Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2011
Из книги
«Живое»
Живое, что есть творчество, идёт от тёмной, наполненной током крови массы, а на поверхности – это глаза, лицо, улыбка, след мысли, чувства и бесстрашие перед звёздной ночью. Смеющееся днём, ибо куда деть радости после ночного страха. Мир так упростился: всего одна звезда, остальные спрятаны за прекрасным голубым покрывалом. У кого хватит смелости жить всё время наедине со звёздами. Ну Бог с ним, земля под ногами. Что есть отвага? Когда под звёздами не страшно? И вот мужчина и женщина прячутся в ветвях после землетрясения, а внизу ходит смерть в виде более диких и более сильных обезьян. Они уцелели, наступает ночь, и они прижимаются щека к щеке. Ими овладевает тревожная дремота, но мягкое тепло щеки сильнее всех страхов, которые они пережили и которые им приснятся. Они выживут и будут помнить после купанья, под солнцем и на траве начало, тепло щеки, на которое, как на ядро, наслоится их новая жизнь. И только здесь, колышимые нежностью природы, они будут любить. И будет доверие, и его охранят. И дети воспримут нежность природы, среди которой они были зачаты. А как они узнают, что такое отвага? Они тоже должны будут когда-нибудь выжить среди других видов смерти, которая многолика и повсеместна, мгновенна и растянута на годы.
*
«Красное и чёрное» – прекрасная книга, как и работы Игоря Ворошилова, как и стихи Володи Алейникова, как всё, что несёт в себе собственную жизнь, необъяснимую для меня. Как здорово там появляется Коразов (по мановению Стендаля) со своими письмами к квакерше. А Сореля как будто судьба ведёт в Страсбург, потом на прогулку и посылает ему письма. Но сколько потребовалось умения и выдержки, чтобы они стали судьбой, желаемой судьбой. Странное дело: не желаемое я считаю судьбой, а наоборот, то, что помогло достичь желаемого, готов посчитать его. Видно жизнь всегда даёт в критический момент хоть какую-нибудь возможность. Хуже, мне кажется, когда их много и не знаешь, какую выбрать, и не доверяешь им. А когда одна всего и положение кажется безысходным и безнадёжным, в неё как-то веришь и она часто решает, сдвигает чашу весов. Так что же считать судьбой? И самим ли собой она творится шаг за шагом к тому, что померещилось однажды далеко в тумане и пропало, но запомнилось. Похоже, она творится, но в направлении видения. Дело ещё в том, что мне хочется, чтобы так было. То есть – видение и творение судьбы в его направлении, хоть наверняка есть множество других вариантов появления судьбы, именно появления. Но я не хочу судьбы, творимой не мною, не моими нервами, мозгом, мышцами, кровеносными сосудами и так далее. Я ненавижу змею, перед которой суслик окаменел, скованный судорогой страха. Я готов всадить ей нож в спину. Но готов ли я выйти навстречу, как мангуста? Когда змея встречается с ней, она забывает, что умеет гипнотизировать. Юра Каминский! «Рики-Тики-тави» – это, наверное, твоя любимая сказка. Ну, будь!
*
Попытка разобраться, посмотреть на себя не в зеркало, а увидеть себя тайно со стороны в тот момент, когда смотришь в зеркало с целью понять себя. Лучшей преграды на пути к этой цели, наверное, и не придумать. А со стороны, тайно для меня или почти тайно смотрит взгляд высший, бесстрастный и трезвый, и он-то знает, где я был слаб, глох и где не дотянул. Он мне всё рассказывает.
*
Я вспомнил, какое облегчение я почувствовал, когда после долгой, вернее, показавшейся мне долгой молчаливой войны глаз и выражений лица, у неё появилось лицо спокойное, приветливое и она поздоровалась со мной. С чем это можно сравнить? Как будто в жаркий неподвижный день с облаками, густо заселившими горизонт, где-то часа в три, в глухое время дня, ветер шевельнёт вдали листья свесившихся верб или тополей или осокоров и затихнет. Они там, над рекой, когда я иду или пойду, и издалека я вижу токую резьбу ветви и листьев на фоне облака. Сравнение получилось слишком обширно. Словом, когда она поздоровалась, то это было где-то вдали. А воображение у меня всё-таки не в меру буйное, то есть сейчас, когда я это описываю, а тогда, в тот момент, я обрадовался, гора как будто свалилась с плеч, я улыбался и ещё что-то делал и, казалось, отважусь начать всё сначала. Я думаю только что: сниму постепенно все напряжения, исправлю всё и верну отношениям начальную простоту, интерес и радость. Мечты, ах, мечты…
*
А сейчас мгновенье просится, чтобы взял его на память, чтобы вынуть его из недр души, где-нибудь далеко отсюда, когда потребуется. Я у водохранилища, сижу в тени черешни в саду из абрикос в основном и черешен с краю, и груш – далеко вдоль берега. Я в одиночестве, ловил рыбу, но ничего не поймал: ветер, волны… Чирикают воробьи, какая-то птица скрипит, дробно свистит какая-то птичья мелюзга, скворец хлопотливо и с удовольствием окатывает себя своими вкусными звуками, как водичкой в знойный час, звуки зарождаются где-то глубже сырыми, потом попадают в его горло, как на жаровню, и вылетают оттуда шипящие, шкварчащие, свистящие с нежной розовой корочкой. Жаворонок отовсюду с неба, из солнца льёт свою песню глиняной свистульки с водой. Ласточки витают над тополем. Облака плывут. Куда? Неизвестно, и хочется лениво поначалу пристать к ним и тоже распустив свой парус, куда-то улетать, но притяжение к земле сильнее. Львиное голубое небо, тучи с пасмурным подом – белыми и розовыми клубящимися боками. Тёмно-вишнёвое на светло-голубом. Поверхность водохранилища тускло блестит. Когда же, наконец, уймётся ветер и медленные волны покатят каждая на себе по тяжёлому расплавленному блику золота, и станет клевать рыба. Но вода так же терпелива, как непримирим в своём буйстве ветер. Всё покрывает шум тополей, акаций, шелковиц и травы. Водохранилище полно рыбы, а я голоден, как когда-то в детстве, когда мы голода почти не замечали. Ах, слова, слова! Ну как можно рассказать о солнце, тишине, шуме тополей, небе, облаках, поющих и парящих птицах, воде, пролетающих к аэродрому самолётах: из Крыма?! Я вспомнил о тебе, когда мы не послушались, а случай всё-таки свёл нас и ты показывала фотографии на «Арбатской», а я спешил в театр на Малой Бронной, где давали «Свадьбу брачного афериста». Небо, обрамлённое тополями, землёй, рождающей плоды, водой, изобильной рыбой, наполненное облаками, ласточками, сияет солнце, жизнь цветёт, зеленеет, плодоносит, набухает, щебечет, кусается, множится. Самая нежная, ты есть: моё забытьё около пяти часов после полудня.
*
И на «увядание роз» телеграмма – «эта сирень не увянет». Твои слова: «ничего, дома у меня прохладно, они оживут». Не знаю, как ты их прочла, но я видел, что ты понимаешь: я говорю о любви. Ты была взволнована, этого как будто ждала. Были ещё забавные разговоры о ревности, о том, что ты можешь разыграть, на что я ответил: «Я бы разгадал это потому, как мы творили бы свою любовь», – повторив, не думая, твоё желание совместного творчества. Когда-нибудь, может, ты позвонишь мне и спросишь, люблю ли я? И я отвечу: «До конца дней!» Я только прицеливаюсь к пространству и думаю и знаю, как его хотя бы движением руки отодвинуть в сторону и соединиться. И впуская его, это пространство, между нами, я уже знаю, как его отодвинуть и только ищу твоего знака. И бывает, что ты подаёшь их помимо своей воли, вопреки ограничениям, которые ты на себя налагаешь. И волнение, и готовность поговорить.
*
…Там семнадцатого июня как раз парень сказал, что кто-то из вас женится: мы поздоровались накрест. Там же плывущие облака были так красивы, что я ещё острей тосковал по тебе. Их красоту мне некому было перелить ни в поцелуе, ни в слезах, затерянных в траве заброшенного сада там, где вода, тополя, ласточки и птичья суета.
*
После отпуска уже здесь, в Москве, был сон. Мы с Машей бродили ночью на заброшенной даче в лесу. Взошли по лестнице на второй этаж. Почему-то было убеждение, что это дача Вахтангова. Подобие зрительного зала под сенью деревьев, несколько рядов скамеек амфитеатром, щели между досками пола; мы как бы в воздухе. На маленьком возвышении – подмостках – певица, которая когда-то пела, а теперь стала изваянием. Спускаясь в лес, Маша остаётся сзади и беззвучно улетает, присутствуя где-то сзади уже только как воспоминание. И вдруг навстречу мне из леса устремляется громадный олень с ветвистыми рогами. Я не убегаю: догонит, но прячусь за толстый ствол дерева, он подходит, протягивает морду, касается влажным носом моих рук.
1969–1970