(Портрет одного художника)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2011
Розовая звезда
(Портрет одного художника)
Присела на розовой звезде,
И так возникло окно в ад,
Мужчина в маске все стоит
перед женщиной обнаженной.
Андре Бретон
1. ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ: ОТКУДА И КУДА?
Непревзойденным тореро на арене сюрреализма, густо забрызгивающим ее красками, деньгами, фантазиями был Сальвадор Дали. В шесть лет он продал свою первую работу, а когда ему исполнилось семьдесят пять, он был так знаменит, что достаточно было надписать на конверте: «Espana» и нарисовать усы, чтобы письмо дошло до адресата.
Авторитет каталонца неоспорим, хотя еще в 1605 году некий Де Сигена, библиотекарь Эскориала, часами задерживался перед мастером Иеронимом Босхом, картины которого «были полны нелепостями». Высвобождение подсознательного в форме фантазий о зле и грехе впервые произошло на полотнах невероятного фламандца.
Спустя три столетия поэты северной соседки Испании, Франции, Андре Бретон и Филипп Супо, дали название этому «разумному безумию» – «surrealisme», c французского – сверхреальность, провозгласив источником искусства сферу подсознания. Были сформулированы и условия бессознательного творчества: освободить сознание от рациональных связей, полностью подчиниться неконтролируемым внутренним импульсам, работать по возможности быстро, не задерживаясь для осмысления сделанного. Реальность исчезала, растекалась, уступая место интуитивной, сверхреальной связи с миром.
Время, медленно стекающее часами со стола, подхватив под руку пролетающего над уснувшим Витебском Шагала, пробило час выхода на сцену русского реализма а ля «сюр». Еще виток, и непокорный дух площадей Толедо воцарился во дворах и переулках страны Cоветов, да так мощно, что пришлось вызывать бульдозеры. 70-е годы – нонконформисты объединяются в «двадцатку московских художников» при Горкоме графиков, на Малой Грузинской. На выставки двадцатки носит свои картины, ничем особенно не выделяясь, московский молодой художник Виктор Кротов. За плечами – армия, Строгановка.
Кто же он, этот высокий и худой, с длинными руками, шарф и берет, обликом напоминающий Дон Кихота?
Родился в год окончания войны в Доме Инвалидов №6 Нарофоминска, Московской области, куда после войны свозили на постоянное жительство инвалидов и раненых. Проставленная так наивно в паспорте информация о рождении – сама легкий «сюр», эпатирующий каждый раз таможенников «Шереметьева», скользящих взглядом с паспорта на оригинал: «а ну как – дурак?».
С самого раннего детства знал, что будет только художником – никаким не пожарным, лекарем или токарем, а именно художником. Отсюда – самая большая радость – коробочка с масляными красками, подаренная матерью. И самое большое горе – эти же краски, разбросанные и раздавленные по стенам – акт маленьких вандалов, двоюродных братьев, сотворенный с той жестокостью, на которую как раз и бывают способны дети. Из ранних впечатлений – старые иллюстрированные журналы «Огонек», на чьих вкладышах печатались репродукции русских передвижников: Шишкина, Поленова, Ярошенко. Прибитые гвоздем к стене, глянцевые «шедевры» десятилетиями украшали скудно-грустный быт по всей России.
* * *
«Яркий, белый свет в окне. Какое чудо! Это же первый снег! Быстрее к окну. Между двух рам лежит сугроб белой ваты, а на нем алыми каплями ягода калина. Это – красное. Снег – это белое, деревья – это черное. Кругом во всем мире краски. Тик-так, тик-так…. Темно. Керосин в лампе нужно беречь. В печке уютно гудит огонь. Дверка нагрелась, раскалилась малиновым цветом. За окном ночь. Руки мамы теплые. Они не имеют цвета. Только ласку и запах.
Завтра к нам, в Дом Инвалидов приедет настоящий Художник из Москвы. Я увижу настоящие краски, и он обязательно мне скажет: на, мальчик, рисуй. Приехал, но ничего не сказал. Зачем же он снег рисует синей краской? Я бы взял вон ту – желтую, потом смешал бы ее с белой и добавил чуть-чуть вон той цвета глины. Друзья зовут в лес, играть в войну. Зачем мне страшное пах-пах, ты убит. Не хочу быть убитым. Вчера мама принесла из магазина спички с картинками. На этикетках глухари, тигры, зебры. На столе лежит коробка красок. Первые настоящие! И две кисточки. Ничего, что такие жесткие. Ура! У меня получилось. Тигр, правда, не оранжевый, а красный, но маме нравится. Уже десять клеенок лежат, сохнут. Мама, как тигрица охраняет их от моих двоюродных братьев.
Я буду художником. Тик-так, тик-так… В стогу сена всегда можно найти ночлег. Тепло и пахнет звездами на небе. Загадывай скорее желание, видишь, звезда упала. А вон еще. Но это уже не твоя звезда. Загадывать можно только на одну. Хочу стать художником! Хочу стать… Тик-так, тик… Завтра поеду на свидание в Третьяковку. Там ждут меня княжна Тараканова, боярыня Морозова, царь Петр, Куинджи и самый любимый – Врубель. Демон не отпускает. Стой, парень, смотри. Но не вздумай повторять, делай свое…
Бывшее Строгановское. Какая разница – «бывшее», «будущее». Главное, там говорят только о красном, синем, фиолетовом. Там свои. В детстве ходил с мамой в женскую баню. Видел много «ню». А на уроке натуры колени заходили ходуном, пришлось под общий смех покинуть аудиторию
Сынок, тебе повестка. В военкомат, с вещами. А как же Новый год? Становись! Стройся! Вот это казарма. Это кувалда. Это сержант, а вот этого нельзя. Ангарск, романтика. А чтоб она… Три года повышенной романтики – это то, чего не надо. Нас в полку семь из Москвы, семь одиноких, семь интеллигентов (Мать вашу…) В ушах до сих пор звучит любимая фраза командира роты: «Я покажу вам «деревянную железочку!». В соседнем военном отряде долговязый смешной парень из Москвы со странным именем Миколас Орбакас. До армии учился тоже в училище, только цирковом. Стройбат. Стекла, что ли, наглотаться, может, комиссуют? Но время, все-таки… так. Дембель! Два километра бегом от зеленых железных ворот. Карету мне, карету…! Какой же я стал взрослый. Все, что было до армии, все ерунда. Долой Строгановку! Мы сами с усами. Пойду работать в библиотеку им. Ленина, там много умных книг. А вечером писать картины».
«Я буду писать по-своему»! Легко сказать. Когда вокруг столько всего против. Один внешний вид, не такой, как у большинства, уже вызов. Москва семидесятых – винтики единого механизма, толпы Оруэлла, – провожающая взглядом шеренги плащей болонья, вздрагивала, как от шока, когда Виктор появлялся из подворотни на Котельнической набережной, где у него была своя мастерская, во фраке образца ХIX столетия с единственным золотым обшлагом на левом рукаве, возможно, парадная форма камер-юнкеров. Его можно было встретить на Яузском мосту, перевозившим в детской коляске старинный инкрустированный шкаф – подарок друзьям, трофей от походов по опустевшей части старого города по ту сторону реки.
Замоскворечье, с конца шестидесятых годов, – особый мир с брошенными домами и заброшенными судьбами. Здесь хранились настоящие «клады». Для обычного, нормального человека то был всего-навсего старый хлам, отработавший свой век. Но эта же самая вещь в глазах чуткого художника преображалась. Он узнавал в ней своего собрата по ремеслу, который, вдохнув в материю дух, доводил ее до образа. Оставленные хозяевами в домах либо на свалках, выброшенные вещи, в ожидании встречи с истинным ценителем, сохраняли в себе живую жизнь.
Купеческое Замоскворечье одаривало, порой, настоящим антиквариатом – столовым серебром, старинным зеркалом, блюдом кузнецовского фарфора, парадной рамой. На подобных вылазках происходили иногда незапланированные встречи. Как-то, прихватив топорик, за полночь, Виктор отправился на облюбованную им заранее и, как ему показалось, оставленную жильцами квартиру. Когда лезвие топора заработало в щели, раскачивая дверь, внезапно зажегся свет, дверь распахнулась, и в проеме застыл удивленный мужчина внушительных размеров. Оба оторопели, потом – тот, кто был с топором, вежливо произнес: «Скажите, пожалуйста, у Вас случайно не сохранились старые подшивки газет «Пионерская правда»? Мы… тут собираем…»
Его узкая шкатулочная мастерская… «Боже ты мой!» – как воскликнул бы Гоголь. – «Чего тут только не было!» Первым делом, разумеется, холсты и объекты: «Кротолет», например, вырезанные из журналов портреты Дали, клавиатура рояля, вертикально подвешенная к стене, расписанная дверь, высушенные плоды и отполированные раковины. При входе грудой лежали «андерсеновские» тетушки-миски, перекушенные ответственным Щелкунчиком и все-таки сверхизящные вилки-кокотки, кувшины-кавалеры, плетущие по ночам свои бесконечные истории. После долгих, основательных колочений ногой в дверь (звонка не предполагалось) Кротов, сам отчаянно пригнувшись, с крупным белым попугаем ара на плече, открывал низкую дверцу, предупреждая об истинных размерах «ширины» и «нижины» шкатулки. Вступая в «святую святых», невольно надо было извернуться в профиль, так как «анфас» не проходило никакое, даже самое изящное тельце. Беспокойная птица обычно скрипела ему на ухо свои пожелания и требования, настаивая на поддержании беседы только с ней. Хозяин заваривал чай, гость устраивался в крайне зауженном кресле графини из «Пиковой дамы», разрешалась музыка, не в смысле – «можно», «нельзя»… и на мольберт, как на подиум, одна за другой начинали вспархивать картины, истинные топ-модели, с мировых конкурсов красоты.
«Посмотрите на меня! Теперь убедились, как я хороша. А я? Выберите меня! А есть ли у вас деньги? Ах, нет, жаль, ну что ж, можете полюбоваться пока бесплатно. Такой, как я, нет нигде»…
Художник никогда не давал им вдоволь покрасоваться, быстро, как фокусник, сдергивая с эстрады. Картины относились в соседнюю, еще более тесную каморку в ожидании следующего показа или того счастливого часа, когда их, как на бал, будут собирать на выставку. Здесь с каждой предстоит много хлопот: подтянуть талию – натянуть туго холст, украсить драгоценными камнями – вставить в соответствующую раму, укутать в легкие и теплые меха – завернуть объект в мягкую фланель, чтобы не отсырел. И, как говорится, с Богом, по первому снежку…
2. ТАНЦЫ С ВОЛКАМИ И ПРИПЕВОМ.
80-е и далее… Время как будто застыло. Не живущим в те годы в России, точнее в СССР, при всем старании не представить всех реалий. Поэт той же эпохи Иосиф Бродский, перебирая струны советской балалайки, наигрывал на свой лад:
Довели страну до ручки.
Дай червонец до получки.
У попа была собака.
Оба умерли от рака.
Эх, Цусима-Хиросима,
Жизнь совсем невыносима.
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Не могу я встать и поехать в гости.
Ни к приятелю, у которого плачут детки,
Ни в семейный дом, ни к знакомой девке.
Всюду необходимы деньги.
Я сижу на стуле, трясусь от злости.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Эх, проклятое ремесло поэта!
Добавим… и художника. Многие и не выдерживали: спивались, погибали, уходили в конъюнктуру. На первых порах палочкой-выручалочкой служила та же «двадцатка», все-таки печатались каталоги, организовывались выставки. Поступали предложения и со стороны.
Молодые живописцы, объединившись в бригады, нанимались реставрировать, расписывать московские храмы. Заказов было не много, так как от славных «сорока сороков» в Первопрестольной практически ничего не осталось. Выручали область и пригороды. В особо отчаянные дни Виктор прибегал к артельному ремеслу. Божье дело так же раздражало, как и все, что по принуждению, являясь чистым заработком для поддержания семьи и детей. Лист бумаги, картон, за неимением другого материала, обернувшись верной Сольвейг, терпеливо ждал в мастерской, пока мастер освободится от поденщины. Зато после расчета с церковным старостой на первое время хватало и на краски, и на холст.
Художник никогда не отказывался от любой возможности выставиться. В те времена в ходу были так называемые домашние вернисажи. Устраивая выставку на квартире близких друзей, приглашали своих же. Порой, Виктору он по нескольку раз в день приходилось пересекать город, перенося картины. Денег на транспорт не было, а за один заход всего было не унести. Работы чаще всего раздаривались тем же друзьям за бутылкой красного вина. Случались поездки на электричках, на так называемые, праздники «Дня города». Районные власти не помогали ничем, но особенно и не противились, в случае, если какой-либо чудак соглашался выставить свои работы, тут же, на площади. Под звуки духового оркестра, сопровождавшего городской праздник, картинки выкладывались на всеобщее обозрение. Не было случая, чтобы кто-нибудь купил хоть одну работу. Через пару часов, хорошо, что не было дождя, перекусив пирожком с местного рынка, Кротов спешил на отходящую электричку. Он никогда не отчаивался. У него была мастерская, мольберт, иногда почти весь набор нужных красок, а что еще нужно, по правде говоря, настоящему художнику?
* * *
«А в Строгановке все ходят на живопись, рисунок, композицию. Вовка – это я. Кеша! Примите у меня экзамен. Судьба дураков любит. Снова родные коридоры, пригоревшая каша и пустые бутылки под ногами общаги. Нет. Ты скажи, почему я должен яблоко делать зеленым, ведь оно синее. А ты видел, какого цвета сегодня заходящее солнце? Да ты наливай, наливай, кстати, не одолжишь до стипухи три рубля? А все-таки Малевич, это то, что надо! 30 рублей стипендии мало даже на одного. В ночь через две – работа сторожем на стройплощадке за дополнительные 50 руб. Какое странное слово «сюрреализм». И этот Дали. Где это все? На Луне, на Марсе? Но вот Оно. Мое родное. Стая моих родичей, белых лебедей. Э-э-й, я – с вами. Не хочу, чтобы меня понимали. Хочу, чтобы самому было понятно, жаль только, что краски и холст стоят так дорого. Перед выпускным экзаменом пришел человек. Обещает интересную работу дизайнера и через пару лет квартиру в новом доме подмосковного поселка. Святая наивность! Снова железные ворота, вдоль забора колючая проволока. Из памяти выплыл «любимый» Ангарск. Через год нервы зашалили. Призрак обещанной квартиры рассыпался в прах. Это сладкое слово Свобода. Главная свобода делать свои картинки независимо от чужого вмешательства – это осталось навсегда. Тик-так. И вот уже первая своя выставка на квартире. А вдруг не поймут, вдруг будут смеяться, вдруг никто не придет? Но пришли, не смеялись, и даже кто-то что-то понял. Посоветовали показать свои работы на квартире В.Сычева. Так началось появляться из небытия то, что принято называть Судьбой. Там, на Трубной, к моему удивлению и не меньшей радости, были куплены первые три картинки. Маятник времени затикал громче и сильнее. Жизнь богемной Москвы завертелась колесом калейдоскопа. Поэты, актеры, художники разных званий и рангов. Серьезное и смешное, высокое и низкое смешалось, закрутилось, уводя в сторону. И опять счастливый случай, казалось, совсем неожиданно у меня появилась маленькая Родина».
Когда в 70-е москвичи спешили к телевизорам, боясь пропустить очередной КВН, Виктор грунтовал холст. Когда в 80-е всей семьей спешили на футбол или в кинотеатр, он возился с подрамником. В перестройку, когда многие стекались на площадь, потрепаться про политику, он смешивал краски. И даже, когда, казалось, долг мужчин обязывал – на баррикады, художник оставался стоять перед мольбертом, один на один со своей работой, судьбой. Не приходил достаток, зато приходило мастерство. Рука легко, без всякого напряжения оставляла на любой поверхности нужную точную линию, фактура кожицы граната или деревянное тельце Буратино с плоскости холста выходили именно из той самой материи, из какой их задумал творец. Критерии технического совершенства не меняются со временем. Это и о нем сказано в тексте о древнеегипетском мастере времен фараона Ментухотепа. «…я был художником, опытным в искусстве своем. Я умел передать движение фигуры человека, походку женщины; положение размахивающего мечом и свернувшуюся позу пораженного… выражение ужаса того, кто застигнут спящим; положение руки того, кто мечет копье, и согнутую походку бегущего. Я умел делать инкрустации, которые не горели от огня и не смывались водой».
Как в таком вымученном, усредненном социуме, при стольких отрицательных слагаемых, он сумел сохранить веру в себя и свою душу? Совершенно непонятно. Но факт, что художник за подписью Крот. В. всегда очень высоко ценил свой труд. Это мужество, несгибаемый ни при каких обстоятельствах дух вливала в него живопись: запах красок, от которых он «балдел», метелочки кистей, палитра и вся остальная, вроде бы, полная чепуха…
3. ТАК ЧТО ЖЕ В ЭТОЙ ГОЛОВЕ?.. СУНДУК ДЕМИУРГА
Живопись Виктора Кротова?.. Конечно, это знаковое искусство сродни тем знакам, оставляемым на разбросанных листьях, в миг, когда Кумская Сивилла, предварительно надышавшись испарениями дельфийского источника, бессознательно считывала информацию богов. Кротову не нужны ни клубящиеся испарения, ни галлюциногенные грибы Карлоса Кастанеды; он обходится даже без нежного мотора Галы, – во всяком случае, раньше обходился. В остальном все так же, как у древних пророчиц, его программный штрих-код считывает информацию Вселенной двадцать четыре часа в сутки. Он неустанный шифровальщик. Его духовный настрой, его характер, сотканный, казалось бы, из несовместимых качеств: застенчивости и быстрой обидчивости, мрачной угрюмости и открытой веселости, высокомерия денди и ранимости ребенка, выстраивается на холсте в линиях, формах, цветах, знаках-фетишах.
Есть знаки, несущие в себе угрозу и опасность – режущие ножи, колющие вилки, торчащие открывалки, а есть мирные, успокаивающие – закрученные раковины, эллипсоидные груши…
Есть фетиши застывшие, а есть льющиеся: льнущие женские формы, тонкие колебательные движения крыльев бабочек, падающие, о чудо! прямо с неба – «белые мухи-снежинки». Удивительна прозрачность определенных форм и тел, доведенная до абсолютной призрачности. Штрих жизни выражен движением: движение волны, лодки по течению, протянутых рук ангелов. Родное разговаривает. Чуждое застывает: толстухи с веслом, каменный монумент «рабочий и колхозница» в лже-движении выдвинутых колен (делай на – раз) со скрещенными в руках серпом и молотом – символ-перевертыш тяжелой, спертой эпохи, позже получившей официальное название «эпохи застоя».
Особое движение энергий закручено вокруг мужчины и женщины. Женщина, проносящаяся по стальной проволке «над» и метущая в глаза золотой сор, объявляющая, в белой вспышке своим распахнутым телом, о своем приходе во Вселенной. Художник всегда рядом, греющийся и питающийся этим телом, теплом, духом. Иногда злится, что так зависим: запрягает в упряжь, негодует, отворачивается, спускается вниз по реке подальше от этих искушений… Главные пары: «Адам и Ева», «Лебедь и Леда», «Ромео и Джульетта», «Мастер и Маргарита», «Художник и Гала», – каждый по-своему расписались в его творчестве.
Можно предположить, что ему знакомы все состояния, связывающие мужчину и женщину. Здесь и обреченность друг другом, и безысходная обреченность на тяжкий труд в картине «Вечерняя молитва» – парафраз Милле, для Кротова – в той же мере притягательный французский художник ХIХ в., каким был Вермеер Дельфтский для Дали. Две фигуры в невероятной печали стоят друг против друга на сцене, обрамленной кулисами. Это – старая история и вечная драма, – Адам и Ева, сполна вкусившие все последствия последнего распоряжения Бога, непосредственно касающееся их обоих: «добывать хлеб в поте лица своего…»
В работе «Ромео и Джульетта» контакт уже произошел. Ромео вложил ладонь в руку Джульетты, и моментально со сверхсветовой скоростью по ним обоим устремились светящиеся, струящиеся пучки энергий – это зримая страсть, переливающаяся друг в друга из рода сообщающихся сосудов. О том, что у этой любви нет будущего, нам сообщают стальные стержни – прихватывающие и удерживающие их на земле.
Предостережение и запрет – «Рождение Венеры ХХI века». На фоне грозового неба – не торжественно выходящая из пены розовоперстая богиня любви, а выпрыгивающая, как чертик из табакерки, в свечении атомных энергий сверх-амазонка, героиня звездных войн. И вот ее, такую-то, Настасью Филипповну, все равно пытаются заслонить от мужчины, уберечь его, сохранить от погибели хоть еще на несколько живых минут. Ведь неминуемо погибнет князь Мышкин, потому что красота ее – «грозна, как полки со знаменами» и явлена эта женщина, дабы, «измучившись ею, дано было насладиться». Не сесть ли лучше в лодку и… вниз по течению, подальше от греха…
Прекрасная половина человечества – прекрасные цветы, груши, раковины – благосклонны к тому, кто их живописует. У музы «предсказывающей» художник определенно – в любимчиках. Впечатление такое, что информационный банк Вселенной распахнут для московского сюрреалиста. Как точно подметил Рене Магритт: «сюрреализм – это знание абсолютной мысли». И берегитесь: сон или видение художника, который по-настоящему владеет этим методом, может быть пророческим. На его полотнах являлись метки событий, которым еще только предстояло произойти. Тонущее судно в триптихе «Представление конца ХХ века». Работа завершена в 1999 году, задолго до реальной гибели атомной подводной лодки «Курск». По знакам, оставленным на целом ряде полотен, друзьям очевидна символика его происшедшей со временем неминуемой встречи с Маргаритой. Что же касается до модели будущего и судьбы самого автора, определенно сказать можно следующее: фигура в черном никогда не обернется, монах никогда не выйдет из лодки, Христос не снимет креста, художник никогда не сойдет со своего пути.
* * *
«Моя мастерская на Яузских воротах. На целых двадцать четыре года. Не было там газа, воды, туалета. И потолки низкие, и окна пришлось закрыть наглухо для конспирации. Но там было главное – тишина, покой и свобода писать то, что я считал нужным. Художник должен быть честным перед самим собой. Нельзя думать, что твои картинки кто-то не поймет. Кому-то они просто не понравятся. Муза – понятие женского рода, и как всякая женщина, она не любит, чтобы ее избранник думал о ком-то другом кроме нее. Да и некогда думать. В голове одна фантазия подгоняет другую. Обидно, что не всегда под рукой находится чистый кусок холста. А почему бы не написать свою картинку на крышке от кастрюли, на старом корыте, на спинке стула и на всем, что имеет поверхность. Было время, когда люди переселялись из старых домов в центре в новые районы. Уезжали, часто оставляя старинную мебель, утварь, посуду. Никому не приходило в голову называть этот «хлам» антиквариатом. Все было даром и рядом. Мастерская постепенно стала заполняться старьем. Что-то служило по прямому назначению, но большая часть предметов начинала жить в новом обличии, превращаясь в произведения искусства. За недостатком места частенько приходилось что-то ломать, записывать, чтобы освободить место для нового. В гости иногда заглядывал Орбакас со своей невестой Пугачевой. Жизнь продолжается. Отшумели выставки авангарда в Измайлово и на ВДНХ. Было решено собрать всю неуправляемую компанию свободомыслящих художников под одной крышей. Крыша нашлась на «Малой Грузинской». При Московском объединенном комитете художников графиков была создана секция живописи».
4. ГЕРМЕНЕВТИКА, ИЛИ СОЗЕРЦАТЕЛЬНЫЙ ТУМАН
Когда есть полотно, придет зритель. И вот он стоит, допустим, перед картиной «Булонский лес». Лес – не упорядоченный германский, не русский сыр-бор с волками, уносящими на своих спинах красавиц с синими, лучистыми очами, а именно – французский, лесопарк, – розовый от пасторалей, от только что промчавшихся веселых охот. Как легко ему, когда он один. Близится вечер. Смещается освещение, и что-то неуловимое меняется в картине. Как будто появляется туман? Да, точно, туман, то накрывает собой, лениво сползая и оседая на ближних открытых полянах, то сердито забивается в самую чащу Булонского леса. В заходящих лучах солнца в последний раз ярко отсверкнули красным датчики-колокольцы на голых ветвях деревьев. Туман блуждает. Он как бы прячет в себе некую тайну. Возможно, это тайна между той молодой женщиной, что удаляется по аллее в глубь леса и одинокой черной фигурой мужчины в шляпе. Странно, казалось бы, раньше их как будто и не было на полотне. А сейчас они выступают со своим диалогом. Вечная тайна между мужчиной и женщиной? Но отчего так печален и одинок отвернувшийся и, кажется, прячущий слезу лебедь в правом углу картины? Хлопья белого тумана все клубятся по извилистым дорожкам. Времени нет. Да, лебедь. Лебедь… Леда… Леди… Вот она – истинная пара и тайна. В этот миг павлин своей распустившейся красотой заслоняет от соперников фигурку молодой девушки, еще немного, и Леда совсем исчезнет за поворотом темнеющего леса…
Холст – пространство, на котором выстраивается гармония под диктовку духа художника. Его самобытный росчерк – расширение пространств: распахнутые проемы в новые измерения, коридоры, по которым он гуляет сам и куда, как крысолов из Гаммельна, под звуки своей дудочки уводит зрителей, сообщников и сопричастников его «странного» ремесла. Не одна история, а выбор, не одно пространство, а реальность открыть и ту дверь, и эту, возможность движения вглубь, вверх, во времени, в прошлое, будущее и еще дальше в абсолютно неведомое. Художник постоянно ищет возможность сделать видимой внутреннюю реальность вещей.
Реакция зрителей на работы сюрреалиста весьма разнообразны от поверхностного скольжения взглядом до недовольства от непонимания. Существует специальная наука о понимании – герменевтика, от греческого «hermeneuo» – разъясняю, что связано с именем бога Гермеса, истолковывающего волю богов. Понимание – зеркальный по отношению к творчеству акт. Для понимания нового в искусстве требуется готовность не цепляться за старую установку. Что ж, элитарное искусство нарочито трудно узнаваемо. И все-таки труд по осмыслению работ – один из явных факторов эстетического удовольствия. Усложнение языка, повышая трудность художественного восприятия, прямо пропорционально художественному наслаждению. Налицо множественность прочтения смыслов. И каждый из вариантов – одно из чудес жизни. Единственно, что можно сказать, что лучшим пониманием является то, которое ведет к духовной интерпретации полотна.
Интересно, что «третий» – автор – может быть совершенно далек от тех интерпретаций и ассоциаций, которые рождаются у зрителей. Если спросить у Виктора Кротова, а что он думает по поводу, написанной им картины «Булонский лес», то он, скорее всего, повторил бы высказывание знаменитого итальянского кинорежиссера Лукино Висконти. На подобный вопрос: «А что вы хотели сказать этим фильмом?» тот ответил: «Откуда мне знать, ведь я – всего лишь автор».
* * *
«Вот уже и ХХ век скоро закончится. А я так и простою в сторонке? Если не я, то кто, если не сейчас, то когда? В голове созревает проект «предчувствие конца ХХ века». Создать портрет ХХ века в его глобальном понимании, где не должно быть американцев, русских, французов, а все люди планеты земля. К сожалению, от всего проекта удалось создать лишь одно панно 5 м /2,20 м «Предчувствие конца ХХ века».
И не думал и не гадал, что придет время, и я буду сидеть в зале Московской консерватории на первом прослушивании симфоньетты «Предчувствие конца ХХ века», написанной композитором А.В.Чайковским на тему моей картины, постигать тайны вечного ритма. А потом будет персональная выставка «Хрустальный соблазн» в выставочном зале «Новый манеж». И мой романтический сюрреализм предстанет перед господином зрителем – главным судьей художника».
5. ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО
Перенесемся на пару десятков лет назад. Осень, а может, весна. Художник возвращается в свою мастерскую. Бросает на кресло длинное черное пальто, шарф. Подходит к мольберту. Напротив на стене – портрет Сальвадора Дали. Моет кисти, пристраивает удобнее холст на мольберте. Начинает писать. Пишет. Проходят часы. Много часов. Дали следит за ним взглядом.
Д а л и. Малыш, отдохни. Я уже тридцать лет наблюдаю за тобой.
К р о т о в. Я не устал.
Д а л и. Ну хватит торчать у холста!
К р о т о в. Ты сам сколько работал? Забыл?
Д а л и. Я писал, пока был свет, а сейчас темно, хоть глаз выколи.
К р о т о в. Не совсем, там – звезда.
Д а л и. Послушай меня – открой окно, выйди на воздух, пройдись.
К р о т о в. Добренький, сволочь! Ты бы лучше денег прислал, который день в карманах не шиша.
Д а л и. Не будь идиотом! Жизнь – за окном.
К р о т о в. Отстань, мне надо закончить, а потом это – и есть моя жизнь…
Дали больше не станет приставать с разговором. «Как я, такой же безумный гений», – подумает он, покачает головой и, кажется, улыбнется в усы.