Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2011
Ян БРУШТЕЙН
/ Иваново /
Питерское
|
Питерское Мне старая улица Шамшева Прошамкает вслед нецензурно. Доныне душа моя т?м жива – В сараях за каменной урной. Её поджигали беспечно мы, И статные милицьёнэры Неслись, получая увечия, Ругаясь и в душу, и в веру, За нами. Но мы, слабокрылые, Взлетали над крышами ржавыми, Над ликами, лицами, рылами, Над всей непомерной державою, Над тихой квартиркой бабусиной (Пушкарская, угол Введенской), Домов разноцветные бусины Сияли игрушками детскими. Любили мы, к ветру привычные, Отличную эту затею, И крылья, к лопаткам привинчены, Никак уставать не хотели. Смотрели на город наш махонький, Туда, где такой бестолковый, Помятой фуражкой размахивал Восторженный наш участковый. Перекресток Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик. Старик с повадками Тельца стучал в литую медь. Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик, И шрамы поперек лица мне рисовала смерть… В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа – На той проклятой стороне, на страшном берегу, Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа. Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь, И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь… Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь, И позабуду, что хранит во все века февраль. Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо Свои промокшие глаза, небывшую судьбу. От страшного рубца отмыл промерзшее лицо, И в памяти заштриховал: по снегу я бегу Лодочки Наденешь ты лодочки лаковые, Пройдёшься у всех на виду, И парни, всегда одинаковые, К точёным ногам упадут. Глаза, до ушей подведённые, Стреляют их по одному… У мамки – работа подённая, У батьки – всё в винном дыму. Откроешь с подчеркнутым вызовом Ненужный, но импортный зонт. Витёк, военкомовский выродок, В «Победе» тебя увезёт… Слепая луна закачается, И я, прилипая к стеклу, Увижу, как ты возвращаешься По серым проплешинам луж. Пройдёшь мимо окон, потухшая, В наш тихо вздыхающий дом. В руках – побежденная туфелька С отломанным каблуком. Ушедшего детства мелодия, Дождя запоздалая дрожь… На красной забрызганной лодочке Из жизни моей уплывёшь. Яблоки А этот сторож, полный мата. А этот выстрел, солью, вслед… И как же драпал я, ребята, Из тех садов, которых нет, Как будто время их слизнуло – Там, где хрущевки, пьянь и дрянь… И сторож, старый и сутулый Зачем-то встал в такую рань! …Пиджак, медаль, протез скрипучий – Он, суетливо семеня, Ругая темь, себя и случай, В тазу отмачивал меня. И пусть я подвывал от боли (Кто это получал, поймет) – Грыз яблоко, назло той соли, Большое, сладкое как мед. Я уходил, горели уши, И все же шел не налегке: Лежали яблоки и груши В моем тяжелом рюкзаке. Следы на пыли Надежде 1 В пустом пространстве этого стиха Вдруг возникает тоненькая нота – Как будто ты стоишь за поворотом И я тебя предчувствую. Греха В том не найти. Предчувствие обманет. Тебя за поворотом просто нет. И без тебя в моей строке настанет Горячий и стремительный рассвет И без тебя мне будет губы жечь Обманчивая ласковая речь, Чужая кожа остановит руки, И смех чужой, и платье, и меха… Всё без тебя. Всё без тебя, в разлуке, В пространстве нерожденного стиха. 2 А женщина чертовски хороша! Богата – за душою ни гроша. И, как стихи, она непоправима, И, как стихия, пронесется мимо, И скажет, усмехнувшись: «Я хандрю… Уйду. А может – вечность подарю. И будет вечность. Или – будет вечер, И сдержанность неторопливой речи, Старинной музыки тоска и ворожба. Почти вражда. Нечаянность. Судьба… Уйдёт. Припомню все, едва дыша. А женщина – чертовски хороша! 3 Наши долгие длинноногие годы промчались, следами на пыли. А что же осталось, не песком на подошвах – в душе, в тайнике заветном? Какие богатства, какие золотые россыпи мы накопили, Или только одному научились – тянуться да вглядываться, вслед за памятью, за бегущей водой, за ветром? Мы всё ещё кажемся сами себе неисправимо молодыми, И, в случае чего, возможно, сумеем начать сначала. Много прошедшие, знающие – поверим ли, что стали остывшими и седыми… Но как же сделать, чтобы ночами душа не кричала? А вдруг однажды, в судный час, когда спросят: «Ну, как прожили?» – Перелистав наши неимоверно многочисленные годы, месяцы, дни, Мы испугаемся, так ясно увидев: чужие… И Господу в ноги бросимся: «Соедини!» Прощание с Арахной Арахна, слепая сестра, паутину трясущая жадно. Твой голод терзает и жжет, но пусты обветшалые сети. Насмешлив твой сумрачный страх, и его отвратительно жало. И мох сквозь тебя прорастет, ты умрешь, и никто не заметит. Вот так безотказная старость отрежет пути отступленья, Презреньем обдаст, пролетая, никчемная юная муха. Дожив до немыслимых ста, раствориться под ангелов пенье? Прочитаны эти лета. Я увижу величие духа – Как ты, отпустив якоря, в свой последний полет оборвешься. Поймай и вдохни пустоту, в этом небе уже незаметна. Высокий обрыв сентября… Я скажу на прощание вот что: Лети, умирай на лету, стань покоем, закатом и ветром! |