Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2011
Простокваша полезнее пепси
(о двухтомнике «Жизнь – что простокваша» А. Шнайдер-Стремяковой)
«Жизнь – что простокваша. Мемуарно-автобиографический роман. История семьи из российских немцев» (Барнаул-Берлин, 2005–2010).
Элла Шнайдер
Оказаться в двух мирах и – жить меж ними, чтоб оставить детство в сибирском сепараторе «сосланных народов», а потом всю жизнь отдирать шкуру «фашиста», пришитую «дураками».
Тут не всякий мужчина устоит…
А женщина?! Нормальная (чуть не сказал «русская», хотя ментально так оно и есть), слабая, для любви созданная, для красоты открытая… Суровый мир сделал ее сильной в отстаивании любви, семьи, родины, нации и права оставаться Человеком! Она не ропщет, не насылает запоздалые проклятья, а всего лишь делится опытом, как не остаться, «назначенью» вопреки, «чужой среди своих».
«На склоне лет часто задаюсь теперь вопросом: └Кто я? Русская? Немка?” – и не нахожу ответа. Мне, в жизни которой отразилась типичная судьба российских немцев, дороги и те, и другие; и я не приемлю негативизма в адрес ни той, ни другой нации»…
Выполненная с немецким аккуратизмом и русским размахом, книга «Жизнь – что простокваша» открывает личный, благодарный и весьма крупный счет по долгам памяти: семейной, этнической, поколенческой. Такая память в наши дни – предмет удивления. И урок – для многих иванов, родства не помнящих.
Июнь 1941-го разделил не только советский народ на «наших» и немцев, но и самих немцев на: которые до… и которые после. Вторых официально переименовали в «спецпоселенцев», «трудмобилизованных», «трудармейцев».
ОТ ЛОТАРИНГИИ ДО АЛТАЯ
Род Шнайдеров до дна испил всю чашу двухвековых испытаний российских немцев: от переселения в империю в далеком 1765 году до депортации в Сибирь… Чего стоили на первых порах беспокойные степные улусы отмершей Ногайской орды с резнёй и угоном в плен полоняков-немцев! Власть пособила – унялись горести, и род Шнайдеров расцвел яркими всходами не скоро…
А спустя 150 лет – новый виток зла. Революция. Кровавые сполохи Гражданской. В маленьком Мариентале власть раз семь меняла хозяев. «Белый террор», «красный»… Обоюдная озверелость. Как-то беляк шашкой порубал «всех, кто за красных», мертвых – в реку. Чудом выживший кузнец Фукс выбрался на берег, стянул прорубленную шею и домой. Откачали. Пришли красные, и первым к стенке – Фукса: «Наши все утопли, а ты?..»
Голод начала 20-х, НЭП, коллективизация, по ходу которой раскулачили деда Петра Шнайдера: батраками сроду не понукал, но в колхоз вступать отказался. Cын Адольф от отца не отрекся, как ни плющили: верность и упорство – черта фамильная. В 1930-е сильную половину Шнайдеров по лагерям разбросало. Там следы и затерялись…
«КАКИЕ ОНИ ГИТЛЕРЫ? ИХ ОТЦЫ ТОЖЕ НА ВОЙНЕ!»
У Адольфа с Эллой близнецы родились: автор книги и её сестра Изольда. Первые, детские, воспоминания – депортация 41-го. Из Мариенталя «переселили» в Кулундинские степи. Унылая, долгая пересылка, перевалы и перегоны.
В начале 1943-го в трудармии погиб папа, Адольф Петрович. Семью поддержал фронтовик, орденоносец, но больше трудармеец Кельблер, «папа Лео», с которым Элла Александровна прожила 56 лет.
Автор не гонится за стилевыми и метафорическими изысками. Не та жизнь, не тот опыт. Трагично было – сурово. Но не мрачно и не безысходно – людей питала вера в победу, общая Надежда на лучшее…
В памяти автора лютый голод и лихо великой нужды, но страшнее было не это, а слова, которые девочка впервые услышала: «У, фашисты чертовы, фрицы проклятые, Гитлеры!». Так местная безотцовщина жальнула немецких сверстников. И кроха Тоня дала первый в жизни отпор: «Какие они фашисты? Какие Гитлеры? Их отцы тоже на войне. И все мы здесь – война потому что». Детский крик… И зрелый боец оказался как нельзя кстати…
НЕ ПОДМОРОЖЕННАЯ ПАМЯТЬ
Ничто не «подморозило» милых воспоминаний о школе военных и послевоенных лет. Как-то раз село содрогнулось от далекого-далекого эха и неслыханно мощного взрыва.
Помнит она и умненьких армянских детей, и учителя с Украины, но всех колоритней был загадочный старичок-лекарь Буцура: «На полочке с иконкой нашли коптилку. Зажгли. Слабый огонек… Безжизненное лицо… Пар изо рта… Иней на пустых стенах»…
Великое чудо послевоенного Возрождения – плод усилий русских, украинцев, белорусов, армян, немцев… Жили скудно, впроголодь, дети работали наравне со взрослыми даже в дни, предназначенные для отдыха…Труд, труд и еще раз труд, тяжелый, порой адский, до потери пульса, но – в общем строю. Когда в общем, это нормально: страна вставала из руин.
Ненормальным оставалось и все сильнее раздражало другое. В один из дней восьмиклассницу Тоню Шнайдер вызвали в военкомат: всё, детка, как немка, ты обязана регулярно отмечаться вот здесь…
Возмущенная, она берётся за перо. В Кремль летит письмо на имя Генералиссимуса. Вождь письма не прочитал, и ученическая «бомбардировка» Правительства продолжалась…
После школы опять «национальная графа»… и трудности с поступлением в вуз. И когда отдел народного образования предложил место воспитательницы в детсадике, ухватилась двумя руками. Чуть позже позвали в начальную школу.
«Весна на Заречной улице»… О, классика соцреализма! Все эти оптимистические повести и поэмы про целину и высоту 1950-х хороши, духоподъемны и, по большому счету, полезны! Еще лучше и веселее кино про Ивана Бровкина, кубанских казаков или девчат. А вот как было, если без лакировки и очернительства:
«Из кухни протиснулись мы в горницу-«класс». В ней три длинные парты. На учительском столе примостились глобус и журнал, рядом – большие напольные счеты. На лежанке русской печи – стопочка старых учебников. Второй стул в углу предназначался для одежды учителя».
Именно в правде жизни на примере целого рода – одна из главных ценностей мемуарно-автобиографической «Простокваши…»!
БА!.. КАКИЕ ЛЮДИ!
…Работы было через край, ответственности тоже…
И встречи, встречи, встречи…
Поезд, общий вагон, рядом с Антониной сидит редкая красавица… Из тамбура появляется молодой человек.
«– Ба!.. Какие люди! – живо и как-то уж очень артистично расслабился он, чуть подпрыгнул и легко присел на свободное сиденье, что было напротив. Упираясь руками в колени, несколько секунд молча, в упор, наблюдал, будто срисовывал… Землистого цвета скуластое деревенское лицо не выделялось…
– Давайте познакомимся, – предложение звучит мягко и дружелюбно.
Девушка медленно поворачивает голову – негодование и глубокое презрение очевидны и недвусмысленны…
– Ах, во-от оно что! Мы о-ссо-бенные! Мы не хотим говорить! – уже издевательски восклицает он. – А ппо-ччему?..
Недоступное молчание. Не заботясь о реакции окружающих, он взрывается лёгкой иронией.
– Нет, скажите, по-жжа-луйста! Мы недостойны их внимания!..
…Поезд подъезжает к Барнаулу. Незнакомец легко хлопает себя по коленям:
– Ну, меня, наверное, потеряли – пойду.
Поднимается, задумчиво царапает глазами сидящую в прежнем положении красавицу, поворачивается ко мне и напутствует:
– Счастливо тебе! Смотри – не будь… такой, – и уходит неброский, но запомнившийся… Прошло с десяток лет, встреча забылась».
А землистое это лицо помнит вся страна.
Шукшин…
КУЕТА – ЭТО ЧТО?
Самый, пожалуй, трудный и, при этом, интересный опыт учительства связан с объектом… КУЕТА (на деле КУИТУ – Краевое управление исправительно-трудовыми учреждениями). Вот лишь один пример «новаторского подхода» к специфической аудитории. Хорошо известно, как зеки «жаловали» официальный курс. И дабы стимулировать их энтузиазм, Антонина на свой страх и риск отвела часы не на программу, а на читку романа из жизни заключенных – «Улыбка фортуны» Ахто Леви.
«Жизнь – что простокваша» полнится такими событиями. Их можно назвать какими угодно на вкус, только не пресными! Плюс полное отсутствие натужливых рефлексий, пустопорожнего философствования и неизбывного самолюбования, коими грешит частенько мемуарная литература, особенно, в мужской части. И все та же наблюдательность, точность, острота оценок:
«…Для большинства мужчин не существует авторитетов, они признают лишь силу власти, менее работоспособны и менее выносливы, зато более уязвимы и любят жаловаться… Они по натуре – рыбаки. Если никакой рыбки поблизости нет, быстро раздражаются и теряют всякий интерес к окружающему».
…Героине за сорок и – первый в жизни курорт. «Солнечное Закарпатье»… Платонический роман… Верность мужу, да он не верен… Развелись… Отныне она целиком посвятила жизнь устройству детей. Перед музыкально одаренным сыном открывались творческие перспективы.
НО…
Но грянула перестройка…
«Паутина перемен, наметившаяся ещё с середины восьмидесятых, затягивала – народ бурлил, ожидал улучшений. Нарыв зрел. В 1991-м он прорвался, и страну отбросило назад – к началу революционного века. Плохо одетое и плохо питавшееся большинство относилось к происходящему, как к спектаклю, что скоро закончится, – несерьёзно»…
Что-то страшное, первобытное, звериное навалилось, давило, сметало. В набрякшем кислотном воздухе витало необъяснимое и необратимое. Страну постиг интеллектуальный, культурный, духовный, моральный откат – откат катастрофический, тотальный, на десятки, если не сотни лет. Кончилось тем, что учительница вышла на вокзальный перрон с лотком. Пирожки с картошкой, мороженое… Налетай, народ! Было стыдно. Но стыд худо-бедно затирался новым «понятийным винегретом»: коммерция, частное предпринимательство, гешефт…
Впрочем, это ведь теперь, по прошествии 20 лет, мы только-только начинаем осознавать глубину экономической бездны и демографической трагедии, придернутой пологом «реформ». Тогда же «народец» был млад, азартен и охоч до преобразовательской новизны. Да и скучать демовласть не давала. Что ни день, то новые забавы: «ваучер, приватизация, деноминация». Даже обрывочные, шоковые теле-впечатления от пылающего «белого дома» замечались как бы искоса, вскользь… То ведь Москва, а тут Сибирь. Больше «интриговало» ближнее и общее: повсеместно рушащиеся финансовые пирамиды, инвестфонды, лопающиеся мыльными пузырями «сверхнадежные», если верить ТВ, банки, куда каждый опрометчиво всунул кирпичик теперешнего благополучия и завтрашней судьбы. Калейдоскоп телевизионных страстей с отстрелом банкиров и телегидов перебивался остросюжетными виражами реала: «черный вторник», «киндер-сюрприз», «дефолт». Залязгал челюстными жерновами Чеченский Молох… В конце концов, подсевшие «мозговые батарейки» большинства взбунтовались отделять виртуальное от витального, жизнь мира от мира грез. Например, о «своей земле», о «домике в деревне»:
«Домик в мечтах маячил яркой звёздочкой, и к нему я шла, преодолевая усталость. После школьных занятий, не заходя домой, отправлялась к киоскам с мороженым – успеть закупиться. В морозильник небольшого холодильника (камеры не было) входило ровно шестьдесят – столько и покупала. В 23.00. торопилась к поезду. Возвращалась за полночь. Не считая деньги, замертво падала, чтобы утром подняться на работу или, если не было уроков, уехать в сад. По пути из сада опять покупала мороженое – к ночным поездам. И так каждый день – без выходных, без праздников: сад – огород – работа, работа – сад – огород».
Лихие девяностые… Не только для страны. Семья тоже не успевала «считать катаклизмы». В бешеном ритме «первоначального накопления» Антонина не укараулила болезнь. Как результат, серьезная операция с клинической смертью. Следом – зверское избиение сына – пианиста – с переломом руки: вступился за женщину в трамвае…
БЕЛЛЕТРИЗОВАННЫЙ ДОКУМЕНТ ЭПОХИ
…Перевернута последняя страница, и ты невольно ловишь себя на чувстве недоумения, близкого к потрясению: что за память? Разве реально все помнить и помнить так складно? Тогда-то и убеждаешься в точности авторского определения: «мемуарный роман». Редкий род памяти литературной, снизавшей события и образы, экспозиции и реминисценции, интермедии и мизансцены – не бесперечь, но раздумчиво и мастеровито. Замыслив гигантскую панораму с множеством отсылочных сигналов, маячков, намеков по умолчанию, автор осторожна со светом: не всё сразу. Люминесценция включается по частям, тут подсвечивая просцениум, там пригашая авансцену… Но естественно, органично – без навязчиво-суфлерской исповедальности, в порыве которой иные авторы впадают в шаманское камлание или мантрический зомбёж.
«Усиление энергетики» достигается посредством живых диалогов, которыми споро обрастает ткань. Что тоже не удивляет: через прямую речь характеры раскрываются зримей, доступней, выглядят убедительней и правдивей. Вскоре, однако, понимаешь: многие разговоры если не придуманы, то «вторично поставлены» – по памяти то бишь, а зачастую – экспромтом. Но только не путем вброса развлекухи, суррогатного умничанья и прочей отсебятины. Естественность-то и объясняет то преизобилие «сочной специфики», неуловимых особенностей артикуляции, что свойственны вот только этой личности, этой местности или этой микросреде: географической, этнической, семейной, профессиональной…
Иногда возникает двоякое ощущение: все беседы героев «подслушаны и записаны» с натуры. Так разве это искусство? И где тут творческий элемент? А в самом эффекте, опять же двойственном. С одной стороны, как бы кадры документальной кинохроники. С другой – совершенно литературная, чистой воды, драматургия. Этот своеобразный продукт переплетенной слиянности литературы с документом отличает весь строй большого, но художественно подвигающегося повествования.
Если «дьявол в мелочах», то, утружусь сопоставить, и диалектика – в деталях, партитура коих, подобно нотам, в очередной комбинации обусловливает переходы: гармоничные, нейтральные, атональные…
Перед нами литературный – умело беллетризованный – документ эпохи. Такой по плечу лишь человеку, который долго созревал и накапливал: опыт, впечатления, мысли. Но при условии: он обязан по-настоящему любить и понимать язык, на котором пишет, а также чуять под собой народ и страну, в которой живет.
Больше всего не хотелось бы свой отзыв заканчивать «телепатической» прочиткой (или прочисткой?) авторских побуждений, сводя их к модной, едва ли не космогонической концептуальности. У Антонимы Шнайдер всё выражено внятно и четко:
«Кто они, мои потомки? Они горят желанием изучить и познать жизнь Германии, стержневой страны по линии матери, но мне очень хотелось бы, чтобы они сохранили и любовь к России, к своим славянским корням, чтобы сберегли простоту и щедрость души, любовь к напевным песням, к богатому в своей выразительности русскому языку.
Чистота этноса… Не разумнее ли превыше всего ценить добро, любовь, честь, справедливость и многие другие высоконравственные понятия? Не эти ли понятия формируют простое человеческое счастье?».
Не прибавить, не убавить.
Ярко и увлекательно написанные воспоминания Антонины Шнайдер-Стремяковой достойны ниши, где не затеряются даже в ряду таких мастеров и классиков, как протопоп Аввакум, Андрей Болотов, Александр Никитенко, Сергей Аксаков, Михаил Пришвин, а также Полина Дашкова, Надежда Дурова, Лидия Гинзбург, Нина Берберова…
04.11.2010