так Оле приезжать? Она будет выступать?
– Будет, пусть приезжает! Только не забудь сообщить мне запиской, что она здесь.
Я позвонил из уличного автомата жене, и сказал ей, чтобы она выезжала. А в галерее уже шла подготовка к предстоящим чтениям. В зале расставили длинные скамейки и стулья для публики, перед ними три больших стола. За один из столов сели две девушки, записывающие выступления на магнитофон, за двумя другими столами – участники чтений. Слушателей набралось человек сорок, маленький зал был полон. Пришла и моя жена. Ровно в шесть чтения начались. Я написал записку и передал её Секацкому. Саша её прочитал, посмотрел на нас и едва заметно кивнул.
«Таким, наверное, и должен быть настоящий философ, – с уважением думал я, глядя на спокойное, задумчивое лицо Секацкого, обрамлённое рыжеватыми жидкими кудрями, – невозмутимым, хладнокровным, ежеминутно обдумывающим сложные вопросы бытия!».
Часа через два я решил зайти в бореевское кафе выпить стакан сока.
– Пойдёшь со мной? – спросил я Олю.
– Нет, что ты! – почти испуганно ответила она. – А вдруг меня вызовут выступать? Иди сам.
В кафе за одним из столиков сидел поэт Саша Скидан.
Перед ним стоял бокал вина, в руке была зажженная сигарета. Он увидел меня и приветливо улыбнулся.
– Ну, как тебе наши чтения? – спросил он. – Нравятся?
– Очень! – ответил я. – Ты же знаешь, я люблю послушать умных людей. Одного только я не понял, почему нет никакого регламента? Один набоковед выступает пятнадцать минут, другой – пятьдесят. Как раз, мне кажется, короткие выступления – самые интересные! И почему в зале курят? Я не зануда, сам курю, но дышать – тяжело!
– Пойми, Саша, – снисходительно объяснил Скидан, – художественная галерея это тебе не университетская аудитория! Мы отказались от академического дискурса с его ограничениями, люди должны чувствовать себя свободно! «Борей», – воскликнул поэт, – это особое – постмодернистское пространство! Какой тут может быть регламент? Здесь всё возможно! Всё!
Я вернулся в зал.
– Ну, как тут? – тихо спросил я жену.
– Девятый выступает.
– Приготовься, Оля! Сейчас ты пойдёшь!
Но вот выступил девятый, а за ним и десятый набоковед. А потом выступили мэтры – Грякалов и Иванов. Чтения закончились. Они продолжались почти четыре часа. Люди стали подниматься и уходить. Одни направились в кафе, выпивать и обсуждать услышанное, другие – к выходу, на улицу. В зале остались только мы с женой, и ещё человек пять-шесть, не больше.
К микрофону подошёл Секацкий.
– Тут у нас есть ещё одна Оля, – спокойно сказал он.
Дадим ей три минуты!
Я взглянул на жену. Она побледнела, глаза её сузились, а уголки губ опустились – лицо стало похожим на маску.
Оля резко поднялась, разорвала работу и бросила листы в воздух. Они разлетелись и белыми пятнами легли на серый бетонный пол. Молчать было нельзя. Я подошёл к Секацкому.
– Подлец! Подонок! – крикнул я.
Пальцы мои сжались в кулак.
«Здесь всё возможно!», – вспомнил я вдруг слова Скидана и ударил Секацкого кулаком в лицо.
– Ах ты, гад! – удивился философ и бросился на меня. Нас растащили.
– Саша, уходи! Уходите! – крикнул Скидан, с трудом удерживая рвущегося ко мне мыслителя.
Я взял жену за руку, и мы вышли на улицу.
Оля шла, как будто не видя ничего вокруг, а потом стала кричать.
– А-а-а-а-а-а-а, – отчаянно кричала моя бедная жена.
Я завёл её под арку, крепко обнял и стал утешать. Она перестала кричать и заплакала, уткнувшись в моё плечо.
Мимо проходил журналист из «Вечернего Петербурга» Миша Кузьмин. Он тоже был на чтениях. Миша увидел нас, отвернулся и ускорил шаг. Наверное, ему стало неловко.
ВОСПОМИНАНИЕ
Зима. На улице мороз. Я лежу на диване и читаю рассказ Бунина «Грамматика любви».
В кресле напротив сидит моя, ныне покойная, жена и пишет дипломную работу по международному праву. Так она зарабатывает деньги. Ещё с утра она просила меня вынести мусор и пропылесосить ковёр. А я всё лежу, читаю Бунина, и иногда о чём-то думаю, мечтаю. Вдруг, отрываясь от работы, она с горечью говорит, глядя куда-то в сторону:
– Русские женщины выходят замуж за евреев. А почему нет? Хорошее дело. Посмотришь, как они живут – залюбуешься! Как за каменной стеной!
И продолжает уже тише, жалобно.
– Что же мне, горемычной, такой ленивый, такой паршивый еврейчик достался?!
Становится тягостно, стыдно. Я встаю, нехотя одеваюсь и иду выносить мусор.
ПУСТЯКИ
Вечером, вернувшись из леса, я расстелил на столе газету и осторожно высыпал на неё собранные за день грибы. Результат моей тихой охоты был не очень впечатляющим. Девять подосиновиков, штук восемь молодых подберезовиков и немного лисичек.
«Не густо… – подумал я. – И всё-таки, Саша, жаль, что ты в молодости так и не научился пользоваться картой и компасом, ставить палатку и одной спичкой разжигать костёр в дождливый и ветреный день. Если бы ты всё это умел, ты бы не боялся заблудиться, уходил бы в дальний лес, за озеро, и грибов приносил бы домой – намного больше!».
Я задумался, и вдруг вспомнил детство, вспомнил, как начитавшись Луи Буссенара, мечтал стать охотником – лихо скакать на коне, ловко ставить силки и капканы и метко стрелять из ружья. А ещё в детстве я мечтал прыгать с парашютом, как отец, и уметь водить танк, как дядя Рувим, но так ничему и не научился.
«Видно, уже не в этой жизни!» – усмехнулся я, и зачем-то повторил негромко вслух:
– Не в этой жизни!
– Что? Что ты сказал, папа? Я не расслышала! – спросила дочь, стоявшая у плиты.
– Так, ничего… пустяки! – бодрым голосом ответил я.