Перевод c немецкого Раисы Шиллимат
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2011
Тайный гость
Барбара Андернот переступила порог квартиры Регенеров и вышла на лестничную площадку, где имела обыкновение играть с их трёхлетней дочерью Евочкой. В этот момент позади себя, в прихожей, она вдруг отчётливо расслышала несмелый хлопок. Это был звук только что закрывшейся двери, и донёсся он с той стороны, где находилась отдельная комната.
Девочка уже начала спускаться по лестнице, когда за её спиной послышались чьи-то шаги. Внезапно Барбаре пришло в голову: ведь этой комнатой давно никто не пользуется! Она остановилась и удивлённо оглянулась назад.
Человек, который шёл вслед за ней, спускался тихо, почти украдкой. Придерживаясь рукой за перила, он приостанавливался не только в тех местах, где ступеньки в середине стоптаны до белёсой выемки, но и там, где на дереве маслянисто-чёрного цвета, до блеска натёртого, виднелись отпечатки чьих-то подошв. Мужчина поравнялся с Барбарой и остановился. Она посмотрела на него снизу вверх и не без труда узнала в нём отца своей младшей подружки, она вспомнила, что видела его на портрете – в комнате у Евочки. Её очень удивило даже не то, что она не заметила его, когда была в квартире, а, скорее, другое – почему ей ничего не сообщили о долгожданном возвращении человека, вот уже три года как пропавшего без вести, ведь она вместе со всеми, и так участливо, ждала его!
Пока она – не без испуга – разглядывала его, человек наклонился к ней, и заслонил головой лампочку, освещавшую лестничную площадку. Лицо его было бледным, а кожа выглядела как у больного, который только начинал выздоравливать после длительной и тяжёлой болезни. Он смотрел на неё с добродушной сосредоточенностью, и, казалось, был рад встрече.
Мужчина заговорил с ней в манере, которая импонирует детям: без снисходительной нарочитости – серьёзно и с дружеским пониманием. При этом отец Евочки доверительно протянул к плечу Барбары руку, но не коснулся его. Он сказал девочке, что не хотел уклониться от приветствия, коль уж они здесь встретились. Кроме того, продолжал мужчина, у него есть к ней одна просьба, но будет ли она в состоянии выполнить то, о чём он хочет её попросить? Барбара согласно кивнула головой, и тогда он поведал ей следующее.
Как оказалось, некоторое время назад ему удалось тайком занять свою комнату, ведь она была так удобно расположена: туда легко можно было проникнуть из коридора, не рискуя обратить на себя внимание жильцов. Пока он скрывает своё присутствие от близких, рассказывал дальше отец Евочки, потому что ему необходимо сначала привыкнуть к ним, да и им к нему – незримому – тоже. Даже то, что он может слышать через стену их голоса, и таким образом принимать участие в жизни семьи, благотворно действует на него. Он был очень болен, да и сейчас ещё совершенно слаб, поэтому он опасается прикосновений. А к Барбаре у него большая просьба: до поры до времени никому не говорить об их встрече.
Человек замолчал и вопросительно-умоляюще посмотрел на неё. После того, как она, не произнеся ни слова, кивком головы ответила согласием, убрал от её плеча руку, которую так и продержал на весу во время всего разговора. Потом наклонил перед изумлённой девочкой голову в поклоне, совсем как добрый сосед, и тут же, обгоняя её, стройный и гибкий, беззвучно проскользнул мимо – за поворот межэтажной площадки. Пыльного следа на ступеньках после него не было. Внизу послышался стук входной двери.
Барбара проснулась в своей кровати и после некоторых раздумий поняла, что ей всё это приснилось. Было ещё рано, и сквозь просветы в ставнях тянуло свежестью, на дворе шла привычная жизнь: птицы перелетали с места на место, скакали по дорожкам и ныряли в заросли мушмулы. Девочка лежала, время от времени поглядывая на стрелки стенных часов – не пора ли одеваться. Всё, что привиделось девочке, медленно растворялось в утреннем свете и наполняло её предчувствием тайной радости, но с оттенком какой-то странной, неизбывной печали.
Сон не давал ей покоя и в школе. Девочка вернулась после занятий домой, и, выбрав момент, когда они остались наедине с матерью на кухне, поделилась с ней переполнявшими её впечатлениями и спросила, к чему может такое присниться. Мать выслушала её, обняла в задумчивости, но не разговорилась и мнения своего не высказала. Когда же дочь, не дождавшись ответа, спросила у неё, не пойти ли ей к матери подружки, чтобы рассказать о том, что её занимает, Андернот-старшая ответила, что делать этого всё-таки не стоит, потому что рассказ только разбередит душевную рану бедной женщины.
Дело в том, что именно этим утром по улице быстро разнёсся слух, который дошёл и до матери Барбары. Один демобилизованный солдат вернулся из тех краёв, где пропал без вести учитель Регенер. Свидетель достоверно рассказывал, что он сам видел, как два года назад учитель скончался в одном из лазаретов. У женщины не было намерения тут же появиться у своей несчастной овдовевшей подруги – та не любила утешителей, потому что хорошо знала: среди них достаточно много таких, которые состраданием прикрывают своё любопытство. Кроме того, она боялась отнять у своего ребёнка тайну. И в этот день, и в дни последующие, мать Барбары под разными предлогами обходила стороной дом соседки.
Однако то, что привиделось девочке во сне, так прочно засело в её памяти, что теперь, куда бы Барбара ни шла, она старалась при любом удобном случае, хотя бы издалека, бросить взгляд на окна заветной комнаты, словно там был спрятан самый дорогой подарок, радостью предвкушения которого она жила в последнее время. Барбара уверила себя в том, что сон её вещий: теперь она твёрдо знала, что в запертой комнате тайно обитает человек. Когда ей приходилось бывать в гостях у соседей, Барбара то и дело поглядывала украдкой на закрытую дверь, как на Рождество в ожидании Деда Мороза: ну когда же, наконец, дверь откроется и на пороге покажется таинственный гость!
Солнечные лучи проникали сквозь опрятные кисейные занавески и ложились на пол четырёхугольниками, а те, в свою очередь, отражались полосками на серванте из вишнёвого дерева. Девочка представляла себе, как сосед, затаившись, прислушивается ко всему происходящему в доме и дожидается своего часа. Теперь в своих мыслях она только и воображала себя играющей на полу с маленькой Евочкой, которую отец так никогда и не увидел – горемыка даже не успел узнать о её существовании.
Об этом наваждении Барбара никому не рассказывала. Но однажды вечером, придя домой, девочка не выдержала и доверилась матери, что сон её, наконец-то, начал сбываться: она только что шла мимо площади Аистов, по другой стороне улицы, и вдруг, впервые за всё время, заметила в окнах таинственной комнаты слабый свет! Долгожданный час настаёт! Она с трудом может держать это в себе, и, если бы только не обещание, данное матери, она хоть сейчас побежала бы к Регенерам. В любом случае, она не будет больше откладывать, а завтра же ранним утром обязательно пойдёт к Евочке, может быть как раз для того, чтобы стать свидетелем всеобщей радости.
Мать, поражённая навязчивостью представлений, которые, как она поначалу думала, чисто по-детски выветрятся из головы, и, опасаясь, что необдуманные заявления дочери больно ранят её подругу, решилась в осторожной форме рассказать то, о чём судачат соседи. Известие очень потрясло дочь, она стояла какое-то время с застывшим лицом, на вопросы отвечала односложно, потом совсем замолчала… и медленно вышла из кухни.
Уже лёжа в постели, Барбара пыталась настаивать на своём: всё, что она сейчас услышала – неправда, что на этот раз непременно должна произойти ошибка. Ведь она уже слышала о таких случаях, когда одного человека принимали за другого, а бывало и так, что распускали ложные слухи по недомыслию. Мать качала головой и утверждала, что в гибели соседа сомневаться не приходится. Ещё она сказала, что при тех ранениях, которые получил отец Евочки, выжить он не мог, и с его смертью нужно как-то примириться. Неизвестно, что лучше – когда мучениям приходит конец, или же когда им нет конца.
Наконец ребёнок заснул, а мать после некоторых раздумий собралась с мыслями и всё-таки пошла навестить подругу.
Соседка тоже только что уложила малышку, и теперь, как всегда, предоставленная себе и своему одиночеству, сидела за шитьём, лежащим перед ней неровной горкой.
Горе немилосердно к женщинам, потерявшим мужей. Даже время не в силах стереть с их лиц отметины пережитого. Жестокий танец крушения последних надежд, на который их пригласила судьба, освободил вдов от супружеских забот и оставил после себя строгое благородство чёрных одежд.
Боли в суставах, в том числе и сложенных на коленях некогда белых рук, они приобрели, скорее всего, когда носили тяжести или стояли на холоде в очередях у рыбных лавок. Или, может, когда стаптывали башмаки до дыр, горбясь под грузом очерняющей болтовни и злых слухов? И только иногда слёзы их, беззащитных и лишенных пиетета, торопливо окропляли старую, не впервые распущенную пряжу. Один трудный день бросал вызов другому.
Всё, что мать Евочки услышала от соседки, не было громом среди ясного неба. Да это и понятно: человек, ожидающий три года чего угодно, не может быть неподготовленным к такому известию. И всё-таки Херма впала в состояние, сравнимое с тем, какое бывает после только что пережитого удара: онемение сменялось резким обострением чувствительности, а потеря сил – их внезапной концентрацией. Это было состояние, когда посторонняя помощь, которая не даст женщине ощутить себя окончательно беззащитной, была бы очень своевременной. Тем не менее, она пыталась себе доказать, что её собственных сил вполне достаточно для самоутверждения, что вот сейчас… сейчас… она придёт в себя… возьмёт себя в руки… и выстоит…
Осознание полнейшей заброшенности в противоборстве с глубокими приливами и отливами ночи придёт много позже.
С того самого момента, кода мужа мобилизовали, порог его комнаты не переступал никто. Жена оставила все предметы в неприкосновенности. Когда же весточки от него перестали приходить и Херму Регенер начали посещать мысли о возможной утрате, ей вдруг показалось, что нетронутые вещи имеют силу заклинания, и от этого заклинания зависит его возвращение.
В это самое время в страну хлынул поток изгнанных[1], которых надо было куда-то размещать, и власти начали измерение и передел жилой площади. Скоро квадратные метры, бывшие когда-то в распоряжении супруга, тоже обретут нового хозяина. Херма жила под впечатлением, что комната полна страстным сопротивлением чужому вторжению, и что сопротивление это со временем нисколько не слабеет. Хозяйка входила в сакральное для неё помещение только в случае крайней необходимости. Со временем она всё больше убеждалась, что надежды её не оправдываются, а силы, которые поддерживают веру, истощаются. Она переступала порог осиротевшей комнаты только в случае крайней необходимости. Скорее всего, Барбара и была свидетельницей одного из таких вынужденных посещений, когда видела свет в заветной комнате.
Сейчас Херма Регенер с окаменевшим лицом сидела, вдевая в иголку одну нитку за другой, никем и ничем не связанная, но, тем не менее, ни в коем случае не чувствующая себя свободной. С некоторым удивлением, смешанным с отстранённостью и опустошением, Херма начинала вдруг осознавать своё новое положение.
Ещё вчера её считали мужней женой, а вот сегодня – по закону – она становилась вдовой. Без всего, что должно сопутствовать получению этого статуса: ни самого печального события, которое вносит разлад в дом, ни суматошных и наполненных болью хлопотных обязанностей, ни гроба, ни комьев падающей на него земли. И всем этим она обязана только одной вести, а завтра – одному слову, одному кивку головы, с которым чиновник поставит печать в её паспорте.
Погружённая в раздумья о внешних предпосылках к одиночеству, она встала и пошла в комнату мужа, чтобы поискать там нужные документы.
Женщина наклонилась над открытым ящиком стола, и стала перекладывать бумаги. Внезапно её поразила мысль, что она нарушила свой собственный запрет.
Она вдруг забыла, зачем вошла в комнату, и подняла взгляд вверх. Прямо перед ней, на стене, висел портрет погибшего, освещённый пучком света настольной лампы. На неё в упор смотрел тихий человек, безобидный и безотказный, по своему характеру и глубине натуры никак не приспособленный к солдатской службе – она была совершенно чужда ему. Её супруг был создан для того, чтобы склоняться над редкими рукописями или старинными часами. Почему-то сейчас он показался ей угасшим, как никогда.
Неожиданно она очнулась, стоя в растерянности у его рабочего стола… потом ещё раз застыла… опомнившись, поспешно подавила вздох, погасила свет, вышла из комнаты, и уже там, за порогом, снова согнулась под тяжестью горького бремени скорби – безжалостного и несправедливого.
Обе женщины ещё долго сидели в ночи и разговаривали – руки гостьи почему-то не находили себе места. В конце концов Андернот выбрала момент и рассказала о сне своей дочери. Она сумела преподнести свой рассказ не как пищу для страданий, а как свидетельство, исходящее от чувств и доброты сердца, которые так необходимы в этой ситуации, и одновременно служат поддержкой и утешением. Молодая женщина слушала её с потемневшим лицом. Она не пыталась сдержать слёз. Сновидение ребёнка, определённо было знамением, но чего? В настоящую же минуту оно укрепляло её тайные недобрые предчувствия и словно подводило последнюю черту под напрасными ожиданиями.
– Его комната ему больше не понадобится, – произнесла она медленно.
Как ни странно, только сейчас смерть стала действительностью, потеря – невозвратной, а собственность – унаследованной.
Вдова подняла голову, встала, подошла к двери комнаты мужа и открыла её.
Ладонь вдовы скользнула по гладкой поверхности открывающейся двери. Казалось, в этот момент женщина с поникшим лицом сжалась и посторонилась, словно уступая дорогу кому-то и пропуская этого кого-то мимо себя. Скорее всего, она давала дорогу тому, кто сделает в её паспорте роковую запись – это напоминало подписание соглашения с миром иным, с тем самым, что по другую сторону…
То, что это решение созрело именно сейчас, было связано вовсе не с судьбоносным, как бы отрешающим, прикосновением, и, тем более, не с возвышенностью момента. Просто настало время, когда больше не висеть венку из бессмертника над хранимой святыней, перед которой приглушаются голоса и шаги. Святую кущу никто не может беречь вечно.
Жизнь любой семьи, в каком бы то ни было государстве, подчинена одному закону: расходы не должны превышать доходов. Всё идёт, как по накатанному: за каждой только что оплаченной квитанцией непременно следует новая, при этом частенько приходится только гадать, за что же очередной раз надо платить. Можно, конечно, попробовать, при случае, уклониться от оплаты, или попросту спрятаться и сделать вид, что никакой квитанции вовсе не получал – так многие делают. Однако цена желания неплательщика часто становится известной только в момент зачитывания приговора суда.
Горестные слова Хермы Регенер о том, что комната больше её мужу не понадобится, так до конца и не осознанные ею, имели второй, чисто житейский подтекст. Вот он-то вскоре и заявил о себе самым неожиданным образом.
Вдова Регенер была дитя своей эпохи, то есть времени, которое, как и положено, не позволяло живущим в нём увидеть его ошибки. Времени, которое призрачно и знаменательно фосфоресцируя в своё оправдание, проливало нужный свет на всё, что позже – другим поколениям – будет казаться мрачным вымыслом.
На следующий день после душевной беседы с подругой, Херма намеревалась посетить несколько учреждений, куда её вызвали.
В маленькой ратуше, в которой теснились представительства законной власти – кстати сказать, расплодившиеся в невероятном количестве – в одной из комнатушек, её неожиданно протолкнули к столу чиновника, ответственного за жилплощадь. Он занимался перекладыванием бумаг с тысячами обращённых против простого смертного требований, неукоснительно подлежащих исполнению.
Женщина несмело спросила, может ли она располагать ещё одной комнатой в её квартире. Мужчина за столом взглянул на неё – он знал её в лицо – перебрал для верности пачку бумаги, потом поднял на неё глаза и вдруг удивился – о чём это она? По его данным, комната вот уже две недели как заселена.
При этих словах лицо женщины побледнело. В растерянности она начала ощупывать себя – искала выскользнувшую из рук нужную бумажку… потом нервно заглянула в сумочку… нашла там платок… прижала к лицу… Не вымолвив ни звука, она, наконец, повернулась, бросилась к двери, и выскочила в коридор.
Окончательно сбитая с толку, словно в полусне, Регенер быстро шла по улице. Навстречу ей попалась Андернот. Мать Барбары тут же выяснила, чем потрясена подруга, взяла её под руку и привела к себе. Только здесь до смерти перепуганная женщина немного привела мысли в порядок. Голова у неё всегда была трезвая, и ни в какие чудеса она не верила. Сейчас, тем не менее, она вздрогнула, словно от удара: в её сознании всплыло по-детски открытое лицо мужа на портрете. Херма рассказала соседке, что произошло, та только сочувственно покачала головой: ещё, мол, и это на тебя свалилось – на беззащитную, потерянную вдову. Ошибка-то явная, но что за этим кроется? Запутанную ситуацию нужно было хоть как-то прояснить, и Андернот-старшая решила сама пойти в ратушу и разобраться, что же произошло.
Тем временем чиновник, поражённый стремительным уходом женщины, уже просмотрел документы, и объяснил пришедшей сотруднице, в чём дело. Как оказалось, три недели назад уполномоченный, отвечающий за расквартировку беженцев, выписывал распоряжения на свободную жилплощадь. Дошла очередь и до комнаты Регенера, ордер выписали, но в бумагах не было пометки, кому. В настоящее время документ находится, скорее всего, в руках того, кто по болезни, или по какой другой причине, ещё не прибыл из лагеря для перемещённых лиц.
Наконец-то всё выяснилось.
В общем, жизнь продолжалась…
Однажды вечером, когда мать, прикрыв кухонную дверь, посадила маленькую Еву в ванну, колокольчик над стеклянной входной дверью квартиры Регенеров зазвонил. Звонили не вовремя, и женщина решила, что гость пусть либо подождёт, либо уйдёт восвояси.
Гость, вернее гости – это была беженка с маленькой девочкой – и в самом деле терпеливо ждали. Дверь не открывали. Свой багаж – видавший виды грубо сколоченный деревянный ящик – гостья поставила на кафельный пол перед закрытой дверью. Женщина в изнеможении опустилась на ящик.
Она очень устала от всего: от чужого неба над головой, от железнодорожных путей, от долгой дороги в скотных вагонах. Она хорошо знала, что такое выстоять очередь к чиновнику, и что такое стучаться в чужой дом. На голове у женщины был большой платок, повязанный на старинный лад, её широкая чёрная юбка с давно разошедшимися складками, укрывала не только ноги, но и пол вокруг них. Страна, в которую её занесло, была женщине незнакомой, как и люди, живущие здесь. К тому же она совершенно не понимала, почему её выгнали с родины, и как она должна выжить здесь. Она была бездомной и неприкаянной, как привидение.
Возможно, руки её когда-то рассевали зёрна по свежевспаханному полю, или же умели хорошо управляться со скотиной. Теперь они безвольно лежали на коленях, никому не нужные и беспомощные. Зажатая в руке бумажка похрустывала между пальцами, на которых, казалось, не было ногтей. Её маленькая дочь отупело и неподвижно стояла около матери. Ни та, ни другая не проронили ни слова.
Вдруг сквозь матовое стекло двери обе заметили большую тень. Чужестранка тяжело поднялась – на фоне освещённого проёма двери появилась расплывчатая фигура.
Херма Регенер, открыв наконец дверь, в свою очередь обнаружила в коридоре чёрную женщину. Та тяжело поднялась с ящика и выпрямилась перед ней. Хозяйку обдал? нездешним духом. На каком-то вымершем диалекте гостья устало произнесла «Добрый вечер…» и протянула клочок белой бумаги.
Усталость навалилась на бездомную, как никогда доселе, она оперлась на косяк двери и застыла так. С губ её сползали слова на давно исчезнувшем здесь наречии. Женщина бесстрастно, словно о ком-то ей незнакомом, поведала, что покинула родной дом с четырьмя детьми, что трёх из них потеряла в долгой, полной лишений дороге, и что у неё не было возможности их похоронить. Она даже не знает названий мест, где они остались лежать… малышка, что при ней – последняя…
Она безвольно опустила руки и скрестила их на животе. Тёмный платок, надвинутый на лоб, отбрасывал тень на её лицо, освещенными оставались только вяло шевелящиеся губы.
В этот момент Херме показалось, что она разгадала знамение: да, её собственная скорбь глубока и безмерна. Ведь горе не может быть не горьким – на то оно и горе.
И всё-таки, у кого-то оно бывает горше вдвойне – тогда, когда человек вынужден рассказывать о нём, постучавшись в чужую дверь.
Такое горе стояло сейчас перед ней.
Вдова Херма Регенер коснулась рукой плеча несчастной и распахнула дверь: входите.
[1] (Вернуться) Речь идёт об этнических немцах, депортированных из Силезии, Чехословакии и Восточной Пруссии. (Прим. переводчика.)