Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2011
Каринэ АРУТЮНОВА
/ Тель-Авив /
Конец света отменили
|
Конец света отменили Нанизывающие бусинки слов, перебирающие драгоценные камни. Выдавливающие по капле Сок виноградной лозы. Плачущие на рассвете винами всех вин и покаянием всех покаяний. Молящие о спасении. Выпрашивающие доброе слово. * * * Край света – он недалеко. На пороге моего дома. На пороге моей комнаты. На границе моего сна. На обрывке моих сновидений болтаюсь пойманная на блесну. Держите меня, держите, не дайте пропасть * * * Конец света отменили, говорят, до следующего вторника или среды. Но это неточно. Можно сходить к дантисту. Можно сходить к нотариусу, заверить необходимые документы, * * * это огромная разница, быть снаружи и быть внутри. Идти по коридору, заглядывая, отстраняясь. Отшатываясь. Я всего лишь иду. Я всего лишь в аду. Стуча каблуками, бегу к выходу, к окну, сажусь в любую машину, автобус, самолет. Перевожу дыхание. Да, пьеса знакома. И автор из наших, вот только имя… Имя Его не принято всуе. Пожалуй, откажусь от роли, от главной. Я не настолько тщеславна. * * * Что сильней? Чувство стыда? Боли? раскаяния? Наслаждения. Что раньше? Вкус яблока? Его форма? Совершенство граней? Напоминание о грехопадении. Столь сладостном, Столь вопиющем, что мысль о возможном раскаянии преступна. Боль же кажется эфемерной, а стыд – всего лишь приправа. Посреди океана соли и крупицы жгучего перца – капля стыда. Полноводное озеро бесстыдства. * * * Гипсовая маска проступающая из стены родом из детских снов. Как же я могла не узнать… Маска, я тебя знаю. Маска, я узнаю тебя из сотен тысяч. Маска, уходи, еще рано. * * * Я убегу в другую страну. Я убегу в другой дом. Сменю паспорт, мебель, кухонную утварь. Я изменю группу крови. Запутаю следы. Найду другого, других. Сменю занавески. Выкрашу свежей побелкой стену. А потом буду рыть туннель. Локтями, ногтями, зубами. Еще лето Еще лето. Танец сверчков босоногих на остывшей веранде. Но уже кармин подсыхает, свернувшись пеплом и сажей. Еще жгут костры на окраине города, тянет дымком и свободой, но бульонная чашка вздыхает протяжно орошая каплей янтарной нёбо. Уже плечи тоскуют по пледу и короток день, а после обеда шаги сообщают об осени в этих широтах, чей-то кашель и смех за окном, и прохожий, из июля попавший в конец сентября, домой поспешит, сражаясь с зонтом, а в прихожей станет тесно от туфель и ног, и мокрая кисть суми-ё растянет по небу контур птичьей печали. Про сахарную голову и трубочиста Из фартука моей бабушки сыплются всякие разности, – трубочист в диковинной шляпе, китайский болванчик, коробка от монпансье, разноцветные фанты, ленты, булавки и спицы, – волчок, который резвится часами, но всё же склоняется к «нун» или «бет». Огромная сахарная голова, – такая и не приснится, – она выдаёт ужасные тайны про наших соседей, которые тут же не преминули явиться, кто за иглой, кто за луковой шелухой, а кто за маленьким чугунком, чтоб не мешать мясное с молочным. В фартуке моей бабушки много всяких чудес, – таинственный цитрус к празднику и новая скатерть к субботе. Ещё оттуда доносятся голоса, – на странном наречии, – так говорят только боги, сверчки и птицы, – этого языка больше нет, как и этой породы птиц, с огромными глазами, – они смеются и плачут одновременно, – похожие на чернослив в кисло-сладком соусе. Он долго томится в огромном котле, а исчезает мгновенно. Эта часть манускрипта Жёлтое. Чёрное. Жёлтое. Чёрное. Дымка над кровлей. Пепел и сажа. А за забором воронья свара. Детские руки над головами. Отчего вороны летают стаей? Отчего вороны кричат хором? Вот и рассвет, о, Боже, о, правый.. Я иду из Египта нагая. Вечность. Скажи мне только, что всё это снится. Возможно, состав затерялся в поле. А на деревьях чёрные птицы. А на руке моей выжжен номер. По рваному краю голодного поля Движутся тени. Стучат лопаты О стылую землю. О, Боже, правый. Я вечною жертвой скитаюсь по свету. Рука Авраама, тень Исаака. Вот и развязка. Всё чётче. Всё ближе. Боюсь, мне не справиться с этой ролью. Сегодня ты – хищник. А я – добыча. Ах, как кричат на пиру вороны. Глоток – по гортани тоскует, О, Боже… Остатками разума я уповаю. Ещё не живу, но уже виновата. Пообещай мне игру без правил. Скоро рассвет. Выхожу из Египта. А где-то сердечный клапан рвётся, Гоняя по кругу сырую водицу. Отчего же вороны кричат хором? Пусть щека выбирает ладонь, А платье – невеста. Видимо, это часть плана.. И он мне не снится. Этот ров. И эта стена. Эта часть манускрипта Писана кровью. Не щека выбирает ладонь, А охотник добычу. По жажде – глоток. По любви – ожиданье. Пообещай мне сегодня Игру без правил. Я твой вечный должник, о, Боже.. Возможно, мне всё это только снится. Мычание рва забитыми ртами, Или крик пустыни в тоске по колодцу. Бреду вдоль дороги, зашитая в саван. Рука Авраама, тень Исаака. Пускай кричат на пиру вороны. Играют с жертвой. Глумятся хором. А над Египтом – огромные звёзды. Я вечно блуждаю по острому краю, нагая. Я выбрала это. Игра без правил. Ты выбрал меня. И я это знаю, Боже… Мой маленький слесарь В доме напротив горят два окна. За окнами спит чужая страна. Спит-не спит, стучит. Молотком, топором. Спит-молчит, замышляет недоброе. Спит-молчит. Рассыпается битый кирпич, Покачнется на ветке луна-магарыч, а некто фомич из чайника пьет. Он тоже не спит, всю ночь напролет караулит. Он важную вахту несет. Не то чтобы бодрствует. Просто живет. На кухоньке тесной в майке сидит. Тоска его льется ручьями. Бежит. Стекает по глотке горючей рекой. Он смотрит в окошко, он машет рукой. Не мне ли он пишет признанье в ночи. Мой маленький слесарь по кличке Фомич Мой маленький ангел, ночной гробовщик стучит молоточком. Рыдает ямщик. Он гонит понятно кого и куда. По трубам бежит неживая вода. Лукавый Фомич подводит итог. Трезвея, он всходит уже на порог. высокий и статный, он громко стучит. Он ногтем скребет, он выпью кричит. не молчи, мол, открой, не молчи, не молчи. А до рассвета рукою подать. А до рассвета допеть, догулять, довыть, добежать, доскрести, доползти… Ямщик, не гони. Я иду открывать. Пусть вынесут вещи … В этом городе каждый Бог, и всякий один. Божественное переплетается с суетным, мирское – с великим. у трефного кошерный вкус, а ангелы плачут низкими голосами. У порока – детский прикус и спущенные чулки. Кайма под ногтями и запах сгущёного молока густой и вязкий, с раздачи второго блюда начинаются сумерки пахнет гречкой и чем-то свекольным. У поварихи за стойкой синие вены на полных ногах и набрякшие веки. тряпкой елозит по полу нечто бесполое. в цинковом блюдце плевок. Антисанитария. Ангелы плачут низкими голосами. Для чего ты пришёл сюда? Снять комнату с видом на море наблюдая с тоской из окна за праздником жизни, – объектом тоски может быть солнце а дождь – сигналом тревоги и смешанной грусти.. Зноем распаренный спешу под навесом укрыться. Слова позабытой нежности шепчу из вещего сна. Из дому вещи выносят. Вполне приличные вещи. Диваны и этажерки, письменный стол, ворох жёлтых газет, жгутом перевитый. из дому выходя не забудь прихватить некий предмет, который напомнит о жизни об этом дожде о сумерках о чём-то еще возможно, о лодке, об острове, о расстояньи, которое не превозмочь, об утерянных вёслах и путаных снах без компаса. О пробужденьи. О том, что грешно. о том, что пролившись дождём, уйдёт навсегда. странное время суток уходя, не забудь обернуться, – еще можно успеть… я не верю в вещие сны раздирая пальцами тьму я пытаюсь проснуться |